Вот он от стены оттолкнулся. Стоит на поребрике, щупает перед собою ногой и пытается как-то ускориться — ведь может появиться машина, — но боится, что упадет, а там… кто знает, сможет ли он подняться.
Чуть позже он вспомнил, как переходил улицу, но это, казалось, было страшно давно. Увидел впереди огни. Огни оказались хлебозаводом. Лязг старой, с цепным приводом, машинерии, голоса рабочих, которые в белых, засыпанных мукою фартуках что-то делали под желтой лампочкой. Шатаясь, он шел вперед. Мимо темных домов. Пустырей. Старых, рухнувших глинобитных стен, полузасыпанных мусором, который нанесло ветром. Вот остановился, стоит качается.
— Только не садись, — приказал себе он.
Но все же сел. А пробудило его то, что кто-то шарит по его пропитавшимся кровью карманам. Он схватил тоненькую костлявую ручонку и поднял взгляд. Из тумана выплыло лицо мальчишки. Который принялся драться и лягаться, пытаясь вырваться. Позвал на помощь своих друзей, но те уже улепетывали через пустырь. Они-то думали, парень мертвый.
Он притянул мальчишку ближе.
— Mira, — сказал он. — Está bien. No te molestaré[298].
— Déjame[299].
Мальчишка опять забился, задрыгался. Оглянулся, где его друзья, но те уже исчезли в темноте.
— Déjame, — опять захныкал мальчишка. Вот-вот расплачется.
Джон-Грейди стал разговаривать с ним, как говорил бы с лошадью, и через какое-то время мальчишка перестал вырываться. Джон-Грейди рассказал ему, что он великий filero[300], он только что убил плохого парня и теперь ему нужна помощь. Сказал, что его уже, наверное, ищет полиция и ему нужно где-то спрятаться. Говорил долго. Рассказал мальчишке о своих фехтовальных подвигах, потом с большим трудом залез в задний карман, достал кошелек и отдал его мальчишке. Сказал, что деньги, какие в нем есть, он отдает ему, и наконец объяснил, что тот должен делать. Потом заставил мальчишку все повторить. Потом отпустил руку мальчишки и подождал. Мальчишка сделал шаг назад. Стоит держит в руках вымазанный кровью бумажник. Потом сел на корточки и заглянул взрослому в глаза. Сидит, взявшись руками за свои костлявые коленки.
– ¿Puede andar?[301] — спросил он.
— Un poquito. No mucho[302].
— Es peligroso aquí[303].
— Sí. Tienes razón[304].
Мальчик помог ему подняться, он оперся на узкое плечико, и они двинулись в дальний конец пустыря, где за стенкой мальчишки построили себе из ящиков что-то вроде клуба. Встав на колени, мальчик раздернул сделанную из мешка занавеску и помог взрослому заползти внутрь. Сказал, что где-то здесь должна быть свечка и спички, но раненый filero возразил, дескать в темноте безопаснее. У него опять отовсюду ручьями полилась кровь. Он чувствовал ее ладонью.
— Vete[305], — сказал он. — Vete.
Подстилка, на которой он лежал, была мокрой от вчерашнего дождя, пованивала. Мучила жажда. Он пытался не думать. Слышал, как по улице проехал автомобиль. Как залаяла собака. Намотанная на живот желтая рубашка врага была на нем как чемпионский пояс; она пропиталась кровью, а поверх он положил окровавленную пятерню, которой сжимал вспоротую брюшную стенку. Он еле удерживался от того, чтобы исчезнуть, забыться, — вновь и вновь им овладевало одно и то же чувство, будто что-то легкое, что он принимал за собственную душу, стоит в нерешительности на пороге его телесной сущности. Как легконогий зверек, который, нюхая воздух, стоит у открытой дверцы своей клетки. Он слышал отдаленный звон колоколов собора в центре города, слышал собственное дыхание — тихое и неуверенное на холоде и во тьме построенного мальчишками приюта в этой чуждой стране, где он лежит в луже собственной крови.
— Помогите, — прошептал он. — Если, по-вашему, я этого стою. Аминь.
Увидев, что конь стоит оседланный посреди конюшенного прохода, он вывел его во двор, сел верхом и поехал в темноте по старой дороге к маленькому глинобитному домику Джона-Грейди. В надежде на то, что конь по дороге что-нибудь ему сообщит. Когда подъезжал к дому и увидел свет в окошке, перешел на рысь, с плеском пересек ручеек и ворвался во двор; там остановил коня, спешился и громко поздоровался.
Пихнул дверь. Открылась.
— Эй, братан! — сказал он. — Ты здесь?
Вошел в жилую комнатку:
— Братан!
Там никого не оказалось. Он вышел из дома, позвал, подождал, снова позвал. Опять зашел в дом, отворил дверцу печи. Там лежали поленья, щепки и газетная бумага. Закрыл дверцу и вышел. Звал, но никто не ответил. Сел на коня и пустил коня вперед, сжав ему бока шенкелями, а направления не задал, но конь изъявил желание лишь перейти ручей и двигаться обратно к дороге.
Он развернул коня, подъехал снова к хижине и стал в ней ждать, ждал целый час, но никто не появился. К тому времени, когда он прибыл вновь на центральную усадьбу, была почти полночь.
Лег на свою койку и попытался заснуть. Ему показалось, что он слышал свисток паровоза вдали, тонкий и растерянный. Должно быть, он спал, потому что видел сон, в котором мертвая девушка подошла к нему, прикрывая рукой горло. Она была вся в крови, пыталась что-то сказать, но не могла. Он открыл глаза. И еле-еле расслышал звон телефона в доме.
Когда вошел на кухню, Сокорро стояла там в халате, разговаривала по телефону. На Билли она замахала руками.
— Sí, sí, — говорила она. — Sí, joven. Espérate[306].
Он проснулся от холода, но весь в поту и дико мучимый жаждой. Понял, что настал новый день, потому что на него обрушилась боль. При всяком движении запекшаяся в его одежде кровь потрескивала, как ледок. Потом он услышал голос Билли.
— Братан, — говорил этот голос. — Братан.
Он открыл глаза. Билли стоял около него на коленях. Сзади него был тот мальчишка, держал отведенную занавеску, за которой начиналась серость и холод. Билли повернулся к мальчишке.
– Ándale, — сказал он. — Rápido. Rápido[307].
Занавес упал. Билли зажег спичку и держал ее.
— Ну и дурень же ты, — сказал он. — Ну ты и дурень.
Снял с полки, прибитой к ящику, огарок свечи в блюдечке, зажег ее и поднес ближе.
— А, черт, — сказал он. — Ну ты и дурак! Идти можешь?
— Не дергай меня.
— А как иначе-то?
— Все равно ты не сможешь переправить меня через границу.
— Ч-черт. В самом деле.
— Он убил ее, прикинь? Тот сукин сын убил ее.
— Я знаю.
— Полиция ищет меня.
— Джей Си подгонит грузовик. Прошибем к чертям их хре́новы ворота, если придется.
— Не дергай меня, дружище. Я не поеду.
— Еще как поедешь.
— Да не могу я. Еще недавно думал, что могу. А — нет.
— Ну, первым делом не бери в голову. А эту всю твою брехню я не слушаю. Черт подери, да мне случалось и похуже поцарапаться.
— Я весь изрезан в куски, Билли.
— Мы тебя заберем отсюда. И не смей мне перечить, черт бы тебя взял.
— Билли. Слушай. Все нормально. Я знаю, что не выкарабкаюсь.
— Ну, я ж говорю тебе…
— Нет. Слушай. Ой, знал бы ты, что я готов отдать за глоток холодной воды.
— Щас достану.
Он стал искать, куда бы поставить свечку, но Джон-Грейди перехватил его руку.
— Не уходи, — сказал он. — Может, потом, когда вернется мальчишка.
— Хорошо.
— Он говорил, что больно не будет. Лживый сукин сын. — Он присвистнул. — Сейчас что, день занимается, да?
— Угу.
— Я видел ее, дружище. Она у них там лежит на столе и совсем на себя не похожа, но это она. Нашли в реке. Он перерезал ей горло.
— Я знаю.
— Мне надо было. Друг, мне обязательно надо было его убить.
— Надо было мне сказать. Тебе ни в коем случае не следовало лезть сюда одному.
— Мне надо было.
— Главное, не бери в голову. Сейчас они уже приедут. Ты, главное, только держись.
— Это ничего. Но болит как сволочь какая-то, Билли. Фссс. А так ничего.
— Хочешь, за водой схожу?
— Нет. Посиди тут. А ведь какая она была красавица, а, дружище?
— Это да.
— Я целый день места себе не находил, все волновался за нее. Помнишь, мы говорили о том, куда люди деваются, когда умирают. Я думаю, есть такое место, а как увидел ее на этом столе, подумалось, может, она не полетит на небо, потому что, ну, как бы не захочет, а еще я подумал, ведь Бог прощает и, может быть, мне удастся уговорить Его простить мне, что я убил того сукина сына, потому что и ты, и я оба знаем, что я нисколько об этом не жалею, и хотя звучит как-то глупо, но я не хочу, чтобы меня прощали, если ее не простят. Я не хочу быть там, где не будет ее, — ну типа вроде как на небе или еще что-нибудь в таком духе. Я знаю, звучит так, будто я спятил. Но знаешь, друг, когда я увидел ее на том столе, я понял, что жить мне ни к чему больше. Понял, что моя жизнь кончена. И это снизошло на меня как облегчение.
— Молчи, молчи. Ведь нет там ничего.
— Она хотела исправиться. Ведь это хоть немного, но считается? Я-то ведь засчитал ей это.
— Да и я бы засчитал.
— В моем сундучке найдешь квитанцию из ломбарда. Если хочешь, можешь выкупить мой револьвер, пусть у тебя будет.
— Да мы вместе его выкупим.
— За него тридцать долларов надо отдать. Там у меня и деньги есть кое-какие. В буром конверте.
— Не волнуйся сейчас ни о чем. Не бери в голову.
— Еще там в маленькой жестянке лежит кольцо Мэка. Пусть он заберет его обратно. Фссс. Вот сволочь какая.
— Ты, главное, держись.
— А хорошо мы домик отделали, правда же?
— Очень даже.
— А ты не можешь моего щенка к себе забрать — ну вроде как заботиться о нем?..
— Ты сам будешь в порядке. Главное, не переживай сейчас.
— Болит, черт. Прямо сволочь какая-то.
— Я знаю. Ты, главное, держись.
— Знаешь, кажется, мне обязательно надо попить.
— Ты, главное, держись. Я принесу. Потерпи всего минутку.
Он поставил огарок на закапанном парафином блюдце в какой-то ящик, вылез, пятясь, наружу и дал занавеске опуститься. Бежал через пустырь и все оглядывался. Квадратик желтого света, светившего сквозь мешковину, казался обетованной гаванью, тихим пристанищем посреди рушащегося мира, но всего лишь казался.
Побегав по кварталу, он нашел маленькое кафе, оно только открывалось. Девушка, выставлявшая столики на железных ножках, испуганно на него уставилась, успев разглядеть его встрепанный вид, красные бессонные глаза и штаны, колени которых выпачкались в крови, когда он стоял ими на пропитанной кровью подстилке.
— Agua, — сказал он. — Necesito agua[308].
Не сводя с него глаз, она попятилась к прилавку. Взяла с полки стакан, налила в него из бутылки, поставила на прилавок и отступила.
– ¿No hay un vaso más grande?[309]
Она на него тупо вылупилась.
— Dame dos, — сказал он. — Dos[310].
Она взяла второй стакан, наполнила и поставила рядом с первым. Он положил на прилавок доллар, взял стаканы и вышел. На дворе стоял серый рассвет. Звезды поблекли, и по всему небосводу проступили темные громады гор. Осторожно держа стаканы в обеих руках, перешел улицу.
Когда добрался до сложенного из ящиков убежища, свеча еще горела; он взял оба стакана в одну руку, отвел занавеску и опустился на колени.
— Ну вот и я, дружище, — сказал он.
Но, не успев договорить, уже увидел. И медленно поставил стаканы наземь.
— Братан, — сказал он, — а братан?
Парень лежал, отвернув лицо от света. Глаза его были открыты. Билли позвал его. Так, будто надеялся, что тот не успел уйти далеко.
— Братан, — сказал он, — а братан? Вот черт побери. Братан! Вот ведь дрянь-то какая приключилась, — сказал он. — Уж такая дрянь, что хуже некуда. Не так, что ли? О боже! Дружище. Черт подери.
Взяв тело парня на руки, он поднялся и развернулся.
— Проклятые бляди, — сказал он.
Он плакал, слезы ярости текли по его лицу, и, не обращая на них внимания, он взывал к беспросветному дню, взывал к Богу: как же тот не видит, что у него тут прямо перед глазами творится.
— Ну погляди же! — кричал он. — Ты видишь? Неужто ты не видишь?
Выходные кончились, серые рассветные сумерки понедельника высветили процессию школьников, совершенно одинаковых в одинаковой синей форме, они куда-то шли по хрустящему песочком тротуару. У перекрестка женщина, которая их вела, ступила на мостовую, чтобы перевести через дорогу, но тут увидела черного от крови мужчину, который шел, неся на руках тело друга. Она подняла руку, и дети остановились, столпившись с прижатыми к груди книжками. Мужчина прошел мимо. Они не сводили с него глаз. Мертвый юноша на его руках лежал запрокинув голову, его приоткрытые глаза уже ничего не воспринимали — не видели ни стены, ни улицы, ни бледного неба, ни этих детей, крестившихся, стоя в сером сумраке. Мужчина с его ношей прошел и навсегда исчез с того безымянного перекрестка, а женщина вновь сошла на мостовую, дети за ней, и все продолжили движение к местам, которые были им предначертаны, как кое-кто верит, давным-давно, задолго даже до начала мира сего.
Эпилог
Через три дня он уехал, с собакой вместе. День был холодным и ветреным. Щенок дрожал и скулил, пока он не взял его к себе на луку седла. С Мэком они все обговорили еще вечером. Сокорро ни разу на него не посмотрела. Поставила перед ним тарелку, и он сидел глядел в нее, а потом встал и пошел по коридору, оставив завтрак на столе нетронутым. Когда он снова проходил по кухне десятью минутами позже, теперь уже в последний раз, его тарелку так и не убрали; Сокорро все еще стояла у плиты, на ее лбу красовался пепельный след пальца, ранним утром оставленный священником в напоминание о ее смертности. Как будто она была на сей счет другого мнения. Мэк расплатился с ним, он положил деньги в карман рубашки и застегнул его.
— Когда уезжаешь?
— Утром.
— Но это же тебе не обязательно.
— Мне ничего не обязательно, кроме как умереть.
— Ты не передумаешь?
— Нет, сэр.
— Что ж… Ничто не бывает навсегда.
— Кое-что бывает.
— Да. Кое-что бывает.
— Мне очень жаль, мистер Мэк.
— Мне тоже, Билли.
— Мне следовало бы лучше за ним присматривать.
— Это бы всем нам следовало.
— Да, сэр.
— Тот его двоюродный брат… Он объявился около часа назад. Тетчер Коул. Звонил из города. Сказал, что они наконец-то отыскали его мать.
— И что она им сказала?
— Он не сообщил. Сказал, что они не получали вестей от него целых три года. Что на это скажешь?
— Не знаю.
— И я не знаю.
— А вы поедете в Сан-Анджело?
— Нет. Может, надо бы. Но нет.
— Да, сэр. Что ж…
— Отпусти это от себя, сынок.
— Да мне и хотелось бы, но… Наверное, надо, чтобы прошло какое-то время.
— Я тоже так думаю.
— Да, сэр.
Мэк кивком указал на посиневшую и распухшую руку Билли.
— А тебе не кажется, что надо бы насчет этого показаться врачу?
— Да ну, это ничего.
— Мы тут тебе всегда будем рады. Если будешь работу искать. Армия тут все забирает себе, но мы найдем, чем тебе заняться.
— Спасибо.
— В котором часу уезжать собираешься?
— Ранним утром.
— Ты Орену говорил?
— Нет, сэр. Нет еще.
— Ну, с ним-то вы, скорей всего, за завтраком увидитесь.
— Да, сэр.
Но увидеться им не пришлось. Он выехал еще в темноте, задолго до света, и, пока ехал, солнце поднялось и снова закатилось.
Следующие годы были для Западного Техаса годами ужасной засухи. Он продолжал переезжать. В тамошних местах работы не было нигде. Ворота пастбищ стояли открытыми, на дороги намело песку, и по прошествии нескольких лет стадо коров, да и любого другого скота, стало там редкостным зрелищем; он продолжал кочевать. Текли дни этого мира. Текли его годы. Пока он не стал старым.
Весной второго года нового тысячелетия он жил в Эль-Пасо в отеле «Гарднер», работая статистом на киносъемках. Когда эта работа кончилась, он никуда не съехал. В холле отеля стоял телевизор, мужчины его возраста и помоложе по вечерам сходились туда и, сидя на старых стульях, смотрели, но телевизор ему был малоинтересен, да и люди эти мало что могли ему сказать, как и он им. Деньги кончились. Через три недели его выселили. Седло свое он давно уже продал, так что, когда он оказался на улице, при нем была лишь сумка с надписью «Американский образ жизни» да скатка с постелью.
В нескольких кварталах на той же улице была мастерская по ремонту обуви, и он зашел туда спросить, нельзя ли починить его сапог. Сапожник глянул на него и покачал головой. Выношенная подметка стала не толще бумаги, и нитки, которыми она была пришита, прорвали кожу. Тем не менее он унес сапог в заднюю комнату, зашил его на своей машинке, вернулся и поставил сапог на прилавок. Денег за это не взял. Сказал, что держаться это дело все равно не будет; так и вышло.
Неделей позже он был где-то в Центральной Аризоне. С севера нанесло дождя, в воздухе похолодало. Он сидел под бетонным путепроводом и смотрел, как дождь зарядами низвергается на поля. Грузовики дальнобойщиков проносились окутанные дождем, у всех горели габаритные огни, а большие колеса вращались, как турбины. С приглушенным рокотом над головой шел транспортный поток с востока на запад и обратно. Он завернулся в одеяло и попытался уснуть на холодном бетоне, но сон что-то долго не шел. Болели кости. Ему стукнуло семьдесят восемь. Сердце, которое, по словам армейских медиков, давным-давно должно было его прикончить, по-прежнему билось в его груди вопреки всякому его желанию. Он поплотнее подоткнул вокруг себя одеяло и через некоторое время все же уснул.