«Письма к Луцилию», 13, 16 (141, с.25)
До чего противно легкомыслие тех, (...) кто перед кончиной начинает надеяться заново. (...) Что гнуснее старика, начинающего жизнь сначала?
«Письма к Луцилию», 13, 16–17 (141, с.25)
Многим пришлось бояться оттого, что их можно было бояться.
«Письма к Луцилию», 14, 10 (141, с.27)
Кто мудр, тот во всем смотрит на замысел, а не на исход. Начало в нашей власти; что выйдет, решать фортуне, над собой же я не признаю ее приговора.
«Письма к Луцилию», 14, 16 (141, с.27)
Мы не должны ни во всем уподобляться (...) толпе, ни во всем от нее отличаться. (...) Больше стойкости в том, чтобы оставаться трезвым, когда весь народ перепился до рвоты, больше умеренности в том, чтобы, не смешиваясь со всеми, не выделяться и не составлять исключения и делать то же самое, что все, но иначе.
«Письма к Луцилию», 18, 3–4 (141, с.33)
Чего ты дожидаешься? (...) Исполнения всех желаний? Такое время не наступит! (...) Такова цепь желаний: одно родит другое.
«Письма к Луцилию», 19, 6 (141, с.36)
Покуда ты будешь на все зариться, все будут зариться на тебя.
«Письма к Луцилию», 19, 7 (141, с.36)
Заблуждается тот, кто ищет друзей в сенях, а испытывает их за столом.
«Письма к Луцилию», 19, 11 (141, с.36)
Люди больше всего ненавидят тех, кому больше обязаны.
«Письма к Луцилию», 19, 11 (141, с.36)
Малая ссуда делает человека твоим должником, большая – врагом.
«Письма к Луцилию», 19, 11 (141, с.36)
(Благодеяния надо) не разбрасывать, а распределять. (...) Дело не в том, что ты дал, а в том, кому ты дал.
«Письма к Луцилию», 19, 12 (141, с.36–37)
Люди не знают, чего хотят, до того мига, пока не захотят чего-нибудь.
«Письма к Луцилию», 20, 6 (141, с.37)
Даже самый робкий предпочел бы один раз упасть, нежели все время висеть.
«Письма к Луцилию», 22, 3 (141, с.41)
Немногих удерживает рабство, большинство за свое рабство держится.
«Письма к Луцилию», 22, 11 (141, с.42)
Все заботятся не о том, правильно ли они живут, а о том, долго ли проживут; между тем жить правильно – это всем доступно, жить долго – никому.
«Письма к Луцилию», 22, 17 (141, с.42)
Все, чем тешится чернь, дает наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость, если она приходит извне, лишена прочной основы.
«Письма к Луцилию», 23, 5 (141, с.43)
Плохо живут те, кто всегда начинает жизнь сначала. (...) Напрасно мы полагаем, будто таких людей мало: почти все таковы. А некоторые тогда и начинают жить, когда пора кончать. А (...) некоторые кончают жить, так и не начав.
«Письма к Луцилию», 23, 9, 11 (141, с.44)
Зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо (...) чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным.
«Письма к Луцилию», 24, 1 (141, с.44)
Если ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее тебя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого ты боишься, или не так велико, или не так длительно.
«Письма к Луцилию», 24, 2 (141, с.44)
Поверь мне, (...) смерть настолько не страшна, что благодаря ей ничто не страшно.
«Письма к Луцилию», 24, 11 (141, с.46)
Надейся на справедливое решение, но будь готов к несправедливому.
«Письма к Луцилию», 24, 12 (141, с.46)
Отдели смятение от его причины, смотри на само дело – и ты убедишься, что в любом из них нет ничего страшного, кроме самого страха.
«Письма к Луцилию», 24, 12 (141, с.46)
Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней – а шли мы долго. (...) «Смерть, уносящая нас, – лишь последняя смерть среди многих».
«Письма к Луцилию», 24, 20–21 (141, с.47)
Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых заставляет умереть страх смерти.
«Письма к Луцилию», 24, 23 (141, с.47)
Мудрый и мужественный должен не убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той страсти, которой охвачены столь многие, – сладострастной жажды смерти. Ибо помимо прочих душевных склонностей есть (...) еще и безотчетная склонность к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и сильные духом, но нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в тягость.
«Письма к Луцилию», 24, 25 (141, с.47–48)
Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит.
«Письма к Луцилию», 25, 4 (141, с.48)
Гнет возраста чувствует только тело, а не душа, и состарились одни лишь пороки и то, что им способствует.
«Письма к Луцилию», 26, 2 (141, с.49)
«Размышляй о смерти!» – Кто говорит так, тот велит нам размышлять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом. Он выше всякой власти и уж наверное вне всякой власти.
«Письма к Луцилию», 26, 10 (141, с.50)
Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость покупается ежедневно.
«Письма к Луцилию», 27, 8 (141, с.52)
Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя? (Со ссылкой на Сократа.)
«Письма к Луцилию», 28, 2 (141, с.52)
Насколько выше была б ему цена, если б толпа ценила его пониже.
«Письма к Луцилию», 29, 8 (141, с.54)
Передышками нельзя пренебрегать: тяжелобольным временное улучшение заменяет здоровье.
«Письма к Луцилию», 29, 8 (141, с.54)
Не смей пересчитывать всех, кто тебе страшен. (...) К твоей смерти доступ открыт только одному, сколько бы врагов тебе ни угрожало.
«Письма к Луцилию», 29, 9 (141, с.54)
Только низким путем можно снискать любовь низких.
«Письма к Луцилию», 29, 10 (141, с.55)
По-моему, умирая, человек мужественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и невежде дает силу духа не бежать от неизбежного.
«Письма к Луцилию», 30, 8 (141, с.56)
Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней.
«Письма к Луцилию», 30, 10 (141, с.56)
Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти – ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах.
«Письма к Луцилию», 30, 17 (141, с.57)
Стыдно человеку, который одолел самые высокие вершины, обременять богов. Что нужды в молитвах? Сделай сам себя счастливым!
«Письма к Луцилию», 31, 5 (141, с.58)
Из тесного угла можно вознестись к небу – только воспрянь.
«Письма к Луцилию», 31, 11 (141, с.59)
Жизнь наша коротка, и сами мы еще больше сокращаем ее своим непостоянством, каждый раз начиная жить наново. Мы дробим ее на мелкие части и рвем в клочки.
«Письма к Луцилию», 32, 2 (141, с.60)
Где что-нибудь выдается и бросается в глаза, там не все ровно. (...) (У) величайших людей (...) каждая черта в произведении так сплетена с другою, что невозможно что-либо изъять, не разрушив целого.
«Письма к Луцилию», 33, 1, 5 (141, с.60–61)
Не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а та, у кого весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами.
«Письма к Луцилию», 33, 5 (141, с.61)
Одно дело помнить, другое знать! (...) Знать – это значит делать и по-своему, (...) не оглядываясь всякий раз на учителя. (...) Не становись второю книгой!
«Письма к Луцилию», 33, 8–9 (141, с.61–62)
Идущий следом за другим ничего не найдет, потому что не ищет.
«Письма к Луцилию», 33, 10 (141, с.62)
Истина открыта для всех, ею никто не завладел.
«Письма к Луцилию», 33, 10 (141, с.62)
Говорят, что начало – это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными – полпути к добродетели.
«Письма к Луцилию», 34, 3 (141, с.62)
Дружба приносит только пользу, а любовь иногда и вред.
«Письма к Луцилию», 35, 1 (141, с.63)
Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся – и позор тем, кому разум не дает такой же безмятежности, какую дарует глупость.
«Письма к Луцилию», 36, 12 (141, с.65)
В пространных рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при народе, шуму много, а доверительности нет. Философия – это добрый совет, а давать советы во всеуслышанье никто не станет.
«Письма к Луцилию», 38, 1 (141, с.66)
Великая душа пренебрегает великим и предпочитает умеренное чрезмерному.
«Письма к Луцилию», 39, 4 (141, с.67)
Нет несчастнее зашедших так далеко, что прежде излишнее становится для них необходимым.
«Письма к Луцилию», 39, 6 (141, с.67)
Нет лекарства для того, у кого пороки стали нравами.
«Письма к Луцилию», 39, 6 (141, с.67)
В речах перед народом нет ни слова истины: их цель – взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушенный слух, они уносятся, не давая над собою подумать.
«Письма к Луцилию», 40, 4 (141, с.68)
Пусть оратор (...) говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.
«Письма к Луцилию», 40, 4 (141, с.68)
Пусть оратор (...) говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.
«Письма к Луцилию», 40, 8 (141, с.69)
Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же.
«Письма к Луцилию», 42, 4 (141, с.72)
Мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на что тратим самих себя, то зовем даровым (...) Всякий ценит самого себя дешевле всего.
«Письма к Луцилию», 42, 7 (141, с.72)
Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?
«Письма к Луцилию», 42, 10 (141, с.72)
Мы живем так, что внезапно увидеть нас – значит поймать с поличным.
«Письма к Луцилию», 43, 4 (141, с.73)
Все, если взглянуть на изначальное происхождение, ведут род от богов.
«Письма к Луцилию», 44, 1 (141, с.73)
За всеми нами одинаковое число поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти.
«Письма к Луцилию», 44, 4 (141, с.74)
Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода. (Со ссылкой на Платона.)
«Письма к Луцилию», 44, 4 (141, с.74)
Одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с желаниями.
«Письма к Луцилию», 45, 6 (141, с.75)
Жизнь любого занята завтрашним днем. (...) Люди не живут, а собираются жить.
«Письма к Луцилию», 45, 12–13 (141, с.76)
Мы лжем и без причин, по одной привычке.
«Письма к Луцилию», 46, 3 (141, с.77)
Обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше.
«Письма к Луцилию», 47, 11 (141, с.78)
Нет рабства позорнее добровольного.
«Письма к Луцилию», 47, 17 (141, с.79)
Любовь не уживается со страхом.
«Письма к Луцилию», 47, 18 (141, с.79)
Цари забывают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что – распаляются гневом, словно от обиды. (...) Для того и нужна им обида, чтобы кому-нибудь повредить.
«Письма к Луцилию», 47, 20 (141, с.79)
Разве что-нибудь было не «совсем недавно»? Совсем недавно я был мальчиком и сидел у философа Сотиона, совсем недавно начал вести дела в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а там и силы. Безмерна скоротечность времени, и ясней всего это видно, когда оглядываешься назад. Взгляд, прикованный к настоящему, время обманывает, ускользая при своей быстроте легко и плавно. (...) Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину.
«Письма к Луцилию», 49, 2–3 (141, с.82)
Ты заблуждаешься, полагая, что только в морском плавании жизнь отделена от смерти тонкою преградой: повсюду грань между ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна так близко, но везде она стоит так же близко.
«Письма к Луцилию», 49, 11 (141, с.83)
Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь похвалить?
«Письма к Луцилию», 52, 11 (141, с.88)
Рассказывать сны – дело бодрствующего; признать свои пороки – признак выздоровления.
«Письма к Луцилию», 53, 8 (141, с.90)
Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть.
«Письма к Луцилию», 54, 5 (141, с.91)
Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать.
«Письма к Луцилию», 55, 1 (141, с.92)
Постоянство и упорство в своем намерении – вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.
«Письма к Луцилию», 55, 5 (141, с.92)
Голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам.
«Письма к Луцилию», 56, 4 (141, с.94)
Взгляни на него: (...) он ворочается с боку на бок, стараясь (...) поймать хоть легкую дрему, и, ничего не слыша, жалуется, будто слышит. Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя считать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно.
«Письма к Луцилию», 56, 7–8 (141, с.94)
У каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это – не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид.
«Письма к Луцилию», 57, 4–5 (141, с.96)
Никто не остается в старости тем же, чем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. (...) Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: «Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток». Имя потока остается, а вода уже утекла.
«Письма к Луцилию», 58, 22–23 (141, с.100)
(В мире) пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.
«Письма к Луцилию», 58, 24 (141, с.100)
Что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное (...). Ведь дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.
«Письма к Луцилию», 58, 33 (141, с.101)
Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались.
«Письма к Луцилию», 59, 5 (141, с.102)
Лесть всех делает дураками, каждого в свою меру.
«Письма к Луцилию», 59, 13 (141, с.104)
(Истинная радость), не будучи чужим подарком, (...) не подвластна и чужому произволу. Что не дано фортуной, того ей не отнять.
«Письма к Луцилию», 59, 18 (141, с.105)
Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни.
«Письма к Луцилию», 61, 1 (141, с.105)
Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли.
«Письма к Луцилию», 61, 3 (141, с.106)
Кратчайший путь к богатству – через презрение к богатству.
«Письма к Луцилию», 62, 3 (141, с.106)
Мы ищем в слезах доказательство нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ. (...) И в скорби есть доля тщеславия!
«Письма к Луцилию», 63, 2 (141, с.107)
Для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что я их утрачу, когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
«Письма к Луцилию», 63, 7 (141, с.107)
Перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде дала!
«Письма к Луцилию», 63, 7 (141, с.107)
Кто не мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил.
«Письма к Луцилию», 63, 11 (141, с.108)
Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (...) Предки установили для женщин один год скорби – не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.
«Письма к Луцилию», 63, 11, 13 (141, с.108)
(Об умерших:) Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.
«Письма к Луцилию», 63, 15 (141, с.108)
Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.
«Письма к Луцилию», 64, 3 (141, с.109)
Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть – ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться – ведь нигде не буду я в такой тесноте.
«Письма к Луцилию», 65, 24 (141, с.113)
Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.
«Письма к Луцилию», 66, 9 (141, с.114)
Способность расти есть признак несовершенства.
«Письма к Луцилию», 66, 9 (141, с.115)
Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон – к гордым стенам Микен, – ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.
«Письма к Луцилию», 66, 26 (141, с.117)
Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (...) у всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.
«Письма к Луцилию», 68, 4 (141, с.123)
Лжет общий голос невежд, утверждающих, будто «самое лучшее – умереть своей смертью». Чужой смертью никто не умирает.
«Письма к Луцилию», 69, 6 (141, с.125)
Жизнь не всегда тем лучше, чем дольше, но смерть всегда чем дольше, тем хуже.
«Письма к Луцилию», 70, 12 (141, с.126)
Лучшее из устроенного вечным законом – то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество – прочь из жизни.
«Письма к Луцилию», 70, 14 (141, с.127)
В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит. (...) Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится – можешь вернуться туда, откуда пришел.
«Письма к Луцилию», 70, 15 (141, с.127)
Самая грязная смерть предпочтительней самого чистого рабства.
«Письма к Луцилию», 70, 21 (141, с.128)
Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра.
«Письма к Луцилию», 71, 3 (141, с.129)
Немалая часть успеха – желание преуспеть.
«Письма к Луцилию», 71, 36 (141, с.133)
Не бывает так, чтобы не возникали все новые дела, – мы сами сеем их, так что из одного вырастает несколько. (...) Нужно сопротивляться делам и не распределять их, а устранять.