8note:
Ох, Мигель, ты, безусловно, прав — в свете современных реалий. Нынче так не бывает. Нынешние идиоты нелюбопытны и сами норовят прочесть лекцию профессору. Или потребовать, чтобы он излагал материал оригинальным способом, — так мои студенты однажды попросили меня изобразить им звуковую волну пантомимой. А я ведь отчетливо помню времена, когда люди сообщали друг другу важную информацию в обычном разговоре.
Я — ретроград, и тебе придется с этим смириться, о мой дорогой читатель!
lomio_de_ama:
Ладно, при случае приобрету смирительную рубашку от Кардена.
8note:
И к ней — пеньковый галстук от Диора.
Но лучше расскажи, как ты там обустроился, чем занимаешься? Розенкрейцеры не обижают? Хорошо ли питаешься?
lomio_de_ama:
Все прекрасно! Тут замечательные конференции — после них всегда устраивают фуршеты. Я даже слегка округлился лицом. А занимаюсь все тем же — читаю папирусы.
8note:
И много у тебя работы?
lomio_de_ama:
Навалом. В папирологии забавная специфика: на сегодня в разных собраниях находится тысяч триста непрочитанных папирусов, а количество специалистов — в триста раз меньше. Даже если каждый папиролог будет в год разбирать по десять — а это совершенно нереально! — то на все понадобится тридцать лет, а за это время откопают еще столько же. Самое забавное заключается в том, что, чем больше обнаруживается новых материалов, тем меньше становится наше удельное знание о предмете.
8note:
Это как?
lomio_de_ama:
Ну вот представь, что найдены следы древней цивилизации. На единичные образчики письменности стаей пираний набрасываются лучшие умы человечества — и через некоторое время мы уже знаем все то немногое, что сохранилось. Если же таких образчиков тонны, а мы прочитали всего несколько килограммов? Тогда наше знание — капля в море.
8note:
:)))
lomio_de_ama:
Это жабры?:)
Вообрази еще, что ученые ветвят свои гипотезы, возводят теории — а где-то на дне хранилища пылится один-единственный папирус, который способен обратить в прах их построения или вообще разрушить привычную картину мира! И ведь этот документ может попасть в руки вчерашнего нерадивого студента, который — единственный во всем свете — будет распоряжаться его судьбой! Вот у меня сейчас в работе один очень странный документ, похожий на писанину шизофреника, хотя уж больно грамотно и красиво написанный. (Ты знаешь, как я к этому чувствителен, — у меня слабый вестибулярный аппарат, и укачивает даже от неровного почерка). Так вот, я ведь могу пойти к научному руководителю и сказать, что смысла в дальнейшей работе нет, — и он не станет меня проверять, у него просто не хватит на это времени. А если это на самом деле не бред, а шифр? Все, конечно, обстоит не так просто, но очень похоже на то.
8note:
Скажи, а если б тебе в руки попался такой разрушительный папирус, что бы ты предпринял?
lomio_de_ama:
Сложная дилемма. Я недавно думал об этом, но так и не решил пока что. Все будет зависеть от того, что именно он сможет разрушить. Кстати, у меня к тебе есть просьба. Ты же помимо прочего и графикой занимаешься у нас? Не сделаешь мне постер для конференции по еврейской магии? Шеф поручил, поскольку это моя нынешняя тема, а я с рисованием поссорился еще в раннем детстве. Текст простой: Jewish Magic. In context: Hidden Treasures from The Cairo Geniza. Bobst Hall, 83 Prospect Avenue. Девятого октября сего года, в час тридцать пополудни.
8note:
Не вопрос! Я даже знаю, как это будет сделано: нарисую тебя в виде хасида с бородой, вытаскивающего из шляпы белую еврейскую букву «?» — как кролика за уши. А ногой ты будешь наступать на хвост вылетевшего из раскрытой книги демона. Знаешь, в стиле афиш престидижитаторов начала прошлого века? Пойдет?
lomio_de_ama:
Здорово! Они тут все обалдеют. Заранее спасибо!
— Ну, что ты на это скажешь?
— Сказать, что я потрясена, значит ничего не сказать. Поэтому я лучше просто помолчу.
— Но тебе легенда не показалась странной?
— Ничуть. Она красива, но и только. А что в ней странного?
— Много чего. Во-первых, это похоже не на легенду, а на хронику реальных событий, которую почему-то попытались выдать за сказку, и весьма неуклюже, надо заметить.
— Отчего же?
— В ней слишком много правдивых исторических деталей, а сказочные элементы производят впечатление приклеенных для маскировки. Ведь король Зигмунд — это не кто иной, как Сигизмунд Август Второй,{24} а его жена…
— Барбара Радзивилл.{25} Каждый, кто родился и жил в Вильно, знает ее историю. И видел икону Остробрамской Богоматери, на которой изображена Барбара — Богородица с пустыми руками. А про алхимиков с магическими зеркалами мне няня рассказывала, их звали пан Твардовский и пан Мнишек. Только в той легенде, которую слышала я, Барбару отравила свекровь Бона Сфорца.
— Эта версия не выдерживает никакой критики. Старуха к тому времени была уже в Италии.
— Но, говорят, она оставила в Кракове своего человека Монти, который медленно отравлял молодую королеву.
— Посуди сама, зачем травить медленно, ежедневно рискуя жизнью, когда искусство аква тофана позволяет сделать это молниеносно? Нет, у Боны, возможно, и были грехи, но в смерти невестки она неповинна. А вот саму ее, кстати, точно отравили. Но речь не об этом.
— Ты сказал «во-первых». А во-вторых?
— Во-вторых, эта легенда написана на иврите очень образованным человеком, хотя кое-где встречаются слова на идиш, а иногда даже и на латыни еврейскими буквами. По всей видимости, в тех местах, где автор не мог подобрать точного термина. Но! Ни один религиозный еврей никогда не стал бы в те времена использовать иврит для создания профанного текста!
— Почему?
— Да потому, что это было попросту святотатством! И выходит, что перед нами правда, притворяющаяся ложью, написанная к тому же языком тех, кто почти наверняка ее читать не станет! Добавим к тому же, что в рукописи довольно точно указано время ее написания.
— Я не заметила, чтобы там упоминалась хотя бы одна дата.
— Тогда бы это было не похоже на сказку. Но есть косвенные намеки. Например, в ней сказано, что Йефет Барабас на тот момент уже умер, а вот при упоминании рабби Иссерлеса не добавляется: «Да будет благословенна память праведника», а следовательно, он был еще жив. Поскольку скончался Моисей Иссерлес в том же году, что и Сигизмунд, — в одна тысяча пятьсот семьдесят втором, а Барбара — в одна тысяча пятьсот пятьдесят первом, то у нас есть довольно точные временные рамки. Эти и другие сведения, щедро разбросанные по всему тексту, в совокупности наводят на мысль, что автор, кстати, единственный, кто мог им быть, — сын Йефета Йосеф, обращался к какому-то очень специфическому читателю.
— Такому, как ты.
— В частности. Но, вернее, к таким, как Шоно и Беэр.
— Но ты говорил, что эта… легенда послужила прототипом сказки Коллоди, но в ней нет ничего ни про длинный нос, ни про фею с голубыми волосами.
— А, это смешной момент. Скажи, по ходу повествования у тебя не возникло ассоциаций с какой-нибудь другой сказкой?
— Если честно, то эта история мне показалась гораздо более похожей на «Крошку Цахеса», чем на «Пиноккио».
— Умница! Ведь это и доказывает тот факт, что легенда была переведена как минимум один раз на немецкий язык, а в дальнейшем исказилась до неузнаваемости, как это свойственно народным сказкам.
— Ты ждешь, чтобы я с глупым видом спросила, почему? Считай, что уже спросила!
— Нет, это я спрашиваю, почему у Крошки Цахеса было прозвище Циннобер? Никто не знает, думаю, и сам Гофман в том числе. Какая связь между уродливым карликом и ртутной рудой? Никакой. Попросту переводчик не знал, что для обозначения кедрового или соснового орешка автор за неимением термина позаимствовал из родственного ивриту арабского языка слово цнобар, которое, при отсутствии огласовок, можно прочитать и как цинобер. Коллоди же явно читал перевод, сделанный человеком, не поленившимся выяснить происхождение странного слова, поэтому героя своего называет Кедровым Орешком, ведь «пиноккио» означает орешек кедровой или сосновой шишки, от слова pinus — сосна.
— С ума сойти! А откуда взялся длинный нос?
— Тоже ошибка переводчика. На иврите существует идиома heerikh apó, означающая «сдержал свой гнев», которую можно понять и как «удлинил ему нос». Смешно? Таким же образом из seár kekhól yam — волос, как морской песок, то есть золотисто-рыжеватых, получились seár kakhól yam — волосы голубые, как море. Можешь себе представить, как менялось и все остальное.
— С ума сойти! А откуда взялся длинный нос?
— Тоже ошибка переводчика. На иврите существует идиома heerikh apó, означающая «сдержал свой гнев», которую можно понять и как «удлинил ему нос». Смешно? Таким же образом из seár kekhól yam — волос, как морской песок, то есть золотисто-рыжеватых, получились seár kakhól yam — волосы голубые, как море. Можешь себе представить, как менялось и все остальное.
— Я сейчас, пожалуй, и сама представиться бы не смогла, прости за неуклюжую jeu de mots.[36] Я ведь не совсем глупа и понимаю, что ты все это неспроста мне рассказываешь… Но и не настолько умна, чтобы мгновенно сообразить, к чему ты клонишь. Мне нужно несколько тактов паузы. Извини.
— Значит, спим?
— Спим. Обними меня.
23 авг.
В 19.42 «Кукла» вошла в квартиру «Пианиста» на Фрауенгассе.
В 20.34 появилась его прислуга (далее объект «Домна»), а сам «Пианист» вышел в 2 0.55 и направился на Ланггассе, 41, на квартиру к «Азиату». В 21.43 «Пианист» вышел от «Азиата» с большим бумажным свертком и вернулся домой. В 22.00 вышел на прогулку с собакой, проследовал по Лангебрюкке до Альтштедтишер Грабен и в 22.58 вернулся обратно. По дороге ни с кем в общение не вступал. Свет в одном окне горел всю ночь.
24 авг.
7.00 «Пианист» вышел с собакой на прогулку, покрутился во внутреннем дворе двадцать минут и вернулся.
7.34 «Домна» вышла с сумками и ушла в направлении Лангермаркт. Агент «Длинный» вел ее всю дорогу, доложил, что никуда, кроме лавок, она не заходила. Вернулась в 9.15.
20.00 «Пианист» вышел с собакой, прошел по обычному маршруту и вернулся в 21.02.
25 авг.
«Пианист» выходил четыре раза. В 7.00 — с собакой, в 13.2 0 — в бакалейную лавку на Бротбанкенгассе и на рыбный рынок на Лангебрюкке, в 15.44 — купил французскую булку на Бротбанкен, затем дошел до табачного магазина на углу Мильхканненгассе и Хопфенгассе, с 20.00 до 20.59 выгуливал собаку.
26 авг.
7.00 «Пианист» вышел с собакой. В 9.10 пришел «Азиат». В 9.38 появился новый объект (далее «Медведь»). В 10.31 «Медведь» открыл окно и курил возле него около четверти часа. Ушел неизвестно когда (до 14.30), как выяснилось, через черный ход. Агент «Длинный» получил взыскание. Черный ход взят под постоянное наблюдение. В 14.52 черным ходом ушел «Азиат».
27 авг.
В 11.00 пришел «Азиат». Ушел в 19.25.
28 авг.
10.43 «Медведь» пришел через черный ход. В 11.02 вышел через парадный вход с «Куклой» под руку. До 20.40 водил ее по магазинам, дважды в кафе — «Дерра» и «Гранд Кафе Империаль», и один раз в ресторан «Данцигер Ратскеллер». (Карта маршрута прилагается.) В 15.15 оставил «Куклу» в парикмахерской на Бротбэнкенгассе и посетил спортивно-оружейный магазин на Брайтегассе. Купил штуцер 12 калибра с оптическим прицелом, гладкоствольное ружье, патроны к ним, рюкзак и прочую амуницию — подробнее выяснить не удалось, так как объект проявлял признаки настороженности, часто оглядывался. Платил везде наличными. В 16.2 0 вернулся за «Куклой» и взял такси. Дальнейший маршрут неизвестен по причине транспортного затора, из-за которого такси было потеряно из виду. В 21.18 «Медведь» и «Кукла» подъехали к дому «Пианиста», зашли в квартиру, а через три минуты «Медведь» вернулся, сел в ожидавшее его такси и отбыл в направлении Оливы. «Левша» проследил его в Оливе до Вальдштрассе, однако, по всей видимости, «Медведь», выйдя из автомобиля, заметил хвост и сумел уйти от наблюдения. Личность «Медведя» выясняется. Приметы: рост чуть более двух метров, чрезвычайно мощного телосложения, волосы темные, короткие, вьющиеся, глаза карие, лоб низкий, тип лица «итальянский», от левой брови до линии волос вертикальный белый шрам, как от сабельного удара, осанка прямая, двигается легко, по-немецки говорит с тяжелым английским акцентом. Одевается дорого, носит бриллиантовый перстень в виде треугольника на правой руке.
Важное:
1. «Медведь» и «Кукла» разговаривали между собой по-русски!
2. За весь день по приблизительной оценке «Медведь» потратил около 57 ООО гульденов!
29 авг.
С 10.05 «Пианист» водил «Куклу» по городу. (Карта следования прилагается.) В 12.32 оба посетили табачный магазин на углу Мильхканненгассе, что на острове Шпайхер, «Пианист» купил коробку трубочной смеси и дамские сигареты «Стелла». С 13.17 до 14.30 объекты сидели в ресторане Лаутенбахера на Йопенгассе, 3. С 14.42 до 15.53 находились в церкви Св. Марии, в контакты ни с кем не вступали. В 16.23 на рыночной площади сели в трамвай № 3 и доехали до конечной остановки на Ганзаплатц. Там взяли извозчика и доехали по Променаду до Полицейского управления, свернули на Райтбан и сошли у театра, а затем пешком по Хайлигегассе вернулись домой к 17.44.
Важное:
С момента посещения ресторана до самого дома за ними следил мужчина (лет тридцати, рост средний, телосложение крепкое, глаза серые, волосы русые, выгоревшие, на лице и руках сильный южный загар, нижняя часть лица белая, очевидно, след недавно сбритой бороды и усов. Далее — «Домино»). Слежка велась непрофессионально, однако нашими подопечными он замечен не был. Некоторое время «Домино» стоял возле дома, дождался, пока в окнах загорелся свет, и ушел. «Длинный» провел его до отеля «Данцигер Хоф» и выяснил у портье, что это оберштурмфюрер СС Эрнст Шэфер,{26} недавно возвратившийся из экспедиции по Тибету. (Газеты с фотографиями и статьями прилагаются.) Взят под наблюдение.
30 авг.
С 19.00 «Домино» сидел в ресторане на Фрауенгассе, наблюдая за входом в дом «Пианиста». Выглядел очень напряженным. Когда «Пианист» возвратился с прогулки с собакой, в 20.45, «Домино» быстро расплатился, перебежал через улицу и вошел вслед за ним. В 21.24 «Домино» вышел из дома и направился в гостиницу. Шел, не оглядываясь, был заметно возбужден, разговаривал сам с собой. Слов разобрать не удалось. Через полчаса он спешно выехал на аэродром. В 00.00 вылетел с почтовым рейсом на Берлин.
Я врезалась в Него с размаху, как в дерево, — до потемнения в глазах, до помрачения рассудка, до зубовного скрежета.
В единый миг очистилась от скверны — будто черный стержень мой выдернули клещами, — едва увидела Его. И поняла, кто Он, и что никогда не искуплю страдания, причиненного Ему моим явлением, и захотела умереть. Но Он вернул меня к жизни.
Такое вот Евангелие от Веры…
Два желания скифскими конями разрывали меня — влюбить его в себя и уберечь его от любви. И я выбрала второе, хотя мука моя была нестерпимой. Я старательно изображала пустышку — бог знает, чего мне это стоило! — кокетку, кокотку, куклу, которую, я знала, он ни за что не сможет полюбить. Я играла, как никогда в жизни, и обманула бы любого, но не его. Он видел меня насквозь — такую, какой не знала себя даже я сама, и посмеивался исподволь, глазами, над моими ухищрениями. Он все решил за нас обоих, и я была бессильна что-либо изменить.
Одно лишь утешает меня все эти годы — когда поняла, что моя игра проиграна, отдала ему все, что могла. Но как же этого было мало, как ничтожно мало!.. Господи, отчего он не взял мою жизнь?
В тот день проспала до полудня, а потом еще долго, терзая зубами мокрую подушку, чтобы не зареветь в голос, слушала стук сердца в ушах. В детстве ужасно боялась этого стука — он заставлял думать о смерти, а теперь совсем наоборот — успокаивал, утишал, утолял.
Плакала от обиды за то, что могла быть собой впервые за последние двадцать лет.
До встречи с Марти никогда не теряла контроля над собой — ни от чего. Не впадала в забытье, когда в одиннадцать лет свалилась в адское пекло «испанки». Слышала, как старенький профессор в халате, накинутом на шубу, говорил свите: «Какая исключительно красивая девочка! Жаль, что не выживет!» Не кричала во время родов. Не позволила себе не то что забиться в истерике, когда умер Мишенька, но даже зарыдать на людях. Мне бы и хотелось забыться или кричать, но вечно какая-то проклятая сила заставляла наблюдать за собой со стороны. Я так привыкла к этому соглядатайству в себе, что даже просыпалась всегда в том же положении, в котором засыпала.
Теперь же плакала просто оттого, что могла.
Мысли плавали в голове, как неясные закорючки в глазу, такие медленные, что кажется, вот-вот поймаешь, а они — порск! — и отпрыгнут куда-то на периферию сознания, ищи их.
Меня втянули в шахматную игру, как Алису в Зазеркалье — пешкой, — которой все, кому не лень, читают лекции и нотации, делают намеки и задают наводящие вопросы, вместо того чтобы коротко и ясно объяснить правила, — пешкой, с которой почему-то обращаются, как с королевой. А я столько лет была картой, какой-нибудь червонной дамой, из крапленой колоды, и не умела ходить, а умела только ложиться — лицом вниз или вверх — и уже не верила в существование благородных игр и игроков. А тут поверила. И испугалась: как скажу ему?