— Что?.. — удивился он. — Это героиня моей последней повести. Вы не читали?
— Вы знаете, — решила сманеврировать Анна, — столько всего читаешь… А как она называется?
— «Незаконнорожденные».
— Этого я еще не читала.
Он взглянул на нее и снисходительно улыбнулся.
— В провинцию новости доходят позднее, — объяснила она.
— Разумеется, разумеется, — ответил он безразличным тоном и отчасти с сожалением. — А «Факел» вы читали? Может, «Оскорбленные»?
— Да-да, — обрадовалась она, — конечно, читала!
— Ну вот видите… Хм… Это хорошо.
Сейчас она знала, с кем разговаривает. Автором «Оскорбленных», нудной и нашумевшей повести, был Бернард Шавловский. Она знала несколько его вещей и помнила, что они импонировали ей не талантом или мыслями, а просто изумительной эрудицией автора.
— Извините, — откликнулась она, — но я не расслышала вашу фамилию. Я читала «Оскорбленных» и «Масляные лампы», и… сейчас, сейчас…
— Наверное, «Метель»?
— Нет. Что-то другое.
— Прочитайте «Метель», это развлечет вас, потому что «Факел» не для вас.
— Почему?
— Пришлось бы долго объяснять. И «Незаконнорожденных» нужно прочитать. Это заинтересует вас как женщину. Весьма актуально. Со времен Бальзака никто этой темы не затрагивал так глубоко. Вам не кажется, что синтез является тем, в чем у меня немного конкурентов?
— Наверное, — нерешительно ответила Анна.
В дверях стояла Ванда.
— Не выпьете ли кофе? — спросила она.
— Пожалуй, — проворчал Шавловский.
— Я распорядилась, чтобы подали, — мягко ответила Ванда, присаживаясь возле Анны с улыбкой: — Как поживает твоя дочурка?
— Литуня? Спасибо, здорова. Мне пришлось оставить ее под присмотром бонны. Ты знаешь, что я получила должность здесь и переезжаю в Варшаву?
— Принеси мне папиросы, Бернард, — обратилась Ванда к Шавловскому. — Коробка стоит, если я не ошибаюсь, на камине в салоне. Да возьми еще томик Рильке, где-то лежит, в коричневом переплете. Я хотела показать тебе кое-что. Прости, Анка, так ты переезжаешь в Варшаву?
— Да, я приглашена в «Мундус».
— Куда?
— В агентство «Мундус». Это туристическое бюро.
— Так я же знаю. Удивительное стечение обстоятельств! Представь себе, мой хороший знакомый пан Дзевановский, вспоминал, что занимает в «Мундусе» какую-то ответственную должность. Ты не знаешь его?
— Нет. Я в бюро только с сегодняшнего дня.
— Это знакомство может тебе пригодиться. Ты познакомишься с ним: он должен прийти сегодня вечером. Щедронь говорит, что он представляет собой ходячую энциклопедию…
— Кто это? — возмущенно спросил Шавловский, входя в комнату с большой коробкой красного цвета.
— Я говорила о Марьяне.
— О Дзевановском? Да он просто ничто.
— Ошибаешься, — спокойно ответила Ванда.
— Потому что красивый! — победно рассмеялся Шавловский. — Но при этом ничто. Человек без собственного, без какого бы то ни было мнения. Три часа ему можно что-нибудь доказывать с математической точностью, а он никак не может решить, где белое, а где черное, где верно, а где идиотизм. Тупой. Но я люблю его.
— Его глазами, — задумчиво сказала Ванда, — видится мир, точно через увеличительное стекло. Целое теряет очертания, становится загадочным и таинственным, а детали вырисовываются с невероятной выразительностью. Мы обнаруживаем их, отмечаем их сложность, их огромную значимость.
— Нонсенс, — задохнулся Шавловский.
— Марьян умеет присматриваться, но не умеет смотреть, — продолжала Ванда своим спокойным голосом, не обращая внимания на раздражение Шавловского, — и это результат его знаний.
— Пан Дзевановский профессиональный литератор? — спросила Анна.
— Он ничто! — взорвался Шавловский. — Он пожиратель книг и абсолютный нуль, перечеркнутый посередине. Медуза! Студень, приготовленный без единой кости. Чего стоят знания без основания, без цемента? Твой муж, разумеется, преувеличивает, называя его энциклопедией. Он наглотался какой-то информации, но это еще не знания.
— Бернард, ты часто обращаешься к нему за различной информацией, нужной для твоих повестей, — мягко напомнила ему Ванда.
— Я? Никогда! Так разговариваю с ним иногда… А вообще я не понимаю, как ты, Ванда, можешь общаться с таким типом. Да! Да! С типом! Как ты его иначе назовешь? Как объяснить его присутствие на земном шаре?
— Своей интеллигентностью он мог бы поделиться со многими.
— Это не интеллигентность. Я протестую! Блуждающая бесцельность! Бесплодность и отсутствие анализа! Абсолютное отсутствие анализа. Именно так. Обращает внимание на мелочи и неспособен понять целое. А вообще, вообще, повторяю, я люблю его.
— Он действительно любит Марьяна, — засвидетельствовала с уверенностью Ванда.
— Признаться, — рассмеялась Анна, — на основании высказываний пана Шавловского я не пришла бы к такому убеждению.
— Да, люблю. Но неужели мы не можем сменить тему?! Заставляем скучать пани Анну, выслушивая характеристику этого несчастного. Есть более интересные темы. Послушай, Ванда, ты не находишь, что твоя сестра могла бы быть прообразом Анели Божимовой? Не так ли?.. Как раз сейчас я пишу роман, который, если не ошибаюсь, будет фундаментальным: основанием служит комплекс общеполезности многих личностей. Я думаю, что это что-то совершенно новое.
Он стал рассказывать, как собирается связать отдельные характеры, события, ситуации. Анна слушала с интересом, так как ей еще никогда не доводилось быть свидетелем подобных признаний писателя. Правда, Шавловского считали писателем посредственным, но все равно было занятно. Ванда, выкуривая одну папиросу за другой, казалось, вовсе не слушала, о чем говорит Шавловский, однако это его ничуть не смущало. Он сравнивал образы разных своих произведений, говоря о них так, точно они были всем известны, как Заглоба или Вокульский, и это немного злило Анну. После нескольких высказываний он обращался к ней или к Ванде с вопросом: «Правда?», а потом говорил дальше, бросая категорические суждения с темпераментом митингового оратора. Анна никогда не допускала мысли, чтобы кто-то мог так долго рассказывать о себе и даже не стараться скрыть восторженное отношение к своей особе.
Этот речевой поток был прерван лишь приходом нового гостя. Анна уже хотела воспользоваться перерывом, чтобы попрощаться и уйти. Она пришла сюда ведь для того, чтобы поделиться с Вандой своими планами, установить с ней более близкий контакт, а вместо этого выслушивала тирады Шавловского. Услышав звонок и чей-то голос в прихожей, она встала и посмотрела на часы. Но вошла служанка и доложила о появлении Дзевановского.
С первого взгляда Анна узнала в нем того брюнета в синем костюме, который нервно читал плакаты в приемной «Мундуса». Их взгляды встретились, и они оба одновременно улыбнулись. Дзевановский показался Анне сейчас выше, приятнее и более интересным, может быть, потому, что в его лице сейчас не было того нервного напряжения, а возможно, еще и потому, что после характеристики, данной ему Вандой и Шавловским, она смотрела на него иначе, чем на случайного человека, встреченного в общественном месте.
— Как приятно мне познакомиться со счастливой соперницей, — произнес он низким теплым голосом.
— Как это соперницей? — удивилась Ванда.
— Все же вы получили руководство туризмом в «Мундусе»? — спросил Дзевановский.
— Да, — ответила она краснея, хотя, казалось, не имела на то никакой причины.
— Видишь, Ванда, я пытался получить эту должность, но меня обошли.
— Возможно, просто обойденный в очереди? — хотела смягчить Ванда.
— Ничуть, — убедительно заявил Дзевановский. — Мне объявили отчетливо, что квалификация этой пани значительно выше. Вы знаете, пан Бернард, это еще один веский аргумент для вас. Фирма, конечно, не из-за прекрасных глаз пани Лещевой, хотя они действительно обворожительны, признала ее преимущество. Женщина получает равные права с мужчиной не случайно, а как фактор более свежей активности.
Шавловский нахмурил брови, задумался и спросил:
— Как это вы сказали?
— Фактор свежей активности, — повторил Дзевановский.
— Марьян, — отозвалась Ванда, — значит, должности опять нет?
— И это по моей вине. Вы должны сердиться на меня, — грустно улыбнулась Анна.
— Нисколько. Уверяю вас, я такой невезучий, что каждый раз в конкуренции с кем бы то ни было я терплю поражение.
— Прежде всего следует учесть, что у вас нет никакой специальности, — вынес приговор Шавловский. — Я лично считаю…
— Извините, — прервал его Дзевановский, — а вы не могли считать безлично?
— Вот именно! Не мог бы. И поэтому я не теряюсь в фикциях раздутого объективизма.
— Это, по всей вероятности, новое определение моего состояния? — серьезно спросил Дзевановский. — Благодаря вам у меня их столько, что они действительно могут заменить мне гардероб. Каждое утро я должен подумать, какой из них мне следует надеть на себя? Раздутый ли объективизм в фиктивные полоски или бесплодный эклектизм в клетку, а может быть, релятивизм в спиритуалистический узорчик?
Анна громко рассмеялась. В комнату вошел Станислав и стал внимательно слушать Дзевановского, протирая толстые стекла своих очков.
— Неутешительный выбор, — сказал он, размещая окуляры на носу.
— Я думаю иначе, — задумчиво отозвалась Ванда. — Бернард не ошибается. Разве лишь в том, что выбор значительно, несравненно шире. А кроме того, Марьян не меняет клеток на полоски и так далее. Просто у него все его внутри.
— Безграничность бесцветности, — выдавил из себя Шавловский.
— Не совсем, — свела в задумчивости брови Ванда. — Это бесцветность хрусталика или, скорее, кристалла. Кристалл остается бесцветным, но на свету дает почти такие же цвета, как радуга, это значит почти все существующие цвета. Я не утверждаю, что Марьян обладает прямолинейностью кристалла. Наоборот, это кристалл с неправильным и осложненным строением, но как раз это и представляет интерес.
Щедронь, опершись на спинку стула, громко и неприятно рассмеялся. Видно было, что это стоило ему больших усилий; у него даже вены вздулись на висках. Это был неискренний смех.
— В чем дело? — обратился к нему Шавловский.
— Абсурд, сплошной вздор, — замахал руками Щедронь. — Поразительно, с каким легкомыслием уважаемые интеллектуалы жонглируют научными терминами, абсолютно их не понимая!
— Неточно выразилась? — безмятежно спросила Ванда.
— Неточно?! Боже упаси! Ты выразилась бессмысленно!
— Пан Станислав, — инстинктивно откликнулась Анна, но он даже не обратил на это внимания.
— Кристалл со сложным строением! — кричал он. — Не следует ли за это сажать в тюрьму?! Кристалл на свету, моя дорогая, не дает никаких цветов! Цвета дает красильщик! Черт возьми, кристалл рассеивает свет! И эта знакомая фраза «почти все цвета»! Ха… ха… ха… Почти такие, как радуга! А кроме этого, прямолинейный, осложненный! Вот это да! И у вас так все. Хаос воображения, хаос понятий и обычная бессовестность! Да, да, бессовестность, потому что нужно не иметь и тени стыда, чтобы употреблять слова, которые не понимаешь. Вот ваш интеллектуализм!
— Почему «ваш»? — перебила Ванда.
— Значит твой, — в бешенстве поправился Щедронь, — твой интеллектуализм. Оперирование фальшивыми понятиями. Это так, как если бы кто-то, не зная орфографии, хотел писать статьи. Скажите же вы сами, пан Дзевановский, прав я или нет?
— Трудно здесь дать категорический ответ, — подумав, начал Дзевановский.
— Разумеется, — едко рассмеялся Шавловский, — категоричность не для вас.
— Однако?! — настаивал Щедронь.
— Принципиально у вас есть основания: изъясняться следовало бы точными выражениями. Однако, если мы понимаем все равно… Точность была бы, наверное, балластом…
— Для женского разума, — вставил Щедронь.
—…Балластом, без которого можно обойтись, если…
— При чем здесь женский или мужской? — протестовал Шавловский.
— Если признаем в нашей речи определенные сокращения, — закончил Дзевановский.
— Учтите, — поднял вверх палец Щедронь, — женщины — рассадники произвола как в терминологии, так и в логике. Все, что они делают, нечленораздельно. Пан Дзевановский! Приведите какой-нибудь пример, ну хотя бы последнее высказывание Ванды.
Дзевановский скривился:
— Квалифицируя обсуждаемый предмет столь досконально, вы не оставляете места для дискуссии.
— Так значит «высказывание» удовлетворяет вас?.. Следовательно, нужно извлечь из этого основные элементы, разведать пути, по которым пришли к такому виду метафор. Это как раз наиболее характерно, наиболее типично для женщин. Если бы я был психиатром…
Анна взглянула на часы. Уже было очень поздно, и к тому же она осталась без ужина. Она посмотрела на Шавловского, который откровенно зевал, чтобы проигнорировать оратора, закрывая ладонью рот. Ванда сидела неподвижно, вглядываясь в кончики пальцев. Это было едва уловимо, и Анна ничем не сумела бы обосновать свое впечатление, но ей казалось, что Ванда как бы наслаждается тем, что говорил ее муж, находит нечто приятное в звучании его голоса, резких и зачастую грубых слов, которыми он характеризовал ее. И все это в присутствии Дзевановского, который Ванду очень интересовал. Щедронь говорил о женщине вообще, но Анна не сомневалась, что все это относится исключительно к Ванде.
Наконец подали ужин. На пути в столовую Ванда спросила вполголоса:
— Не скучаешь, Аннушка?
— Ничуть, — не совсем искренне ответила Анна. — Удивляюсь только, что Станислав разговаривает с тобой в таком тоне в присутствии чужих людей.
— Ах, дорогая моя, это его обычай. По отношению к каждому мужчине, которого он считает моим любовником, он ведет себя таким образом, стараясь убедить его в моей никчемности. По всей вероятности, верит в целесообразность этого метода.
— И ты соглашаешься с этим?!
— Я? Мне это совершенно безразлично.
За ужином, который — как оказалось из замечаний служанки — был принесен из ресторана, Щедронь не переставал убеждать Дзевановского, что Ванда — смесь проворства и чудачества. Ванда прислушивалась к этим выводам. Анна же вынуждена была слушать Шавловского, который развлекал ее рассказами о себе, своей общественной деятельности, о своих книгах. При том он ел крайне неэстетично: чавкал, ковырял ногтями в зубах, накладывал себе огромные порции. Анна с облегчением вздохнула, когда наконец можно было встать из-за стола.
Шавловский ушел сразу же после ужина. Вскоре и Дзевановский начал прощаться, после чего встала и Анна. Щедрони не задерживали их, только Ванда полушепотом обменялась несколькими словами с Дзевановским.
— Я провожу вас, если вы не возражаете, — предложил Дзевановский, когда они оказались на улице.
Она улыбнулась ему почти игриво. Ей хотелось каким-то образом показать ему свою доброжелательность и сочувствие по поводу занятой должности. Такой эмоциональный человек, как он, должен почувствовать это сразу, без слов. Некоторое время они шли молча. Только когда повернули на Мокотовскую, Дзевановский сказал:
— У меня сложилось впечатление, что вы сочувствуете мне по поводу «Мундуса»?
Она не любила разного рода хитросплетений, поэтому не возразила.
— Видите ли, — продолжил он, — я могу только радоваться, что так случилось, что именно вы заняли это место. Прошу нас поверить мне, что я был бы глубоко несчастным, если бы получил эту должность.
— Почему?
— Я ненавижу бюро. Работа там — это что-то ужасное. Меня можно было бы пугать им, как пугают детей, что старик заберет их в мешок. Это действительно мешок.
Анна вспомнила Литуню. Нет, это невозможно, чтобы бонна пугала ее мешком. Ей строго приказано ничем не пугать девочку.
— Только детей не пугают, — заметила она громко.