Ночью ему снилась сестра, уже семьдесят лет назад умершая и похороненная у Форт-Самнера. Он видел ее очень ясно. Ничто не изменилось, ничто не выцвело. Она медленно шла по грунтовой дороге мимо их дома. В белом платьице, которое бабушка сшила ей из простыни; руки бабушки снабдили это платье лифом в сборочку, а по подолу кружевной каймой, обшитой голубенькой лентой. Да, в нем она и ходила. В нем и в соломенной шляпке, которую ей подарили на Пасху. Когда она прошла мимо дома, он понял, что она никогда больше в него не войдет, да и он никогда больше ее не увидит, и во сне он крикнул, позвал ее, но она не обернулась и не ответила ему — шла и шла все дальше по безлюдной дороге, бесконечно печальная и навсегда утраченная.
Он проснулся и лежал в темноте замерзший, думал о ней и думал о брате, убитом в Мексике. А еще думал о том, что во всем, что он когда-либо думал об этом мире и о своей жизни в нем, он оказался не прав.
Глубокой ночью транспортный поток на шоссе стал реже и дождь кончился. Дрожа, он сел, закутал одеялом плечи. В кармане куртки у него было несколько пачек крекеров, которыми он запасся в каком-то придорожном кафе, он сидел, ел их и смотрел, как над голыми мокрыми полями за дорогой занимается серый рассвет. Почудилось, будто слышит дальние крики журавлей, пролетающих на север, к местам летнего гнездования в Канаде, и он сразу вспомнил, как когда-то давным-давно на таком же рассвете журавли спали на затопленном водой поле в Мексике: стоит себе на одной ноге, сунув клюв под крыло, да не один, а стройными рядами, ни дать ни взять монахи в клобуках на молитве. Выглянув из-под путепровода, он заметил на другой стороне шоссе человека, сидевшего, как и он, одиноко и обособленно.
Человек приветственно поднял руку. Он ответил тем же.
— Buenos días[311], — крикнул человек.
— Buenos días.
– ¿Qué tiene de comer?[312]
— Unas galletas, nada más[313].
Человек кивнул. Бросил взгляд в сторону.
— Podemos compatrirlas[314].
— Bueno, — крикнул человек. — Gracias[315].
— Allí voy[316].
Но человек встал.
— Я сам к вам подойду! — крикнул он.
Спустившись по бетонному контрфорсу, он вышел к шоссе, перелез через швеллер заграждения, потом между двумя круглыми бетонными опорами перелез через разделительную стенку и, перейдя через полосы движения, идущего на север, залез туда, где сидел Билли, и, сев на корточки, устремил взгляд на него.
— Да и галет немного, — сказал Билли.
Вынул из кармана оставшиеся несколько пачек крекеров и протянул на ладони.
— Muy amable[317], — сказал пришлый.
— Está bien[318]. Сперва я принял вас кое за кого другого.
Человек сел, вытянув ноги и скрестив их в щиколотках. Клыком разорвал обертку пачки галет, одну вынул, оглядел ее, подняв к свету, потом откусил сразу половину. Сидит жует. Жидкие усики, гладкая темная кожа. Возраст сразу и не определишь.
— А за кого это вы сперва меня приняли? — спросил он.
— Да так. Я тут кое-кого вроде как ждал. Причем за эти последние несколько дней я его, как мне казалось, разок-другой видел. Но разглядеть как следует ни разу не удавалось.
— А как он выглядит?
— Не знаю. Все больше и больше я склоняюсь к тому, что выглядит он как друг.
— То есть вы думали, что я ваша смерть.
— Я не исключал такой возможности.
Человек кивнул. Сидит, жует. Билли с интересом смотрит.
— А вы, стало быть, нет?
— Нет.
Сидят едят сухие крекеры.
– ¿Ádonde vas?[319] — спросил Билли.
— Al sur. Y tu?[320]
— Al norte[321].
Человек кивнул. Улыбнулся:
– ¿Que clase de hombre comparta sus galletas con la muerte?[322]
Билли пожал плечами:
— А что это за смерть, которая станет их есть?
— Да уж, действительно, — сказал человек.
— Я не пытался ничего предугадывать. ¿De todos modos el compartir es la ley del camino, verdad?[323]
— De veras[324].
— По крайней мере, так меня воспитывали в детстве.
Пришлый кивнул.
— В Мексике существует обычай по определенным дням календаря выставлять на стол угощение для смерти. Возможно, вы это сами знаете.
— Да.
— И аппетит у нее завидный.
— Еще какой.
— Не исключено, что эти несколько крекеров она посчитала бы оскорблением.
— Не исключено, что она берет все, что может. Как и мы, между прочим.
Человек кивнул.
— Да, — сказал он. — Вполне возможно.
Движение на шоссе оживилось. На горизонте показался краешек солнца. Пришлый распечатал вторую пачку крекеров. И сказал, что, может быть, у смерти взгляд шире. И что, возможно, будучи великой уравнительницей, смерть взвешивает дары людей сообразно их возможностям, так что в глазах смерти дары бедняков не хуже любых других.
— Как и в глазах Господа.
— Да. Как и в глазах Господа.
— Nadie puede sobonar a la muerte[325], — сказал Билли.
— De versa. Nadie[326].
— Даже Господу Богу.
— Даже Господу Богу.
Билли смотрел, как свет делает видимыми озёра воды, разлившейся по полям за дорогой.
— Интересно, куда мы деваемся после смерти? — пробормотал он.
— Не знаю, — сказал пришлый. — А сейчас мы где?
Над простершейся позади них равниной все выше вставало солнце. Пришлый протянул ему последнюю пачку крекеров.
— Оставьте себе, — сказал Билли.
– ¿No quieres más?[327]
— У меня так пересохло во рту, что…
Пришлый кивнул, отправил крекеры в карман.
— Para el camino[328], — сказал он. — Я родился в Мексике. Но не был там много лет.
— Теперь возвращаетесь?
— Нет.
Билли кивнул. Пришлый огляделся: что несет с собой новый день?
— В середине жизни, — сказал он, — я наметил на карте свой путь и долго его изучал. Пытался разглядеть узор, который он рисует по планете, — думал, что если разгляжу этот узор и вычислю его форму, то буду лучше знать, как продолжать его. Буду знать, каким мой путь должен быть. Смогу заглянуть в будущее своей жизни.
— И как оно вышло на деле?
— Да совсем не так, как ожидалось.
— А откуда вы знали, что это была именно середина жизни?
— Видел во сне. Потому-то я тогда и нарисовал свою карту.
— Как она выглядела?
— Карта?
— Да.
— Да интересная такая. Так поглядишь — такая, этак — этакая. Она предлагала много разных возможностей. Я даже удивился.
— А вы можете припомнить все те места, где бывали?
— Да, конечно. А вы — нет?
— Не знаю. Я где только не был. Ого! Ну, может быть, если подумать… Если б можно было остановиться, заняться этим вплотную…
— Да. Разумеется. Я так всегда и поступал. Одно влечет за собой другое. Не думаю, что наше путешествие может пройти для нас втуне. К добру это или к худу.
— А все же как бы вы ее описали? Эту вашу карту.
— Ну, это словно некое лицо; сперва ты видишь одно, потом повернешься, посмотришь под другим углом, и оно уже другое, а вернешься в прежнее положение, его и вовсе уже больше нет.
— Да куда же девалось-то?
— А не знаю.
— Так вы его видели или только думали, что видели?
Человек улыбнулся.
— Qué pregunta[329], — сказал он. — Какая разница?
— Не знаю. Думаю, что разница должна быть.
— И я так думаю. Но в чем она?
— Ну… С настоящим лицом так не бывает.
— Нет. То было не лицо, а этакий намек. Un bosquejo. Un borrador, quizás[330].
— Вона как!
— Во всяком случае, довольно трудно выйти за рамки собственных желаний и смотреть на вещи так, как хотят они сами.
— А по-моему, каждый видит только то, что находится прямо перед ним.
— Да. Но я так не думаю.
— А что это был за сон?
— Сон как сон, — сказал пришлый.
— Не хотите, можете не рассказывать.
— Откуда вы знаете?
— Ну, ведь вы можете мне вовсе ничего не рассказывать.
— Могу. Тем не менее там был мужчина, ехавший через горы, и прибыл он в одно такое место в горах, где когда-то давным-давно собирались некие странники.
— Это во сне все?
— Да.
– Ándale pues[331].
— Gracias[332]. Так вот — где когда-то давным-давно собирались странники. En tiempos antiguos[333].
— А вы этот свой сон уже рассказывали.
— Могу. Тем не менее там был мужчина, ехавший через горы, и прибыл он в одно такое место в горах, где когда-то давным-давно собирались некие странники.
— Это во сне все?
— Да.
– Ándale pues[331].
— Gracias[332]. Так вот — где когда-то давным-давно собирались странники. En tiempos antiguos[333].
— А вы этот свой сон уже рассказывали.
— Рассказывал.
– Ándale.
— En tiempos antiguos. То был высокий перевал, и когда он на него вышел, там оказался камень вроде стола, причем этот каменный стол был очень-очень древний; в ранние дни существования планеты этот камень упал с высокого peñasco[334] на дно прохода и остался лежать плоским сколом к солнцу и ветру. Но на поверхности этого стола все еще можно было разглядеть пятна крови тех, кого убили, разложив на нем, чтобы умилостивить богов. Железо, содержавшееся в крови этих исчезнувших жертв, вычернило камень, и эту черноту до сих пор еще можно увидеть. Да плюс зарубки, оставленные на камне топорами или, уж не знаю там, мечами. В общем, было понятно, что на нем делали.
— А такое место правда существует?
— Не знаю. Да. Такие места есть. Но это место не было одним из них. Это место чисто приснившееся.
– Ándale.
— Короче, путешественник на это место прибыл к ночи, в горах становилось все темнее, в проходе усиливался ветродуй, с каждым часом все более холодный. Желая отдохнуть, он сбросил с себя свою ношу, снял шляпу, чтобы охладить лоб, и тут его взгляд упал на алтарный камень, которого ни воды, ни штормовые горные ветра не смогли очистить от пятен крови. И он решил там ночевать — вот ведь каково бывает безрассудство тех, кого Господь, по милости своей, хранит от того, чтобы они в должной мере испытали все превратности этого мира.
— Кто был этот путешественник?
— Не знаю.
— Это были вы?
— Навряд ли. Хотя опять-таки: уж если въяве мы самих себя не сознаем, неужто сможем опознать во сне?
— Думаю, я бы понял, я это или не я.
— Ага. А разве вы не встречали во сне людей, которых прежде никогда не видели? Ни во сне и никак.
— Встречал, конечно.
— И кто были эти люди?
— Не знаю. Персонажи снов.
— И вы решили, что придумывали их. В каждом таком своем сне.
— Ну да. Наверное.
— Въяве вы это делать можете?
Билли сидел положив руки на колени.
— Нет, — сказал он. — Мне кажется, нет, не могу.
— Вот видите! Как бы то ни было, думаю, что ваше «я» и во снах, и въяве предстает лишь таким, каким вы хотите себя видеть. Рискну предположить, что каждый человек гораздо многограннее, чем ему самому кажется.
– Ándale.
— Ну вот. Таким же многогранным был и тот путешественник. Сложил с себя свою ношу и стал обозревать темнеющую окрестность. На том высоком перевале не было ничего, кроме камней и щебня, и он решил, что надо лечь хоть чуточку выше, ну хоть не там, где ползают всякие ночные гады, поэтому он подошел к алтарю и возложил на него длани. Помедлил, но медлил он недолго. Разостлал на камне одеяло, прижал его углы тяжелыми камнями, чтобы не унесло ветром прежде, чем успеешь снять сапоги.
— А он понял, чтó это был за камень?
— Нет.
— А кто же тогда это понял?
— Тот, кто смотрел этот сон.
— То есть вы.
— Я.
— Ну, тогда, я полагаю, вы с ним действительно должны быть разными людьми.
— Это почему?
— Потому что если бы вы были одним и тем же человеком, тогда один знал бы то же, что знает и второй.
— Как в мире яви.
— Ну да.
— Но там же другой мир. Это же сон. В том мире подобные вопросы вообще немыслимы.
– Ándale.
— Чтобы не унесло прежде, чем успеешь снять сапоги. Когда же он снял их, то забрался на камень, завернулся в одеяло и на этом холодном и жутком ложе собрался спать.
— Я желаю ему удачи.
— Да. И он таки заснул.
— То есть в вашем сне он заснул.
— Да.
— А как вы поняли, что он заснул?
— Я видел, что он спит.
— А сны он видел?
Пришлый сидел, уставясь на свои башмаки. Скрещенные в щиколотках ноги он переложил наоборот: верхнюю вниз, а ту, что была снизу, наверх.
— Ну, — сказал он, — я даже и не знаю, что вам ответить. Бывает, что нечто происходит. Но в произошедшем что-то остается неясным. Трудно, например, понять, когда именно это нечто происходило.
— Почему?
— Тот сон приснился мне одной вполне определенной ночью. Во сне явился путешественник. В какую ночь это было в жизни путешественника? Когда именно угораздило его провести ночь в том каменистом posada?[335] Он уснул, и произошли события, о которых я сейчас расскажу, но когда именно это было? Проблема очевидна. Давайте скажем так: произошедшие события были сном человека, чья собственная реальность остается предположительной. Как проникнуть в мир этого предположительного сознания? Что по отношению к нему является сном, а что явью? Как вообще может оно вмещать в себя мир ночи? Все на свете, все вещи и события нуждаются в опоре. Подобно тому, как каждой душе требуется тело. Сон внутри сна выдвигает иные требования, нежели те, которые кажутся естественными нормальному человеку.
— Сон внутри сна может быть и не сном вовсе.
— Приходится принимать во внимание и эту возможность.
— По мне, все это отдает суеверием.
— А что это такое?
— Суеверие?
— Да.
— Ну-у… Думаю, это когда верят в то, чего не существует.
— Например, в завтра? Или во вчера?
— Например, в сны того, кто тебе приснился. Вчера существовало в прошлом, а завтра, видимо, все-таки настанет.
— Может быть. Но в любом случае сны того человека были его собственными снами. Они были отличны от моего сна. В моем сне тот человек просто лежал на камне и спал.
— И все-таки вы могли их выдумать.
— En este mundo todo es possible. Vamos a ver[336].
— Это вроде того изображения вашей жизни на карте.
– ¿Cómo?[337]
— Es un dibujo nada más[338]. Он не равнозначен вашей жизни. Рисунок вообще не вещь. Это всего лишь рисунок.
— Крепко сказано. Но что есть наша жизнь? Можешь ли ты видеть ее? Она исчезает при своем собственном появлении. Момент за моментом. Пока не исчезнет, чтобы больше уже не появляться. Вот смотришь ты на мир, но можешь ли уловить такую точку во времени, когда видимое становится воспоминанием? Как одно отделить от другого? Здесь мы подошли к тому, чего как раз никоим образом показать невозможно. К тому, что на нашей карте отсутствует, да и ни на какой картинке его нет. Тем не менее это то, чем все мы обладаем.
— А вы ведь так и не сказали, пригодилась вам когда-либо ваша карта или нет.
Пришлый постукал себя указательным пальцем по нижней губе. Бросил взгляд на Билли.
— Да, — сказал он. — Мы до этого еще дойдем. А сейчас могу сказать лишь, что в то время я надеялся найти какой-то метод исчисления, посредством которого можно будет подсчитать сходимость карты и жизни, когда придет время подводить ее итог. Ибо, несмотря на определенные ограничения, должен же быть общий образ, область, где существует одновременно повествование и повествуемое. А если это так, то и картинка тоже (отчасти, конечно, только отчасти) должна придавать пути направление, и если она это делает, то все, чему предстоит случиться, лежит на этом заданном пути. Вы скажете, что жизнь человека нельзя выразить картинкой. Но мы, возможно, имеем в виду разные вещи. Картинка стремится ухватить и обездвижить, вогнать в свои рамки то, чем никогда не обладала. Наша карта ничего не знает о времени. Она не имеет силы говорить даже о тех часах, что затрачены на ее создание. Тем более о тех, которые прошли или которые когда-либо наступят. И все же в конечной своей форме карта и жизнь, которую она прослеживает, должны сойтись, потому что в точке схождения время кончается.
— Тогда, если я и прав, то все равно по неправильным резонам.
— Видимо, нам следует вернуться к сновидцу и его сну.
– Ándale.
— Может быть, вам хочется сказать, что путешественник проснулся и события, произошедшие во сне, оказались вовсе не сном. Но я думаю, их все равно следует рассматривать как сон в более общем, философском смысле. Ибо если эти события были бы чем-то отличным от сна, он бы не проснулся вовсе. Как вы увидите из дальнейшего.
– Ándale.
— Мой собственный сон — дело другое. Вот мой путешественник спит неспокойным сном. Должен ли я разбудить его? Право собственности сновидца на сновидение не безгранично. Я не могу лишить путешественника его независимости без того, чтобы он не исчез вовсе. Проблема очевидна.