— Извините, пожалуйста, дорогая пани Анна, за сына, — сказала пани Костанецкая, желая ей доброй ночи. — Он хороший парень, но очень легко подвергается влиянию друзей, а потом повторяет самые ужасные вещи…
— Да это мелочь.
— Я прошу вас на него не обижаться.
Буба была так возбуждена тем, что принимает в своей комнате Анну, что еще на протяжении часа у нее не закрывался рот. Только откровенное замечание Анны об усталости и позднем времени возымело действие.
На самом деле Анне не хотелось спать. Она лишь желала тишины и покоя. Отделы ассоциации «Мундус» оглашались неустанным треском машин, телефонных звонков, разговорами. Работа требовала напряженного внимания, быстрых решений, концентрации сил. Вначале Анна не чувствовала усталости, так как ее всецело поглощала новизна обязанностей. Однако с течением времени все понемногу становилось обыденным, а истрепанные за день нервы вечером давали о себе знать.
Именно этой усталостью она объясняла себе то, что до сих пор не навестила Литуню. Кароль с Литуней и бонной должен был приехать через два дня и на несколько дней остаться в Варшаве. Три месяца она ограничивала свои издержки до минимума, чтобы отложить достаточную сумму к их приезду. Все-таки железнодорожные билеты туда и обратно, несколько дней в гостинице на два человека и ребенка… Литуню, вероятно, она возьмет к себе на Польную. Тетушка Гражина, наверное, не будет возражать.
Она уже засыпала, когда ей пришла в голову мысль, что Кароль, возможно, тоже захочет поселиться вместе с ней на Польной, и эта мысль сразу же прогнала сон.
Нет, на это она не согласится.
Она решительно сжала руки. Кароль имеет право желать этого, естественно, имеет, но сейчас ему придется отказаться от своего права. Она не знала, как сложится потом, в будущем, в каком-то неопределенном будущем. Об этом ей просто не хотелось думать. Но сейчас сближение с Каролем было бы чем-то невозможным: нарушением верности Марьяну, которому, правда, она ничего не обещала, по отношению к которому, в сущности, не имела никаких не только юридических и моральных, но даже… естественных обязанностей… И все-таки не следовало…
С другой стороны, этот отказ может удивить Кароля. Нужно будет чем-то его обосновать, придется лгать.
«И в чем он виноват?» — мелькнула мысль.
Для него это будет просто обида. Столько времени не были вместе… Анна знала, что ему очень ее не хватает, хотя об этом он ей не писал. Вначале она предполагала, что он абсолютно верен ей, позднее… позднее начала сомневаться. Несколько писем от знакомых из Познани содержали скудные, но конкретные намеки.
Когда однажды она представила себе все с откровенной ясностью, то даже удивилась: как мало все это ее интересует! Она не ревновала его и больше не любила.
Все стало ясно раз и навсегда, и если бы не Литуня, и если бы не то, что сама Анна не видела иного смысла и цели в жизни, то думала бы о разводе.
Заснула она под утро, но ее рано разбудили. Горничная принесла завтрак: кофе, джемы, овощи, гренки, ветчину. Буба, отдохнувшая и розовая, без умолку стрекотала своим звонким голоском.
«Позвонит ли Марьян?» — думала Анна и быстро одевалась, чтобы как можно раньше попасть на работу и не опоздать к его звонку.
Несмотря на ранний час, пани Костанецкая уже была на ногах и крутилась в столовой, где готовился завтрак для ее мужа.
— Как вам спалось, дорогая? — приветствовала она Анну.
— Спасибо, замечательно, — заверила ее Анна и подумала, что Ванда назвала бы это лицемерием. Но, значит, лицемерие необходимо. Как же она могла признаться этой милой даме, что провела бессонную ночь.
— Я опасаюсь, что Буба проговорила с вами всю ночь, не давая спать.
— Мамочка! — возмутилась Буба.
— Вовсе нет, — рассмеялась Анна.
— Она вас обожает, и сейчас, когда я с вами познакомилась, я не удивляюсь этому.
— Вы слишком добры ко мне, — несколько смутилась Анна.
— О нет, — улыбнулась пани Костанецкая. — Вообще я была против того, чтобы Буба работала, но не смогла ей запретить. Авторитет матерей в последнее время немного значит, но сейчас я радуюсь, что у нее такой шеф. Я радуюсь и совершенно спокойна. Буба по существу неплохая девушка, но это еще ребенок.
— Мама, ты обижаешь меня, — запротестовала Буба.
Пани Костанецкая трогательно посмотрела на нее.
— Во многих вопросах ей нужен еще совет, опека, может быть, даже поругать нужно…
— Короче, мама, пожалуйста, — нетерпеливо сказала Буба. — Рассказываешь обо мне страшные истории, и из-за тебя мы опоздаем на работу.
— Нет-нет, я не задерживаю…
— Успеем, — успокоила ее Анна, — у нас еще целых пятнадцать минут, а здесь ведь три шага.
Буба, однако, уже вышла в прихожую.
— Пани Анна, — снизила голос пани Костанецкая, — я еще хочу вас попросить. Будьте так любезны, обратите внимание, чтобы Буба на работе избегала сближения с неподходящими людьми. Там вроде работают несколько весьма приличных молодых людей. Мне бы не хотелось, однако, чтобы при ее неопытности она попала в плохую компанию… Ну вот такая преувеличенная забота матери…
Анна заверила пани Костанецкую, что Буба вообще не сталкивается со служащими и что, кроме того, у нее достаточно такта, но на всякий случай она обратит внимание на ее отношения с коллегами.
— Я сердечно вас благодарю, — обнимала ее пани Костанецкая.
— Не за что, это почти моя обязанность.
— Большое спасибо вам, дорогая, и не забывайте нас. Мой муж и я будем очень рады, если вы захотите как можно чаще нас навещать.
— Я безгранично вам благодарна за добросердечие, — ответила Анна, — и по мере возможности буду стараться видеться с вами как можно чаще, но у меня действительно очень много работы…
— Пойдемте же! Уже поздно! — звала из прихожей Буба.
Когда они вышли на улицу, она взяла Анну под руку и начала строить планы на будущее. Если Анна получит отпуск, Буба тоже постарается получить, и тогда вместе они поедут за границу, но не с экскурсией, а самостоятельно, без определенной цели…
«Какой же она еще ребенок, — думала Анна, — и какая я уже старая. Пани Костанецкая чуть не сказала, что на работе я должна быть почти матерью. А ведь у нас с Бубой разница всего в несколько лет».
Вдруг промелькнула мысль: в отношении Марьяна к себе она тоже заметила нечто вроде уважения или даже почитания, с каким люди относятся к особам значительно старше, чем сами.
Неужели я действительно такая старая? Нет, это невозможно! Она была уверена, что выглядит молодо, даже очень молодо, что она достаточно свежа и привлекательна и что не меньше, а может быть, даже больше, чем прежде, нравится мужчинам. Вероятно, здесь кроется что-то другое.
Очевидно, такое впечатление у него сложилось из-за того, что она так скрупулезно занималась его делами, точно опекала его.
Это снова напомнило Анне те несчастные триста злотых, которые Минз не хочет выплачивать. И сегодня ей нужно во что бы то ни стало решить эту проблему. Обратиться за деньгами к Бубе было бы неприлично. Хотя у нее самой нет денег, она, конечно, достала бы у родителей. Но это выглядело бы как взятка.
Значит, единственный способ выхода из сложившейся ситуации — воспользоваться вспомогательной кассой, в которой всегда есть несколько сотен злотых. Это вовсе не будет злоупотреблением. Получив зарплату, она вернет в кассу все, и об этом никто не узнает.
Эта мысль у нее уже появлялась и раньше, но сначала она казалась невозможной. В первые минуты она назвала это растратой, потом злоупотреблением, но сейчас это представлялось ей уже только самоуправством. Что, в конце концов, в этом преступного? Она же не собирается присвоить эти деньги. Они лежат неиспользованные, поскольку никаких больших затрат туристический отдел в ближайшее время производить не планирует.
Придя в отдел, она открыла шкаф, вынула кассету и пересчитала содержимое: четыреста тридцать два злотых.
Придя в отдел, она открыла шкаф, вынула кассету и пересчитала содержимое: четыреста тридцать два злотых.
Никто и никогда не контролировал этих счетов, не превышающих нескольких сотен злотых, хотя они были проведены через отдел Анны с исключительной точностью. На каждый выданный грош существовала квитанция с датой и даже с указанием фамилии, которая перечислила в бюро эти деньги.
Каждый месяц Анна передавала в Центральную кассу короткий отчет, после чего получала в распоряжение следующую сумму. Это не практиковалось в других фирмах, где Анна работала раньше, но в «Мундусе» стало традицией и удерживалось, несмотря на несколько «рационализации» и «реорганизаций», несмотря на все усовершенствования, которые время от времени вводил директор Минз.
Анна вынула из кассеты сто злотых, вырвала листок из блокнота и написала на нем: «Начальником отдела взято сто злотых до получения заработной платы».
Она поставила дату и расписалась. Но в тот момент, когда она уже собиралась вложить листок в целую пачку подобных документов, пришла в голову мысль: «А что если Минз захочет проверить кассу?».
Она покраснела и порвала листок на мелкие кусочки, на такие мелкие, чтобы никто не мог достать из корзины, сложить и прочитать.
Она быстро закрыла кассету и начала работать. Минут через пятнадцать позвонил Марьян. Он вернулся из Свидра поздним вечером. У Ирены начались сильные головные боли, и ему нужно было заменить ее у постели Казика, пока тот не уснул.
Они договорились пообедать вместе в каком-нибудь ресторане.
— А после обеда, — добавила Анна, — а после обеда, дорогой, решим несколько твоих проблем.
— Пока это невозможно — рассмеялся он, — у меня еще нет денег.
— У меня уже есть немного для тебя, — ответила она быстро.
— Получила?
— Да. Значит, до свидания.
Анна быстро положила трубку. Она боялась, что Марьян захочет узнать, почему он должен в этот раз получить деньги не из кассы. Она начала работу, но никак не могла сосредоточиться. Сознание наличия в сумке чужой купюры не покидало ее ни на минуту, хотя она старалась успокоить себя: стоит ли так переживать из-за этого факта, хорошего или плохого, правильного или нет, но уже совершившегося?
«Если даже сейчас я верну те сто злотых в кассету, — убеждала она себя, — это все равно не освободит меня от угрызений совести. Если то, что я сделала, неэтично, этому уже не помочь».
Она нервно просматривала бумаги, совершенно не понимая, о чем они.
Разумеется, официальная, костельная или государственная мораль квалифицировала бы это действие как неэтичное. Но это — абсолютная мораль. Она не имеет ничего общего с жизнью. Ее критерии беспощадны. Сколько уже было случаев, которые приводили к жестокости! Да и вообще человек на высоком уровне культуры имеет внутреннее право классифицировать понятия самостоятельно. Единственным судьей может здесь быть только собственная совесть.
Однако этот единственный судья не убеждал Анну. Наоборот, она пыталась его переубедить.
Например, воровство хлеба. Кто-то крадет от голода, и поэтому его не судят. Не осужден, потому что не провинился. Общественность считает, что каждый имеет право на жизнь. Если потребность в пище у человека доведена до крайности, он может получить эту пищу нелегальным путем, который, следовательно, становится легальным, если его за это не судят. Но было бы бессмысленно утверждать, что голод — самое важное чувство, что желудок, поддержание физического существования является высшим благом, законом. Это было бы отрицанием души. Ведь существуют духовные потребности, столь же сильные и безусловно более важные, чем потребность наполнить желудок. Почему же спазм в желудке должен оправдывать нелегальные поступки, а духовными страданиями можно пренебрегать?
Беря деньги, она не взяла их себе. Кроме того, она убеждена, что они принадлежат Марьяну. Если и можно отрицательно квалифицировать ее поступок, то, во всяком случае, высшее право, право логики, безусловно на ее стороне.
И все-таки она была недовольна собой, хотя и не могла понять, на чем основано это ее недовольство. Вероятно, на каком-то суеверии, сидящем в ней в результате жизни многих поколений, которые ни в чем не испытывали недостатка и руководствовались ничего не значащей моралью.
Она вспомнила классический пример такой ничего не значащей морали, не имеющей никаких философских, да и вообще разумных оснований? Однажды Буба Костанецкая рассказывала ей о своем отце. Пан Костанецкий, когда считал что-то неэтичным, категорически заявлял:
— Мне кажется, я бы не согласился.
— Но почему, папочка, объясни мне, пожалуйста, почему? — настаивала Буба.
На что отец неизменно отвечал:
— Ну, потому что как же так можно, дорогая?!
И это было единственным объяснением. Неизвестно зачем, неизвестно почему, на каком основании, просто «как же так можно».
Это вовсе не аргумент, и Анна не удивлялась тому, что Буба в таких случаях злилась. В конце концов, если мы живет во времена, когда люди во всех областях уже умеют пользоваться мозгом, ответ «как можно» явно недостаточен. Такой догматизм был хорош для темных, не умеющих мыслить мужиков сто лет назад, но и тогда находились аргументы. Говорили, что Бог за это будет гневаться, что это приносит несчастье.
Даже в воспитании детей уже давно отказались от такой системы. Каждое рассуждение должно быть мотивировано воспитателем, каждое мнение разумно обосновано.
А поскольку разумное обоснование говорило Анне, что она поступила правильно, то она совершенно успокоилась и, выходя в обеденный перерыв на встречу с Марьяном, даже не взглянула на кассету.
Он ждал ее на остановке. Уже издали она увидела его высокую, стройную фигуру и грустное лицо. Каждый раз, когда они встречались, она замечала, как меняется лицо Марьяна. Вдруг оно озарялось улыбкой или чем-то неопределенным. Лицо оживало, пылало, а глаза из задумчивых становились восторженными.
Как же ей было не верить в его любовь? Как могла она не гордиться тем, что само их сближение меняет такого, как он, человека до неузнаваемости, наполняет его жизнью и радостью!
— Что это, Марьян, что вспыхивает в тебе, точно лампа во мраке ночи? — как-то спросила она у него.
— Это счастье, — ответил он лаконично.
— Счастье? Расскажи мне о нем что-нибудь.
— Да я и сам немного знаю о нем, — улыбнулся он. — Счастье ревнует к своей тайне. Оно не позволяет, чтобы его исследовали, анализировали.
— Даже тебе? — удивилась она.
— Даже мне. Каждому, потому что каждый, я думаю, когда его встретит счастье, становится объектом этого счастья. Он утрачивает возможности, способности, теряет потребность в исследовании. А может… может, такая утрата как раз и является счастьем?..
Она засмеялась и прильнула к его плечу.
— Человече, а чем занимаешься ты в данную минуту?
— Я?
— Да! Ты ведь анализируешь!
Он тоже засмеялся, и, уже не разговаривая, они пошли, прильнув друг к другу, вдоль широкой аллеи Лазенок.
Это было еще в первые дни их счастья, еще накануне того момента, когда они должны были согласиться с тем, что оно неполное.
Но все-таки оно не утратило для них своей удивительной прелести. И сейчас от ее взгляда посветлело его лицо, и он шел навстречу ей, точно без сознания, задевая прохожих.
— Марысь! — приветствовала она его, протягивая руку.
— Просто не понимаю этого, просто не понимаю, — говорил он тихо, сжимая ее ладонь.
— Чего, кухасю?
— Что?!
Она громко рассмеялась.
— Удивила тебя новым эпитетом?
— Кухасью?
— Нет, кухасю! Я попрошу не искажать. Это отец панны Костанецкой так обращается ко всем.
— И к тебе?
— Почти, до этого мало осталось. Я ночевала у них сегодня.