Когда к нему постучал Тибурсио, он даже не обернулся.
— Adelante[85], — сказал он.
Тибурсио вошел. Стоя у стола, стал отсчитывать деньги. Стол был светлого дерева со стеклянной столешницей; у одной стены стояла белая кожаная софа и низкий, сверкающий стеклом и никелем кофейный столик, а у другой — небольшой бар с четырьмя крытыми белой кожей табуретами. На полу ковер красивого кремового цвета. Закончив считать деньги, alcahuete[86] стоял в ожидании. Эдуардо обернулся, посмотрел на него. Шевельнув тонкими усиками, alcahuete изобразил улыбку. Его черные сальные волосы поблескивали в неярком свете. На черной рубашке проступали лоснящиеся пятна — ее, видно, погладили слишком горячим утюгом.
Зажав сигару в зубах, Эдуардо подошел к столу. Стоит смотрит вниз. Обведя купюры на столе узкой дланью, на пальцах которой сверкнули камни в перстнях, он вынул сигару изо рта и поднял взгляд:
– ¿El mismo muchacho?[87]
— El mismo.
Он поджал губы, кивнул.
— Bueno, — сказал он. — Ándale[88].
Когда Тибурсио вышел, Эдуардо отпер ящик стола, вынул оттуда длинный кожаный бумажник со свисающей с него цепочкой, вложил туда банкноты, сунул бумажник обратно в ящик и вновь его запер. Открыл гроссбух, сделал там запись и закрыл его. Затем подошел к двери и встал там, спокойно покуривая и озирая коридор. Руки он сцепил за спиной, приняв позу, про которую, возможно, где-то вычитал, и пришел от нее в восторг, но то была поза, естественная для уроженца какой-то другой страны, не его.
Минул ноябрь, но за весь месяц он виделся с ней лишь еще один раз. Alcahuete подошел к двери, постучал и удалился, и она сказала, что ему пора уходить. Он держал ее руки в своих; оба, полностью одетые, сидели по-турецки под балдахином в середине огромной кровати. Он склонялся к ней и что-то быстро и серьезно нашептывал, но весь ее отклик сводился к тому, что это очень опасно, а потом опять в дверь стал стучать alcahuete и уже не уходил.
— Prométeme[89], — повторял он. — Prométeme.
Alcahuete стукнул в дверь кулаком. Расширив глаза, она сжала руку Джона-Грейди.
— Debes salir[90], — прошептала она.
— Prométeme.
— Sí. Sí. Lo prometo[91].
Когда он уходил, гостиная была почти пуста. Слепой пианист, замещавший в эти поздние часы струнное трио, сидел на своем месте, но не играл. Рядом с ним стояла его дочь, еще совсем девочка. На пюпитре фортепьяно лежала книга, которую она ему читала, пока он играл. Пройдя через залу, Джон-Грейди вынул предпоследний доллар и опустил его в стакан на крышке рояля. Маэстро улыбнулся и слегка поклонился.
— Gracias[92], — сказал он.
— Сómo estás[93], — сказал Джон-Грейди.
Старик снова улыбнулся.
— Мой юный друг, — сказал он, — как вы себя чувствуете? Вы в порядке?
— Да, спасибо. А вы?
Тот пожал плечами. Его тощие плечи под толстой черной тканью костюма поднялись и вновь опали.
— Я-то в порядке. Я в порядке.
— Вы сегодня закончили? Уходите?
— Нет. Мы еще пойдем поужинаем.
— Уже очень поздно.
— О да. И впрямь поздно.
Слепой говорил на старосветском английском, языке из другого времени и места. Тяжело опершись, он поднялся и деревянно повернулся:
— Не хотите ли присоединиться к нам?
— Нет, спасибо, сэр. Мне надо идти.
— А как у вас с предметом ваших воздыханий?
Джон-Грейди был не вполне уверен, правильно ли понял вопрос. Повертел в уме слова пианиста и так и сяк.
— Это, в смысле, насчет девушки? — уточнил он.
Старик утвердительно наклонил голову.
— Не знаю, — сказал Джон-Грейди. — Нормально, я думаю. Надеюсь.
— Это дело тонкое, — сказал старик. — Тут нужно терпение. Терпение — это все.
— Да, сэр.
Дочь подняла с крышки фортепьяно шляпу отца, стоит держит ее. Взяла его за руку, но он не изъявил желания куда-либо двигаться. Обвел глазами залу, пустую, за исключением двух проституток и пьяного у стойки бара.
— Мы друзья, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал Джон-Грейди.
Он не совсем понял, кого имел в виду старик.
— Могу я обратиться к вам конфиденциально?
— Да.
— Я думаю, она к вам благосклонна. — И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец.
— Спасибо, сэр. Я это ценю.
— Конечно. — Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд.
— Думаете, она хороший человек? — спросил Джон-Грейди.
— Да боже ж ты мой, — сказал слепой. — Да боже ж ты мой.
— Мне кажется, она хорошая.
— Да боже ж ты мой, — повторил слепой.
Джон-Грейди улыбнулся:
— На ужин я провожу вас.
Кивнув девушке, он повернулся к выходу.
— Вот только ее состояние, — сказал слепой. — Вы в курсе ее состояния?
Джон-Грейди обернулся.
— Сэр? — переспросил он.
— Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг — пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение — это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас.
— Да, сэр. Я знаю, здесь ей не место.
— Вы не так поняли, — сказал слепой. — Я не имею в виду это заведение. Я хочу сказать, здесь вообще. Среди нас.
Назад он шел по улицам пешком. Неся в себе слова слепого старика, которыми тот похоронил его надежду, как будто в них содержится контракт с иным миром. Несмотря на холод, жители Хуареса стояли в открытых дверных проемах, курили и переговаривались. Ночные торговцы катали по немощеным песчаным улицам свои тележки или гнали перед собой маленьких осликов-бурро. Монотонно выкрикивали: «¡Leeñ-ya!», «¡Quero-seen-a!»[94]. Бродили по темным улицам, отчаянно взывая, будто брошенные воздыхатели, сами в поисках утраченных возлюбленных.
II
Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу — как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами, — мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta[95] на облезлой лестничной клетке, а не в вестибюле, как это в результате получилось, — он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец.
Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок.
— Что скажешь, ковбой? — произнес он вместо приветствия.
— А, это ты, Билли.
— Как дела?
— Дела нормально. А вы-то все куда подевались?
— Ездили на танцы в Месилью[{26}.
— Неужто прямо все-все?
— Все, кроме тебя.
Билли сел на пороге, упершись сапогом в дверной косяк; снял шляпу, надел ее себе на колено и откинул голову. Джон-Грейди лежит смотрит.
— Ну, потанцевал?
— Да прямо всю задницу оттряс.
— А я и не знал, что ты у нас такой заядлый танцор.
— Да вовсе нет.
— Представляю, как ты там расстарался.
— А это вообще надо было видеть. Кстати, Орен мне сказал, что тот конек, о котором ты так печешься, — ну, тот, с головой как у белки, — будто бы уже ест у тебя с руки.
— Ну, это он малость преувеличивает.
— И что ты им такое говоришь?
— Ну, это он малость преувеличивает.
— И что ты им такое говоришь?
— Кому?
— Лошадям.
— Не знаю. Правду.
— Это у тебя, видать, секрет фирмы.
— Да нет.
— А как можно лошади говорить неправду?
Обернувшись, он устремил взгляд на Джона-Грейди.
— Не знаю, — сказал парень. — Это смотря в каком смысле: как их ловчее обмануть или как в принципе заставить себя соврать?
— Как обмануть.
— Вот уж не знаю. Тут уж как у тебя к этому душа лежит.
— Думаешь, лошадь поймет, что у тебя на душе?
— А как же. А ты не поймешь?
Билли не ответил. Но, помолчав, все же сказал:
— Пожалуй. Я пойму.
— Да я вообще не очень-то врать умею.
— У тебя просто практики насчет этого было маловато.
В денниках вдоль всего конюшенного прохода фыркали и топтались лошади.
— Ну как, ладится у тебя с той девчонкой, к которой ты ходишь?
Все так же лежа, Джон-Грейди скрестил ноги, положив один сапог поверх другого.
— Ага, — сказал он. — Вроде как к тому идет.
— Джей Си говорит, у вас все уже на мази.
— Ему-то откуда знать?
— Он говорит, у тебя налицо все симптомы.
— Налицо?
— Угу.
— Это какие же?
— Он не сказал. А ты не хочешь ее сюда пригласить, чтобы мы все на нее посмотрели?
— А что, приглашу.
— Давай.
Билли снял шляпу с колена, водрузил ее на голову и встал.
— Билли?
— Чего?
— Я потом расскажу тебе. Со мной какая-то ерунда приключилась. Сейчас я просто немного уставши.
— Ну, в этом я ни минуты не сомневался, ковбой. Ладно, увидимся утром.
На следующей неделе он отправился туда же, но денег у него в кармане хватало только на выпивку в баре. Все время смотрел на нее в зеркале. Она сидела одна на темной бархатной кушетке, выпрямившись, с руками, сложенными на коленях, в позе светской девушки. Он медленно цедил виски. Когда он снова заглянул в зеркало, ему показалось, что и она на него смотрит. Допив виски, он расплатился и повернулся уходить. Впрямую на нее смотреть он не хотел, но не удержался. Он даже представить себе не мог, что у нее тут за жизнь.
Взяв шляпу, он отдал гардеробщице последнюю остававшуюся у него мелочь, женщина улыбнулась, поблагодарила его, а он надел шляпу и повернулся к двери. Он уже взялся рукой за витиеватую ониксовую дверную ручку, когда один из официантов преградил ему дорогу.
— Un momento, — сказал он.
Джон-Грейди остановился. Окинул взглядом гардеробщицу, перевел его на официанта.
Официант стоял между ним и дверью.
— Та девушка, — сказал официант. — Она сказал, вы не забывать ее.
Он бросил взгляд в сторону гостиной, но от двери ее было не видно.
– ¿Dígame?[96]
— Она сказал, вы не…
— En español, por favor. Dígame en español lo que dice ella[97].
Но тот не стал. Он снова повторил те же слова по-английски, затем повернулся и был таков.
На следующий вечер Джон-Грейди зашел в «Модерно» и сидел там, ждал, когда придет маэстро с дочерью. Подумалось, может, они уже заходили и ушли или, может, вообще не придут. Когда, толкнув дверь, вошла девочка, она сразу его увидела и бросила взгляд на отца, но ничего не сказала. Они заняли столик у двери, подошел официант, налил бокал вина.
Джон-Грейди поднялся, прошел через всю залу и встал у их столика.
— Маэстро, — сказал он.
Слепой обратил лицо вверх и улыбнулся тому месту, что было рядом с Джоном-Грейди. Как будто там стоял его невидимый двойник.
— Buenas noches[98], — сказал он.
– ¿Сómo estás?[99]
— Ах, — сказал слепой. — Мой юный друг!
— Да?
— Пожалуйста. Вы должны к нам присоединиться. Садитесь.
— Спасибо.
Он сел. Покосился на девочку. Слепой присвистнул, подзывая официанта, тот подошел.
– ¿Qué toma?[100] — спросил маэстро.
— Нет. Ничего, спасибо.
— Пожалуйста, я настаиваю.
— Я должен уже уходить.
— Traiga un vino para mi amigo[101].
Официант кивнул и двинулся прочь. Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок и, склонившись вперед, облокотился на стол.
— Что такое «Модерно»? «Модерно» — это место, куда приходят музыканты. Это очень старое заведение. Оно было здесь всегда. Вам надо зайти в субботу. Когда сюда приходит много стариков. Вы их увидите. Они приходят потанцевать. Очень старые люди, и они танцуют. Здесь. В этом заведении. В «Модерно».
— Они сегодня еще будут играть?
— Да, да! Конечно. Еще рано. Они мои друзья.
— Они играют здесь каждый день?
— Да. Каждый вечер. Скоро уже начнут. Вы увидите.
Словно в подтверждение слов маэстро, в нише на возвышении скрипачи принялись настраивать инструменты. Виолончелист, наклонив голову, прислушался и провел смычком по струнам. Пара, сидевшая за столиком у дальней стены, встала, держась за руки, в проходе под аркой и, как только музыканты заиграли старинный вальс, пустилась в пляс. Подавшись вперед, маэстро слушал.
— Они танцуют? — спросил он. — Сейчас они танцуют?
Девочка посмотрела на Джона-Грейди.
— Да, — сказал Джон-Грейди. — Танцуют.
Откинувшись назад, старик кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Это хорошо.
Они сидели, опершись спинами о скалу в горах Франклина, перед ними горел костер, от ветра пламя металось, и вместе с ним по скалам метались их тени, то пряча, то вновь открывая взорам петроглифы, вырезанные в камне другими охотниками, которые побывали здесь за тысячу лет до них. Слышали собак, которые бегали где-то далеко внизу. Их лай отдавался от склона горы, потом звучал снова, уже слабее, и наконец замирал, когда собаки в темноте удалялись по каменистому распадку. На юге мерцали дальние городские огни, разбросанные по просторам пустыни, как драгоценные камни, выложенные ювелиром на черной скатерти. Арчер встал, постоял, повернулся, чтобы лучше слышать собак, потом сплюнул в костер, снова сев на корточки.
— Загнать на дерево что-то у ней никак, — сказал он.
— Да я тоже не думаю, что у нее получится, — сказал Тревис.
— А откуда вы знаете, что это та же самая пума? — спросил Джей Си.
Тревис достал из кармана табак, разгладил и сложил пальцами бумажку лодочкой.
— Она нас обводила вокруг пальца тыщу раз уже, — сказал он. — Теперь, наверное, вообще уйдет из этих мест.
Посидели послушали. Лай сделался тише и через некоторое время замер совсем. Билли отправился по склону вверх на поиски дров, вернулся, волоча сухой кедровый пень. Поднял и бросил его в огонь. Взметнулась туча искр и улетела в ночь. Черный узловатый пень прижал собой слабосильные языки пламени. Так, словно некий бесформенный объект, сгустившийся из ночной тьмы, пришел о них погреться.
— А побольше ты не мог бревна найти, а, Парэм?
— Да оно через минутку займется.
— Пришел Парэм, и костру кранты, — сказал Джей Си.
— Темней всего бывает перед грозой, — сказал Билли. — Минуту подождите, и загорится.
— О! Слышу их, — сказал Тревис.
— И я слышу.
— Она где-то там, в начале большого распадка, где его пересекает дорога.
— Боюсь, что мы нашу собачку Люси до утра не увидим.
— А она, вообще-то, каких кровей?
— Сука из выводка Элдриджа. А вообще эту породу завели еще братья Ли. Они им все качества привили, забыли только о способности вовремя останавливаться.
— Лучший пес, который у нас был, — это ее дедушка, — сказал Арчер. — Ты его помнишь, Тревис? Его еще Роско звали.
— Конечно помню. Его принимали за помесь английского кунхаунда, но это была чистейшая леопардовая луизианская катахаула, с глазами как голубой мрамор. А уж как он любил подраться! Мы потеряли его в Мексике, в штате Наярит. Его схватил ягуар и перекусил чуть не напополам.
— И с тех пор вы оба там больше уже не охотились.
— Нет.
— Мы туда не возвращались еще с довоенных времен. Да и братья Ли больше туда вроде бы не ездят. Впрочем, в Мексике они много ягуаров добыли.
Джей Си наклонился и плюнул в огонь. Языки пламени, поднявшись выше, со всех сторон лизали пень.
— И как вам там, в старушке-Мексике, не очень туго приходилось?
— Да так, с местными-то мы всегда общий язык находили.
— Чтобы попасть в передрягу, далеко ездить не обязательно, — сказал Арчер. — Хочешь во что-нибудь вляпаться, достаточно через речку, что вон там течет, помолясь, переправиться.
— Уж эт-точно. Аминь.
— Речку перешел, и ты в другой стране. Поговори с любым ковбоем из тутошних, что вдоль границы живут. Спроси их про революцию.
— А ты помнишь революцию, Тревис?