Первым номером в списке моих покупок там, на Колыбели, стали хирургические инструменты, обезболивающее и противомикробные препараты. Успев кое-что почитать по родовспоможению и хорошо зная анатомию, я была морально готова вспороть себе живот самостоятельно, если что-то пойдёт не так. Впрочем, к счастью, проверять свой организм на прочность такимспособом не пришлось; а я действительно готова была лучше умереть от потери крови или болевого шока, чем попасться на глаза прочим разумным обитателям планеты.
Но нет, мои создатели постарались на славу. Даже эту «недокументированную» функцию мой организм выполнил на отлично. Как раз пригодился высокий болевой порог и запредельная выносливость.
Найриш родилась в сезон дождей, маленькая девочка с чёрными глазами и неестественно красными волосами. Больше всего она понравилась соседствующей со мной стае шестиногих лохматых хищников с почти кошачьими мордами и волчьими повадками. Звери первые из всего «окружения» приняли меня не как добычу и не как врага; вообще, у меня сложилось мнение, что они почти разумны. Если до этого они ко мне относились с вежливой настороженностью, то теперь, можно сказать, приняли в стаю.
Выглядело это довольно забавно. На следующее утро после родов, уже вполне оправившаяся я выбралась из своего логова в стволе огромного старого дерева с целью немного поохотиться и обнаружила у входа, внизу, пару этих трёхполых зверей. Завидев меня, один подхватил зубами лежащую возле лап тушку и неспешно продефилировал поближе. Остановился в полутора метрах, положил подношение, недвусмысленно пнул его лапой; а сам в это время с любопытством косился на странный свёрток, примотанный у меня на груди, потешно шевеля носом и что-то тихо проникновенно подмурлыкивая.
С этого дня неподалёку от моего жилища обязательно ошивался кто-нибудь из шестилапой молодёжи. Потом я выхаживала одного из них, получившего серьёзную травму на охоте, и хищники окончательно прониклись ко мне любовью, признав полезным и нужным в хозяйстве предметом. А я не спорила: они действительно были весьма смышлёные, и с ними было очень интересно возиться и играть.
Я со странной смесью злорадства и обиды отмечала, с какой осторожностью они относятся друг к другу, заботятся, защищают, играют. И при этом я не видела ни одной даже совершенно случайно нанесённой кем-то из них другому царапины. Настоящие хищники оказались куда более человечными существами, чем один мой знакомый человек со звериными замашками.
Не думать о Райше было совершенно невозможно, и это превратилось в своеобразную вечернюю или ночную пытку. О нём напоминало решительно всё, а особенно — маленькое и не по годам сообразительное существо, растущее у меня на руках. Найриш чем дальше, тем больше походила на отца — и внешностью, и решительностью, и упрямством. А уж то, как маленький ребёнок, едва научившийся ходить, возится в траве с опасными хищниками, хватая их за выступающие части тела, и вовсе не давало забыть, кто это. И при этом я совершенно не понимала, почему она родилась такой? Ведь по всем законам местной, да и привычной мне генетики она просто не могла появиться на свет. Но маленькая девочка с острыми коготками и горячей смугло-красной кожей не знала, что её не может быть, и просто жила. Живым напоминанием о том, о ком я безотчётно и отчаянно скучала.
Доходило до того, что я начинала разговаривать с капитаном вслух, но быстро одёргивала себя, понимая, что это — уже совсем нехороший симптом. Мне то вдруг становилось безумно жалко этого своевольного красного хищника, то я ненавидела его с удвоенной силой. Он очень часто мне снился, и почти каждый раз я просыпалась в слезах. Счастье, что такие сны и такие мысли посещали меня не каждый день; иначе я бы давно уже свихнулась. А, впрочем, может быть, свихнулась уже давно? Я ждала, что он всё-таки найдёт меня, смертельно боялась этого, и ещё умудрялась обижаться, что он так до сих пор и не прилетел.
Даже самой себе не хотелось признаваться, что мне его не хватает, и что, вот так сбежав, я совершила огромную и совершенно бессмысленную глупость. Не хотелось, но от правды было очень трудно убежать. Порой мне в голову закрадывалась мысль, что моя нынешняя жизнь здорово противоречит толкнувшим меня в путь мыслям. Не было особой борьбы за существование, не было намёка на боевые действия, не было боевого оружия. Обычная размеренная жизнь, пусть и где-то в тропическом лесу. И в одиночестве, без смысла и без ставшего для меня столь многим человека. Но мысль эта посещала меня отчего-то очень редко и быстро бесследно исчезала, как случайно пролетевшая мимо птица.
В конце концов, мысль о том, что никто меня и не ищет, постепенно вытеснила все остальные. Это было и утешение и, с другой стороны, мука куда горше прежней. А потом я смирилась и с ней, перестала ждать, утонула в монотонном блёклом однообразии, единственным ярким пятном в которой была Найриш. Казалось, я живу ради неё, и, не будь её рядом, этот бесполезный процесс оборвётся. Так грустно, что почти больно порой становилось почему-то только в сезон дождей, особенно когда на наше побережье накатывал шторм.
Но, несмотря на всё это, Райш продолжал мне сниться, да и тоска о нём никуда не делась. Просто поблёкла вся моя реальность, все ощущения и эмоции скопом утонули в монотонном безразличии.
А потом всё-таки случилось то, что я уже перестала ждать и чего перестала бояться.
Ураган пришёл к нам среди ночи. Исполинское дерево, в огромном дупле которого мы обитали, долго раскачивалось и стонало, давая понять, что даже такое могучее живое существо может не выдержать ударов стихии. Найриш грозу не то чтобы боялась; скорее, вслед за моей непонятной тоской, не ждала от неё ничего хорошего, и стремилась забраться ко мне под бок. Чтобы если не спрятаться, то по крайней мере не потеряться.
Вообще, она росла удивительно рассудительным и в какой-то степени даже прагматичным существом. А я всё недоумевала — откуда? В ней не было импульсивности Райша, не было моей настороженной неуверенности в себе и окружающем мире. Этот маленький ребёнок точно знал, чего хочет, зачем и что для этого надо сделать.
Потерявшись в этом лесном одиночестве, где более-менее отличались друг от друга только сезоны, а дни походили один на другой, я совершенно не помнила, сколько сейчас лет Най. По местным годам — три, а сколько там прошло в большом мире и на Колыбели, нас волновало мало. Действительно — нас, а не меня. Она интересовалась всем вокруг, но никогда не спрашивала, откуда мы тут взялись, кто мы вообще такие. И я порой не могла отделаться от ощущения, что она не спрашивает, потому что точно знает: меня расстроят такие вопросы.
Буря угомонилась только к утру, являя миру тщательно умытое бодрое солнце. Я выбралась из гамака, оставив разбуженную (она чутко вздрагивала от каждого шороха; родительские гены), но не пожелавшую вставать Найриш, и спустилась наружу, на разведку. Какое-то странное ощущение не давало покоя. Будто прошедший ураган неуловимо изменил что-то в окружающем мире. В шуме леса мне чудилось беспокойство.
По руслу ручья я направилась к морю — полюбопытствовать. Шторм приносил порой преинтересные объекты; помимо просто крупных красивых раковин, служивших Най любимыми (после живых шестилапов, разумеется) игрушками, и диковинных морских обитателей, попадались принесённые с дальних берегов «приветы» цивилизации.
Но, выйдя к границе леса, я замерла, парализованная увиденным.
Возле самой кромки воды стояла яйцеобразная посадочная шлюпка. До неё было метров пятьсот, и абрисы человеческих фигур были прекрасно видны. Обманчиво тяжёлые и громоздкие силуэты в силовой броне и кажущаяся хрупкой рядом с этими громадинами фигурка в легкомысленно-алом кителе.
Сердце отчаянно затрепетало где-то в горле, и меня вновь начало разрывать на части — не то шагнуть вперёд, не то убежать, постараться затеряться где-нибудь в зарослях, подальше.
— Мам, кто это? — еле слышно выдохнула Най, одной рукой обхватывая меня за бедро и встревоженно прижимаясь поближе. Вторая ладошка девочки возлежала на плече настороженно шевелящего носом матёрого шестилапа; взрослый зверь в холке был выше самой Найриш, и до загривка она дотягивалась с трудом.
Я не смогла выдохнуть ни слова, только ободряюще погладила её по голове, запустив кончики пальцев в запутанные ярко-красные прядки.
— Мам? — совсем тихо прошептала она, не понимая моего поведения и не понимая, соответственно, что делать ей.
Он не мог нас услышать. Не мог ведь, совершенно точно! Но вдруг резко обернулся, безошибочно находя меня взглядом, и я окончательно приросла к месту, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть застывшее в горле «спрячься!»
А потом стало поздно что-то делать. В один удар сердца горячий оказался на расстоянии вытянутой руки. Я замерла в предчувствии чего-то страшного, забыв как дышать; вздрогнула, ожидая удара, когда он резко подался вперёд. Рядом тихо зарычал шестилап; Райш же, ничего вокруг не замечая, сгрёб меня в охапку и прижал так, что выдавил последние остатки воздуха.
А потом стало поздно что-то делать. В один удар сердца горячий оказался на расстоянии вытянутой руки. Я замерла в предчувствии чего-то страшного, забыв как дышать; вздрогнула, ожидая удара, когда он резко подался вперёд. Рядом тихо зарычал шестилап; Райш же, ничего вокруг не замечая, сгрёб меня в охапку и прижал так, что выдавил последние остатки воздуха.
Но это к лучшему. Потому что иначе я, наверное, что-нибудь непременно сказала бы. Глупость какую-нибудь, по инерции. Или попыталась сбежать.
А так… Я могла только молча ужасаться и ругать себя последними словами.
Горячий выглядел жутко. От самодовольного лоснящегося хищника осталась одна тень. Ввалившиеся щёки, круги под глазами; кажется, я чувствовала каждое его ребро, настолько он похудел. Даже красный цвет волос будто разбавился серебром, но я почему-то не могла разглядеть точнее из-за непонятной пелены перед глазами.
— Нашёл, — тихо, с трудом выдохнул он, немного отстраняясь, но не выпуская из рук. — Девочка моя глупая, прости меня! Я столько тебя искал…
— Райш, — пробормотала я. На губах появился странный горьковато-солёный привкус; я растерянно облизнулась, не понимая, что это. — Я… — запнулась. Слова подкатывали к горлу комом, и я никак не могла выдавить ни одно из них. — Я так скучала, — вырвалось наконец из плотного кокона невысказанного и неосмысленного. — Я такая дура, прости меня, — и, уткнувшись носом в его грудь, дала волю слезам, наконец-то сообразив, что это такое мокрое на моих щеках.
Только сейчас я понимала, насколько мне не хватало Райша на самом деле. И убегала я совсем не от горячего, а от собственных страхов; только страхи от этого никуда не делись, а вот капитан…
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мы нашли в себе силы выпустить друг друга из объятий. Точнее, если бы не один весьма важный вопрос, я бы так и не смогла заставить себя выбраться из уютного и такого желанного тепла.
— Райш, я… В общем… — пробормотала, отводя взгляд и слегка отступая назад, чтобы оказаться рядом с дочерью. Шестилап рядом с ней настороженно дыбил шерсть, а неподалёку обнаружилось ещё несколько членов стаи. — Это Найриш.
Най смотрела на горячего с настороженным любопытством, совсем таким, как у собравшихся вокруг зверей. Понимание отсутствия угрозы, но предусмотрительное опасение перед чем-то новым.
Мужчина медленно кивнул и опустился на корточки. Протянул когтистую руку ладонью вверх.
— Здравствуй, Найриш, — неуверенно, вполголоса произнёс он. Най, снова вцепившаяся в мою ногу, заметалась. То ли спрятаться за меня совсем, то ли понюхать протянутую ладонь, то ли потрогать. Но для потрогать надо было разжать хоть одну руку, то есть выпустить либо меня, либо шестилапа! Наконец, приняв решение, она всё-таки выпустила гриву зверя и аккуратно коснулась кончиками пальцев протянутой ладони.
— Она… — потрясённо выдохнул Райш, вскидывая на меня взгляд.
— Похоже, да, — отчего-то дрогнувшим голосом ответила я на недосказанное. Нервно подхватила Найриш на руки, отступила на шаг, подстёгнутая внезапно накатившим невнятным страхом. Почувствовав эту эмоцию, один за другим тихонько зарычали шестилапы, подступая ближе.
Впрочем, капитан вновь не обратил на них внимания. Я могла спрятаться, но физически убежать от горячего у меня не было шансов. Я ещё даже не успела до конца струсить и принять решение о бегстве, как вместе с Найриш оказалась в охапке горячего. Меня уютным коконом окутало родное тепло, оплела плотная сеть чужих эмоций, и вдруг стало хорошо и отчего-то невероятно спокойно.
— Нет уж. Больше ты от меня не сбежишь, — решительно рыкнул он и, перехватив нас поудобнее, направился к посадочной капсуле.
Оставалось только закрыть глаза и стыдливо спрятать лицо на плече у Райша. Как хорошо, что он лучше меня знает, что мне нужно!
Глава 39 Райш
Когда стало понятно, что Экси так просто не найти, моя жизнь… замерла? Превратилась в сплошной кошмар? Стала проклятьем?
Безликие и глупые слова, совершенно не способные отразить это жуткое ощущение. Вот вроде бы ты ходишь, разговариваешь, отдаёшь приказы, совершаешь какие-то ещё, даже сложные, действия. Но всё это происходит где-то в стороне и само собой, а меня самого нет не только в этом живом на первый взгляд существе, но вообще как будто нет в реальном мире.
Хуже всего были сны. Если это были воспоминания, то тяжело было по пробуждении; но гораздо чаще мне снилось, что я не успеваю. На пару мгновений не успеваю, и она сгорает во вспышке плазмы, растворяется в открытом космосе, падает в бездну и истекает кровью на моих руках. Никогда не подозревал, что у меня настолько богатая фантазия…
Приходилось выматывать себя до такой степени, чтобы падать в кровать и просто выключаться из реальности. Но и это не стало панацеей.
Стоило мне остаться одному, и я начинал разговаривать с Экси. Спорил, что-то доказывал, пытался объяснить; раз за разом, отвечая на какие-то аргументы и возражения, и всё время терпел в этих спорах поражение.
Потом она начала преследовать меня наяву, куда бы я ни шёл. И я был рад этому: так можно было обмануть себя и убедить, что она близко. Да, нельзя прикоснуться, нельзя обнять, но можно знать, что она — здесь, и с ней совершенно точно ничего не случится, когда я рядом.
Потом я вдруг проснулся в регенеративной капсуле медицинского блока. И, наверное, первый раз в жизни увидел, что представители мирной ветви тоже умеют злиться. Нет, не злиться — пребывать в той самой бешеной звериной ярости, которой обычно отличаются мои сородичи. Млен рычал что-то очень грубое и нецензурное в мой адрес и в адрес Экси, и от злости у него тряслись руки. Почему-то именно это поразило меня больше всего: что всегда точные и ловкие пальцы доктора не могут попасть в нужные сенсоры. А он этого даже не замечал; как будто достиг того самого предела бешенства, когда сильнее разозлиться невозможно чисто физически.
Так я окончательно лишился общества тха-аш, пусть даже оно было галлюцинацией. Но это, пожалуй, был единственный эффект от лечения. Млен ругался, вливал в меня какие-то препараты, проклинал Экси, потом снова ругал меня, и снова что-то вводил мне в кровь. А я — вот уж странность! — даже не раздражался этим. То есть, какой-то хлипкий мирный позволял себе сознательно оскорблять не только меня, но тха-аш, за что, вообще-то, обычно если не убивали, то по крайней мере жестоко отбивали охоту к оскорблениям. А я даже не злился; молча пожимал плечами. Это всё были просто слова, которые, к тому же, адресовались не мне, а кому-то совершенно чужому и незнакомому.
Начались военные действия против йали-вторичных, жукоедов. Я даже командовал флотом, я участвовал в боях, но всё это тоже происходило с кем-то другим, с пустой оболочкой. Сам же я окончательно заперся где-то в глубине огромного сгустка тоскливой ноющей боли. В моей действительности вообще существовала только эта тоска и невидимый окружающим кровоточащий незаживающий разрез, откуда отняли что-то непонятное, но невероятно важное.
Из всего этого меня внезапно выдернуло очередное заседание Совета. Старшие до сих пор проявляли неожиданный такт, никогда не касаясь темы моей пропавшей тха-аш. С того момента, как след её оборвался на борту частного грузовоза. Эти олухи, хозяева корабля, обнаружили пропажу посадочной капсулы только когда с ними связался один из Старших и попросил проверить, нет ли на борту неучтённого пассажира, коль уж они не брали попутчицу сознательно. Учитывая, что к тому времени корабль пересёк нашу галактику, заскочил в Йали и теперь находился в Эй-Эла, круг поисков не то что не сузился, расширился до необозримых пределов. Йали-первичный, прихваченный моей на беду сообразительной тха-аш из Совета, очень надёжно прятал и без того не обладающую высокой степенью сродства к психополю девушку от чужого внимания.
А потом вдруг Старшие объявили мне, что могут указать планету, на которой находится беглянка, и даже примерный сектор поверхности, а подробнее нужно будет смотреть на месте. Для чего экипажу моего корабля будет выдано специальное оборудование со специально обученным связистом, которых надлежит беречь, поскольку — прототип и вообще экспериментальный образец.
В этот момент я осознал значение словосочетания «последняя надежда».
Как вытерпел путь до непримечательной планетки на окраине галактики Йали, не представляю. Сон оставил меня окончательно, да оно и к лучшему — кроме старых кошмаров о том, как я не успеваю, и как всё оказывается ошибкой, я не встречал во сне ничего. Я был готов бегом бежать впереди корабля, если так вообще можно выразиться в отношении межзвёздного вакуума.
Проклятый шторм, бушевавший над регионом, в котором следовало вести дальнейший поиск, стоил последних остатков самообладания мне, уймы нервных клеток всем окружающим и близкого к летальной дозе количества переведённых на меня успокоительных Млену, которые к тому же не подействовали. От немедленной высадки меня остановила только категоричная убеждённость Кайлима, учёного и изобретателя агрегата, что установка просто не сможет работать в столь наэлектризованном воздухе, не способна она на такой экстрим. От немедленного же убийства посмевшего возражать мирного меня остановило только понимание: устройством может пользоваться только он, а без него искать в джунглях одного-единственного человека можно не один нормогод.