– Отлично, – холодно произнес он, – ты сказал, что хочешь работать для революции. Сними куртку. Повесь ее вон там. Подойди, я покажу тебе, где ведро и тряпка. Пол у нас грязный. Ты начнешь с того, что хорошенько его вымоешь, и в других комнатах тоже. Плевательницы надо вычистить. Потом займешься окнами.
– Это для революции? – спросил мальчик.
– Да, для революции, – отвечал Паулино.
Ривера с холодной подозрительностью посмотрел на них всех и стал снимать куртку.
– Хорошо, – сказал он.
И ничего больше. День за днем он являлся на работу – подметал, скреб, чистил. Он выгребал золу из печей, приносил уголь и растопку, разводил огонь раньше, чем самый усердный из них усаживался за свою конторку.
– Можно мне переночевать здесь? – спросил он однажды.
Ага! Вот они и обнаружились – когти Диаса. Ночевать в помещении Хунты – значит найти доступ к ее тайнам, к спискам имен, к адресам товарищей в Мексике. Просьбу отклонили, и Ривера никогда больше не возобновлял ее. Где он спал, они не знали; не знали также, как и где он ел. Однажды Ареллано предложил ему несколько долларов. Ривера покачал головой в знак отказа. Когда Вэра вмешался, попытавшись навязать их ему, он сказал:
– Я работаю для революции.
Нужно много денег для того, чтобы снова поднять революцию, и Хунта постоянно находилась в стесненных обстоятельствах. Члены ее голодали, но не жалели сил для дела; самый долгий день был для них недостаточно долог, и все же временами казалось, что быть или не быть революции – вопрос нескольких долларов. Однажды, когда плата за помещение впервые не была внесена в течение двух месяцев и хозяин угрожал выселением, не кто иной, как Фелипе Ривера, поломойка в жалкой, дешевой, изношенной одежде, положил шестьдесят золотых долларов на конторку Мэй Сэтби. Это стало повторяться и впредь. Триста писем, отпечатанных на машинке (воззвания о помощи, призывы к организованным рабочим группам, жалобы на неправильное освещение событий в прессе, протесты против возмутительного обращения с революционерами в судах Соединенных Штатов), лежали не отосланные, в ожидании марок. Исчезли часы Вэры, старомодные золотые часы с репетиром, принадлежавшие еще его отцу. Подобным же образом исчезло и толстое золотое кольцо с руки Мэй Сэтби. Положение было отчаянное. Рамос и Ареллано безнадежно теребили свои длинные усы. Письма должны быть отправлены, а почта не дает марок в кредит. Тогда Ривера надел шляпу и вышел. Вернувшись, он положил на конторку Мэй Сэтби тысячу двухцентовых марок.
– Уж не проклятое ли это золото Диаса? – сказал Вэра товарищам.
Они подняли брови и ничего не ответили. И Фелипе Ривера, мывший пол для революции, по мере надобности продолжал выкладывать золото и серебро на нужды Хунты.
И все же они не могли заставить себя полюбить его. Они не знали этого мальчика. Повадки у него были совсем иные, чем у них. Он не пускался в откровенность. Отклонял все попытки вызвать его на откровенный разговор, а у них не хватало смелости расспрашивать его.
– Возможно, великий и одинокий дух… не знаю, не знаю! – Ареллано беспомощно развел руками.
– В нем нет ничего человеческого, – заметил Рамос.
– В его душе все притупилось, – сказала Мэй Сэтби. – Свет и смех словно выжжены в ней. Он мертвец, и вместе с тем в нем чувствуешь какую-то страшную жизненную силу.
– Ривера прошел через ад, – сказал Паулино. – Человек, не прошедший черед ад, не может быть таким, а ведь он еще мальчик.
И все же они не могли его полюбить. Он никогда не разговаривал, никогда ни о чем не расспрашивал, не высказывал своих мнений. Он мог стоять без движения – неодушевленный предмет, если не считать глаз, горевших холодным огнем, – покуда споры о революции развертывались и накалялись. Его глаза вонзались в лица говорящих, как раскаленные сверла, они смущали их и тревожили.
– Он не шпион, – заявил Вэра Мэй Сэтби. – Он патриот, помяните мое слово! Лучший патриот из всех нас! Это я чувствую сердцем и головой. И все же я его совсем не знаю.
– У него дурной характер, – сказала Мэй Сэтби.
– Да, – ответил Вэра и вздрогнул. – Он посмотрел на меня сегодня. Эти глаза не могут любить, они угрожают; они дикие, словно глаза тигра. Я знаю: измени я делу, он убьет меня. У него нет сердца. Он безжалостен, как сталь, жесток и холоден, как мороз. Он словно лунный свет в зимнюю ночь, когда человек замерзает на одинокой горной вершине. Я не боюсь Диаса со всеми его убийцами, но этого мальчика я боюсь. Я правду говорю, боюсь. Он – дыхание смерти.
И однако Вэра, а никто другой, уговорил товарищей впервые дать ответственное поручение Ривере. Линия связи между Лос-Анджелесом и Нижней Калифорнией была прервана. Трое товарищей сами вырыли себе могилы и на краю их были расстреляны. Двое других в Лос-Анджелесе стали узниками Соединенных Штатов, Хуан Альварадо, командир федеральных войск, оказался негодяем. Он разрушил все их планы. Они больше не могли связываться с новыми революционерами в Нижней Калифорнии.
Молодой Ривера получил надлежащие инструкции и отбыл на юг. Когда он вернулся, связь была восстановлена, а Хуан Альварадо был мертв: его нашли в постели с ножом, по рукоятку ушедшим в грудь. Это превышало полномочия Риверы, но в Хунте имелись точные сведения о всех его передвижениях. Его ни о чем не стали расспрашивать. Он ничего не рассказывал. Но товарищи переглянулись между собой и все поняли.
– Я говорил вам, – сказал Вэра. – Больше чем кого-либо Диасу приходится опасаться этого юноши. Он неумолим. Он – карающая десница.
Дурной характер Риверы, заподозренный Мэй Сэтби и затем признанный всеми, подтверждался наглядными, чисто физическими доказательствами. Теперь Ривера нередко появлялся с рассеченной губой, распухшим ухом, с синяком на скуле. Ясно было, что он ввязывается в драки там – во внешнем мире, где он ест и спит, зарабатывает деньги и бродит по путям, им неведомым. Со временем Ривера научился набирать маленький революционный листок, который Хунта выпускала еженедельно. Случалось, однако, что набирать он был не в состоянии: то большие пальцы у него были повреждены и плохо двигались, то суставы кровоточили, то одна рука беспомощно болталась вдоль тела, а лицо искажала мучительная боль.
– Бродяга, – говорил Ареллано.
– Завсегдатай злачных мест, – говорил Рамос.
– Но откуда у него деньги? – спрашивал Вэра. – Сегодня я узнал, что он оплатил счет за бумагу – сто сорок долларов.
– Это результат его отлучек, – заметила Мэй Сэтби. – Он никогда не рассказывает о них.
– Надо его выследить, – предложил Рамос.
– Не хотел бы я быть тем, кто за ним шпионит, – сказал Вэра. – Думаю, что вы больше никогда не увидели бы меня, разве только на моих похоронах. Он предан какой-то неистовой страсти. Между собой и этой страстью он не позволит стать даже Богу.
– Перед ним я кажусь себе ребенком, – признался Рамос.
– Я чувствую в нем первобытную силу. Это дикий волк, приготовившийся к нападению, гремучая змея, ядовитая сколопендра[82]! – сказал Ареллано.
– Я готова плакать, когда думаю о нем, – сказала Мэй Сэтби. – У него нет друзей. Он всех ненавидит. Нас он терпит лишь потому, что мы – путь к осуществлению его желаний. Он одинок, слишком одинок… – Голос ее прервался подавленным всхлипыванием, и глаза затуманились.
Времяпрепровождение Риверы и вправду было таинственно. Случалось, что его не видели целую неделю. Однажды он отсутствовал месяц. Это неизменно кончалось тем, что он возвращался и, не пускаясь ни в какие объяснения, клал золотые монеты на конторку Мэй Сэтби. Потом опять отдавал Хунте все свое время – дни, недели. И снова, через неопределенные промежутки, исчезал на весь день, заходя в помещение Хунты только рано утром и поздно вечером. Однажды Ареллано застал его в полночь за набором; пальцы у него были распухшие, а рассеченная губа еще кровоточила.
IIКризис приближался. Так или иначе, но революция зависела от Хунты, а Хунта находилась в крайне стесненных обстоятельствах. Нужда в деньгах ощущалась острее, чем когда-либо, а добывать их стало еще трудней.
Патриоты отдали уже свои последние гроши и больше дать не могли. Сезонные рабочие – беглые мексиканские пеоны[83] жертвовали Хунте половину своего скудного заработка. Но нужно было куда больше. Многолетний тяжелый труд, подрывная подпольная работа готовы были принести плоды. Время шло. Революция была на чаше весов. Еще один толчок, последнее усилие, и шкала этих весов покажет победу. Хунта знала свою Мексику. Однажды вспыхнув, революция уже сама о себе позаботится. Вся политическая машина Диаса рассыплется, как карточный домик. Граница готова к восстанию. Некий янки с сотней товарищей из организации «Индустриальные рабочие мира» только и ждет приказа перейти ее и начать битву за Нижнюю Калифорнию. Но он нуждается в оружии. В оружии нуждались все – социалисты, анархисты, разочаровавшиеся члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, вырвавшиеся из рабства, горняки из Кер д'Ален и Колорадо, жаждавшие только одного – как можно яростнее сражаться, – и, наконец, явные авантюристы, солдаты фортуны, бандиты, – словом, все отщепенцы и отбросы дьявольски сложного современного мира. И Хунта со всеми ними держала связь. Винтовок и боеприпасов, боеприпасов и винтовок! – таков был несмолкаемый, непрекращающийся вопль, идущий от самых берегов Атлантического океана.
Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу – и революция начнется. Таможня, северные порты Мексики будут захвачены. Диас не сможет сопротивляться. Он не осмелится бросить свои основные силы против них, потому что ему нужно удержать юг. Но, несмотря на это, пламя распространится и на юге. Народ восстанет. Оборона городов будет сломлена. Штат за штатом начнет переходить в их руки, и, наконец, победоносные армии революции со всех сторон окружат город Мехико, последний оплот Диаса.
Но как достать денег? У них были люди, нетерпеливые и упорные, которые сумеют применить оружие. Они знали торговцев, которые продадут и доставят его. Но подготовка к революции истощила Хунту. Последний доллар был израсходован, последний источник использован, последний изголодавшийся патриот выжат до отказа, а великое дело по-прежнему колебалось на весах. Винтовок и боеприпасов! Нищие батальоны должны получить вооружение. Но каким образом? Рамос оплакивал свои конфискованные поместья. Ареллано горько сетовал на свою расточительность в юные годы. Мэй Сэтби размышляла, как бы все сложилось, если б люди Хунты в свое время были экономнее.
– Подумать, что свобода Мексики зависит от нескольких несчастных долларов! – воскликнул Паулино Вэра.
Отчаяние было написано на лицах всех их. Последняя их надежда, новообращенный Хосе Амарильо, обещавший дать деньги, был арестован на своей гасиенде[84] в Чиуауа и расстрелян у стены своей собственной конюшни. Весть об этом только что дошла до них.
Ривера, на коленях скребший пол, поднял глаза. Щетка застыла в его обнаженных руках, залитых грязной мыльной водой.
– Пять тысяч помогут делу? – спросил он.
На всех лицах изобразилось изумление. Вэра кивнул и с трудом перевел дух. Говорить он не мог, но в этот миг в нем вспыхнула надежда.
– Так заказывайте винтовки, – сказал Ривера. Затем последовала самая длинная фраза, которую когда-либо от него слышали: – Время дорого. Через три недели я принесу вам пять тысяч. Это будет хорошо. Станет теплее, и воевать будет легче. Кроме этого я ничего сделать не могу.
Вэра попытался подавить вспыхнувшую в нем надежду. Она была неправдоподобна. Слишком много заветных чаяний разлетелось в прах с тех пор, как он начал революционную игру. Он верил этому обтрепанному мальчишке, мывшему полы для революции, и в то же время не смел верить.
– Ты сошел с ума! – сказал он.
– Через три недели, – отвечал Ривера. – Заказывайте винтовки.
Он встал, опустил засученные рукава и надел куртку.
– Заказывайте винтовки, – повторил он. – Я ухожу.
IIIПосле спешки, суматохи, бесконечных телефонных разговоров и ругани в конторе Келли происходило ночное совещание. Дел у Келли было выше головы; кроме того, ему не повезло. Три недели назад он привез Дэнни Уорда из Нью-Йорка, чтобы организовать ему встречу с Билли Карти, но Карти вот уже два дня как лежит со сломанной рукой, что тщательно скрывалось от спортивных репортеров. Заменить его было некем. Келли засыпал телеграммами легковесов Запада, но все они были связаны выступлениями и контрактами. А теперь опять вдруг забрезжила надежда, хотя и слабая.
– Ну, ты, видно, не робкого десятка, – едва взглянув на Риверу, сказал Келли.
Злоба и ненависть горели в глазах Риверы, но лицо его оставалось бесстрастным.
– Я побью Уорда. – Это было все, что он сказал.
– Откуда ты знаешь? Видел ты когда-нибудь, как он дерется?
Ривера молчал.
– Да он положит тебя одной рукой, с закрытыми глазами! Ривера пожал плечами.
– Что, у тебя язык присох, что ли? – пробурчал импресарио.
– Я побью его.
– А ты когда-нибудь с кем-нибудь дрался? – осведомился Майкл Келли.
Майкл, брат импресарио, держал тотализатор в Йеллоустоуне и зарабатывал немало денег на боксерских встречах.
Ривера в ответ удостоил его только злобным взглядом.
Секретарь импресарио, молодой человек спортсменского вида, громко фыркнул.
– Ладно, ты знаешь Робертса? – Келли первый нарушил неприязненное молчание. – Я за ним послал. Он сейчас придет. Садись и жди, хотя по виду у тебя нет никаких шансов. Я не могу надувать публику. Ведь первые ряды идут по пятнадцати долларов.
Появился Робертс, явно несколько навеселе. Это был высокий, тощий человек; его походка, так же как и речь, отличалась плавностью и медлительностью.
Келли без обиняков приступил к делу.
– Слушайте, Робертс, вы хвастались, что открыли этого маленького мексиканца. Вам известно, что Карти сломал руку. Так вот, этот мексиканский щенок имеет нахальство уверять, что сумеет заменить Карти. Что вы на это скажете?
– Все в порядке, Келли, – последовал неторопливый ответ. – Он может драться.
– Вы, пожалуй, скажете еще, что он побьет Уорда? – съязвил Келли.
Робертс немного поразмыслил.
– Нет, этого я не скажу. Уорд – классный боец, король ринга. Но в два счета расправиться с Риверой он не сможет. Я Риверу знаю. Это человек без нервов, и он одинаково хорошо работает обеими руками. Он может послать вас на пол в любой позиции.
– Все это пустяки. Важно, сможет ли он угодить публике? Вы растили и тренировали боксеров всю свою жизнь. Я преклоняюсь перед вашим суждением. Но публика за свои деньги хочет получить удовольствие. Сумеет он ей это доставить?
– Безусловно, и вдобавок здорово измотает Уорда. Вы не знаете этого мальчика, а я знаю. Он – мое открытие. Человек без нервов! Сущий дьявол! Уорд еще ахнет, познакомившись с этим самородком, а заодно ахнете и вы все. Я не утверждаю, что он побьет Уорда, но он вам такое покажет! Это восходящая звезда!
– Отлично. – Келли обратился к своему секретарю: – Позвоните Уорду. Я его предупредил, что если найду что-нибудь подходящее, то позову его. Он сейчас недалеко, в Йеллоустоуне. Щеголяет там среди публики и зарабатывает себе популярность. – Келли повернулся к тренеру: – Хотите выпить?
Робертс отхлебнул виски и разговорился.
– Я еще не рассказывал вам, как я открыл этого малыша. Несколько лет назад он появился в тренировочных залах. Я готовил Прэйна к встрече с Дэнни. Прэйн – человек злой. Милосердия ждать от него не приходится. Он изрядно отколошматил своего партнера, и я никак не мог найти человека, который бы по доброй воле согласился работать с ним. Положение было отчаянное. И вдруг попался мне на глаза этот голодный мексиканский парнишка, который вертелся у всех под ногами. Я зацапал его, надел ему перчатки и пустил в дело. Выносливый – как дубленая кожа; но сил маловато. И ни малейшего понятия о правилах бокса. Прэйн изодрал его в клочья. Но он хоть и чуть живой, а продержался два раунда и затем потерял сознание. Голодный – вот и все. Изуродовали его так, что мать родная не узнала бы. Я дал ему полдоллара и накормил сытным обедом. Надо было видеть, как он жрал! Оказывается, у него два дня во рту не было маковой росинки. Ну, думаю, теперь он больше носа не покажет. Не тут-то было. На следующий день явился – весь в синяках, но полный решимости еще раз заработать полдоллара и хороший обед. Со временем он здорово окреп. Прирожденный боец и жестокий невероятно! У него нет сердца. Это кусок льда. Сколько я помню этого мальчишку, он ни разу не произнес десяти слов подряд.
– Я его знаю, – заметил секретарь. – Он немало для вас поработал.
– Все наши знаменитости пробовали себя на нем, – подтвердил Робертс. – И он все у них перенял. Я знаю, что многих из них он мог бы побить. Но сердце его не лежит к боксу. По-моему, он никогда не любил нашу работу. Так мне кажется.
– Последние несколько месяцев он выступал по разным мелким клубам, – сказал Келли.
– Да. Но я не знаю, что его заставило. Или, может быть, вдруг ретивое заговорило? Он многих за это время побил. Скорей всего – ему нужны были деньги; и он неплохо подработал, хотя по его одежде это и незаметно. Странная личность! Никто не знает, чем он занимается, где проводит время. Даже когда он при деле и то – кончит работу и сразу исчезнет. Временами пропадает по целым неделям. Советов он не слушает. Тот, кто станет его менеджером, заработает капитал; да только он сам не желает принимать это во внимание. Вы увидите, как этот мальчишка будет домогаться наличных денег, когда вы заключите с ним договор.
В эту минуту прибыл Дэнни Уорд. Это было торжественно обставленное появление. Его сопровождали менеджер и тренер, а сам он ворвался как всепобеждающий вихрь добродушия и веселья. Приветствия, шутки, остроты расточались им направо и налево, улыбка находилась для каждого. Такова уж была его манера, правда, не совсем искренняя. Уорд был превосходный актер и добродушие считал наиболее ценным приемом в игре преуспевания. По существу, это был осмотрительный, хладнокровный боксер и бизнесмен. Остальное было маской. Те, кто знал его или имел с ним дело, говорили, что в денежных вопросах этот малый – жох! Он самолично участвовал в обсуждении всех дел; и поговаривали, что его менеджер не более как пешка.