Идеал гуманистов– образованная, раскрепощенная личность, осознающая себя частью природы и стремящаяся установить гармонические отношения с другими людьми. Заслугой писателей эпохи Возрождения был отказ от сословной ограниченности в оценке личности. Они искренне верили, что человека надо оценивать не по его происхождению или социальному положению, а только по его личным качествам. Гуманисты смело изображали жестоких королей, алчных священников, глупых аристократов, безжалостных ростовщиков; они воспевали ум, расчетливость, находчивость и доброту любого человека – князя и крестьянина, богача и нищего.
Но именно эпоха Возрождения породила и такое страшное явление, как индивидуализм, стремление человека любой ценой добиться в мире успеха для себя одного. Показав силу золота, гуманисты не думали о том, что страсть к его обладанию окажется сильнее любых доводов Разума.
На самом закате эпохи Возрождения появляются два выдающихся писателя – испанец Мигель де Сервантес Сааведра и англичанин Уильям Шекспир. В их творениях читатели увидели как силу человека, со всеми его неисчерпаемыми возможностями, так и его слабость. И художественный мир их произведений, увы, выглядел далеко не таким гармоничным, каким он представлялся первым гуманистам.
Но «открытие» значимости обычного земного человека в литературе уже произошло. И вслед за классицистами Возрождения писатели последующих эпох станут изучать «человеческую природу», создавать характеры людей, стремящихся к земному счастью…
Идеал гуманистов не выдержал испытания временем, но их вера в Человека и его возможности обозначила тот путь, с которого литература не свернет и в более поздние эпохи.
Мигель де Сервантес Сааведра
Испанский писатель Мигель де Сервантес прославился как автор знаменитого «Дон Кихота», романа, с которым вам предстоит познакомиться в следующем году. Однако «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» не единственное произведение писателя, оставившего след и в истории испанского театра (ему принадлежат пьесы «Алжирские нравы» и «Нумансия»), и в испанской поэзии.
В 1613 году Сервантес опубликовал сборник с многозначительным названием «Назидательные новеллы». В это время в Европе особой популярностью пользовались новеллы итальянского писателя-гуманиста XIV века Джованни Боккаччо, входившие в его книгу «Декамерон». У итальянского писателя нашлось множество последователей в различных европейских странах, и жанр новеллы получил благодаря им широкое распространение.
Сервантес тоже пишет новеллы, но в них он не столько продолжает традиции Боккаччо, сколько спорит с ним. Как и Боккаччо, Сервантес был гуманистом и приветствовал многие взгляды писателей итальянского Возрождения. Но он не соглашался с утверждением о материальной основе человеческой деятельности, не разделял он и иронического отношения к церковным служителям (монахи ордена Милости выкупили его из алжирского рабства). Сервантесу казалось, что в новеллах Боккаччо и его последователей слишком легкомысленно говорится об очень серьезных проблемах. И испанский писатель создает новый вид новеллы. Это обстоятельное, развернутое повествование, в котором на примере одного конкретного события показывается гуманистический взгляд на решение какой-нибудь важной проблемы и содержится поучение читателям (теперь вам понятно значение названия сборника Сервантеса?).
В новелле «Цыганочка» писатель доказывает, что не благородство происхождения, а благородство поступков определяет значимость человека. Герой этой новеллы, богатый аристократ, влюбившись в цыганку, покидает высший свет и два года живет в цыганском таборе.
А вот в «Английской испанке» Сервантес пытается разрешить многолетний спор между двумя издавна враждующими странами. И разрешает этот спор он как подлинный гуманист, утверждая, что не национальность и не внешний облик, а внутреннее богатство и красота души делают человека «венцом природы».
Вот мы с вами и подошли к основной особенности новеллистики Сервантеса. Самое главное в ней – это характеры персонажей, характеры, которые писатель оценивает с позиций европейского Возрождения.
В новелле «Лиценциат Видриера», с которой вам предстоит познакомиться, ставится вопрос об истинных и мнимых ценностях, о подлинной гармонии человеческой личности. Ее герой – человек, лишенный этой гармонии по причине тяжелого душевного заболевания. Томас Родаха во многом воплощает идеал гуманистов: он глубоко образованный человек, обладающий хорошими манерами, его чувства контролируются разумом, блестящий ум и наблюдательность делают его интересным собеседником… Но болезненная мания лиценциата резко противопоставляет его остальным людям: Томас Родаха искренне убежден в том, что он весь сделан из стекла, и мучительно боится, как бы его нечаянно не разбили.
Поразмыслите над этой «причудой» и вспомните выражение «разбить сердце». Хотя на самом деле человек состоит вовсе не из стекла, но он раним, и проще всего нанести рану его душе.
Сервантес не просто представляет своим читателям «странного героя», он одновременно испытывает остальных людей, в том числе и читателя: сумеют ли они увидеть в лиценциате его подлинные достоинства или болезненная мания обрекает его на роль шута, хватит ли у них тактичности и благоразумия, чтобы не развить мнительность юноши, не усилить его страданий?
Испытание продолжается и после того, как Видриера излечивается от своей болезни.
Подумайте, почему меняется отношение к нему самому и его словам, какой смысл вкладывает Сервантес в свою новеллу.
Обратите внимание на концовку новеллы. Она горька и очень правдива.
Сформулируйте сами «назидание», заключенное в этой новелле, и не забывайте, что самый главный из героев Сервантеса, знаменитый Дон Кихот, тоже будет страдать от безумия и тоже излечится…
А еще вам следует знать, что с образов Видриеры и Дон Кихота в мировой литературе начинается блистательный ряд литературных «чудаков»: милых, обаятельных и отважных людей, чьи «чудачества» подчас гораздо более человечны, чем «нормальность» обычных людей.
Лиценциат[29] Видриера
Перевод Б. Кржевского
Во время прогулки по берегам То́рмеса двое кабальеро[30], учившихся в Саламанке[31], нашли под деревом спящего мальчика лет одиннадцати, одетого по-крестьянски. Они велели слуге разбудить его, – тот проснулся; тогда они спросили, откуда он родом, что делает и почему спит в таком пустынном месте. На это мальчик ответил, что своей родины он не помнит, а сейчас идет в город Саламанку искать хозяина, которому готов служить, если только его отдадут учиться. Его спросили, умеет ли он читать; он ответил, что умеет, умеет даже и писать.
– В таком случае, – заметил один из кабальеро, – не по слабости памяти забыл ты название своей родины!
– По тому ли, по другому ли, – ответил мальчик, – а никто не узнает ее названия, как и имени моих родителей раньше, чем я не прославлю их и ее!
– А каким же образом думаешь ты прославить их? – спросил кабальеро.
– Своею ученостью и славой, – сказал мальчик, – ибо приходилось мне слышать, что «не святые горшки лепят».
Ответ этот побудил обоих кабальеро взять его к себе, что они и сделали, отдав его учиться на тех же условиях, на каких обыкновенно содержат в этом городе слуг, состоящих при господах.
Мальчик сказал, что его зовут Тома́с Рода́ха, а потому хозяева на основании его имени и одежды заключили, что он, должно быть, сын какого-нибудь бедного крестьянина.
Через несколько дней его одели во все черное, а несколько недель спустя Томас доказал, что обладает редкими способностями, причем своим хозяевам он служил с такой верностью, точностью и усердием, что, ни на йоту не поступаясь занятиями, производил впечатление, будто он ничего, кроме службы, не делает; и так как добрая служба раба склоняет сердце господина обращаться с ним милостиво, Томас вскоре стал не слугой, а товарищем своих хозяев. По истечении восьми лет, проведенных у них, он приобрел такую славу в университете благодаря значительным способностям, что самые разные люди его любили и уважали. Занимался он главным образом законами, но с особенным блеском проявил себя в гуманитарной науке. Была у него такая счастливая память, что все диву давались. К тому же он украшал ее своим тонким умом и не менее славился им, чем своей памятью.
Случилось так, что хозяевам его настало время окончить свое ученье и вернуться к себе домой, в один из лучших городов Андалусии. Они взяли с собой Томаса и прожили вместе с ним некоторое время; но его так мучило желание вернуться к своим занятиям в Саламанку (а она заколдовывает желанием приехать обратно волю всех, кто вкусил от приятностей тамошней жизни), что он попросил у хозяев позволения вернуться. Эти последние по учтивости и щедрости своей ему не отказали и обеспечили Томаса таким образом, что на данные ему средства можно было прожить три года.
Он расстался с ними и, выразив в учтивых словах свою признательность, уехал из Ма́лаги (она именно и была родиной его господ). На спуске с холма Ла-Самбра, по дороге в Антекеру, он встретился с одним дворянином, ехавшим на коне в пышном дорожном платье; при нем было двое слуг верхами.
Он присоединился к нему и узнал, что им предстоит одинаковый путь; они познакомились, поболтали о разных вещах, и с первых же шагов Томас выказал свой редкий ум, а кабальеро – свой блеск и тонкое обращение. Он рассказал, что служит капитаном в пехоте его величества и что его поручик набирает сейчас отряд в области Саламанки; он расхвалил солдатскую жизнь, живо расписал красоты города Неаполя, утехи Палермо, изобилие Милана, празднества Ломбардии, пышные яства гостиниц, <…>, превознес до небес свободную солдатскую жизнь и привольное житье в Италии, но ничего не сказал про холод стояния на часах, про опасности штурмов, про ужасы битв, про голод осад, про разрушительную силу мин и про другие вещи в том же роде, которые иными считаются как бы привеском к тяготе солдатчины, а в сущности, они-то и являются основным ее бременем.
В общем, он столько вещей ему рассказал, да к тому же еще так хорошо, что благоразумие нашего Томаса Родаха стало спотыкаться, а воля пленилась этой жизнью, от которой так недалеко до смерти.
Капитан, назвавший себя доном Диего де Вальдивья, пришел в восторг от приятной внешности, ума и лоска Томаса и стал просить его отправиться вместе в Италию, хотя бы только из любопытства посмотреть страну, предлагая ему свой стол, а если окажется нужным, то и место знаменосца, так как поручик скоро его освободит.
Немного потребовалось для того, чтобы Томас принял предложение, ибо в один миг он проделал про себя краткое рассуждение, что недурно, мол, проехаться в Италию, Фландрию и разные другие земли и страны, так как продолжительные странствования делают людей умными, а кроме того, на все это, в самом крайнем случае, могло уйти три-четыре года, что при его большой молодости составит немного и не помешает ему вернуться к своим занятиям; а потому, полагая, что все произойдет так, как ему хочется, он сказал капитану, что охотно поедет в Италию, при том, однако, условии, что его не зачислят в отряд и не внесут в солдатские списки, иначе он будет обязан всюду следовать за отрядом. И хотя капитан его убеждал, что состоять в списке еще ничего не значит, что таким образом он мог бы пользоваться пособиями и жалованьем, выплачиваемыми полку, а кроме того, получать отпуск всякий раз, как того попросит, Томас сказал:
– Это значило бы поступить наперекор своей совести и совести сеньора капитана, а поэтому я хочу быть свободным и независимым.
– Такая щепетильность, – заметил дон Диего, – скорей под стать иноку, чем солдату; ну да, во всяком случае, мы с вами товарищи!
В ту же ночь они приехали в Антекеру; через несколько дней, благодаря большим перегонам, они прибыли к месту, где находился полк, уже пополненный набором и вполне готовый к тому, чтобы выступить в направлении Картахены. Остановки на постой они вместе с другими четырьмя полками должны были делать в местностях, расположенных по пути.
Там-то и увидел Томас, что такое власть войсковых комиссаров, строптивость сеньоров капитанов, происки квартирмейстеров, хитрости и уловки казначеев, жалобы селений, выкупы за постойные билеты, наглость рекрутов, драки постояльцев, требование в обоз больше скота, чем нужно, а в заключение на собственном опыте убедился в том, как нужда поневоле заставляет проделывать все то, что он видел и что он безусловно осуждал.
Вырядился Томас попугаем[32], снял с себя студенческую одежду и настроился на лад – «хоть святых вон выноси!».
Все множество книг, у него бывших, он сократил до двух: «Молитвослов Богородицы» и «Гарсиласо без комментариев»[33], причем носил их в своих фальдрикерах[34].
В Картахену они приехали даже скорее, чем сами хотели, ибо жизнь на постоях привольна и разнообразна и почти ежедневно наталкиваешься там на вещи новые и приятные.
Они погрузились на четыре неаполитанские галеры, и тогда же Томас Родаха обратил внимание на своеобразную жизнь этих морских домов, где большую часть времени донимают клопы, обворовывают каторжники, злят матросы, грызут мыши и истомляет качка. Его очень напугали сильные штормы и бури, особенно же в Лионском заливе, и было их две: одна прибила их к Корсике, а другая отбросила обратно в Тулон, во Францию.
Наконец, невыспавшиеся, мокрые, с кругами под глазами, прибыли они в красивый и чудесный город Геную. Высадившись в ее искусно построенной гавани, все сходили в церковь, а после этого капитан со своими товарищами отправился в харчевню, где прошедшие бури были преданы забвению и где помнили только о настоящем. Там узнали они нежность Требианского[35], достоинство Монте Фрасконе, крепость Асперино, благородство двух «греков» – Кандии и Сомы, доблесть Пятилозного, сладость и приятность сеньоры «Гуарначи», грубоватость Чентолы, причем среди всех этих сеньоров даже показаться не смело убогое Романеско.
Произведя смотр такому множеству самых разнообразных вин, хозяин предложил еще выставить, и не только напоказ, а в чистом и беспримесном виде, Мадригаль, Коку, Алаэхос и Империаль[36], то бишь Реаль Сьюдад, подлинное убежище бога смеха; он включил сюда также Эскивью, Аланис, Касалью, Гуадальканаль и Мембрилью, не позабыв ни Рибадавии, ни Дескаргамарии. Одним словом, хозяин назвал и подал им столько вин, сколько не сыщешь и в погребах самого Бахуса.
Простодушного Томаса очень поразили белокурые волосы генуэзок, лихая и бравая внешность мужчин, замечательная красота города, дома которого были, казалось, вставлены в скалы, подобно алмазам, оправленным в чистое золото.
На другой день высадились на берег все полки, которым надлежало отбыть в Пьемонт; но Томас наметил себе другой путь, имея в виду из Генуи проехать сухим путем в Рим и в Неаполь; утвердившись в своем решении, он пообещал капитану, что после посещения великой Венеции и Лорето он приедет в Милан и Пьемонт, где и разыщет капитана Вальдивью, если только его не отправят с полком во Фландрию, как о том тогда поговаривали.
Два дня спустя Томас расстался с капитаном, а через пять дней прибыл во Флоренцию, заглянув предварительно в Лукку, город небольшой, но отлично построенный, где лучше, чем в остальных местностях Италии, принимают и потчуют испанцев. Флоренция ему чрезвычайно понравилась как своим выгодным местоположением, так и своей нарядностью, пышностью зданий, прохладной рекой и приятными улицами. Он провел в ней четыре дня и немедленно отправился в Рим, царицу городов и владыку мира.
Он посетил его храмы, поклонился мощам и поразился его величию; и подобно тому как по когтям льва распознают его величину и свирепость, так и он заключил о громаде Рима по мраморным развалинам, по целым и разбитым статуям, по обрушившимся аркам и развалившимся, но великолепным портикам[37] и огромным амфитеатрам, по знаменитой и святой его реке, вечно наполняющей водой свои берега и освящающей их неисчислимыми мощами мучеников, нашедших в ней свою могилу; по мостам его, которые, казалось, переглядывались друг с другом, и по улицам, которые одним своим именем берут верх над всеми улицами других городов мира, – виа Аппия, виа Фламиния, виа Юлия и другие в этом же роде.
Не менее поразило его разделение холмов внутри города: Делийский, Квиринский, Ватиканский с четырьмя остальными, названия которых свидетельствуют об августейшем величии Рима. Он отметил также могущество коллегии кардиналов, величие первосвященника римского, стечение и разнообразие племен и народов.
Все это он рассмотрел, на все обратил внимание и все оценил как следует.
Совершив обход семи церквей, исповедавшись у великого исповедника и поцеловав ногу его святейшества, увешанный «агнусами» и четками, он решил съездить в Неаполь, а так как стояла жаркая пора, вредная и опасная для всех едущих в Рим и выезжающих из Рима, – если только они путешествуют сушей, – то наш странник отправился в Неаполь морем и к восхищению, оставшемуся от посещения Рима, прибавил восторг, вызванный видом Неаполя, города – по его и всех видевших Неаполь мнению – лучшего в Европе, да, пожалуй, и во всем мире.
Оттуда он поехал в Сицилию, где увидел Палермо, а затем и Мессину. Палермо ему понравился расположением и красотой, Мессина – гаванью, а весь остров – плодородием, за что его справедливо и верно называют житницей Италии.
Проехав еще раз через Неаполь и Рим, он отправился к Лоретской Богоматери, в святом храме которой нельзя было рассмотреть ни перегородок, ни стен, ибо все они были увешаны костылями, саванами, цепями, кандалами, поручнями, париками, восковыми бюстами, поясными портретами и иконами, ясно свидетельствовавшими о бесчисленных милостях, полученных многими людьми от руки Господа по заступничеству его Божественной матери, которая захотела возвеличить и прославить святой и преславный свой образ множеством чудес, в награду за почитание, оказываемое теми, кто украсил подобным пологом стены ее храма.