«Письма к Луцилию», 72, 2 (141, с.134)
Как распрямляется сжатое силой, так возвращается к своему началу все, что не движется непрерывно вперед.
«Письма к Луцилию», 72, 3 (141, с.134)
Не так радостно видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегущего впереди.
«Письма к Луцилию», 73, 3 (141, с.136)
Боги не привередливы и не завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. Ты удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже – чего уж больше? – входит в людей.
«Письма к Луцилию», 73, 15–16 (141, с.137)
Мы сетуем, что все достается нам и не всегда, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить, ни умирать мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна.
«Письма к Луцилию», 74, 11 (141, с.139)
Немногим удается мягко сложить с плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и гибнет под обломками рухнувших опор.
«Письма к Луцилию», 74, 18 (141, с.140)
Пусть будет нашей высшей целью одно: говорить, как чувствуем, и жить, как говорим.
«Письма к Луцилию», 75, 4 (141, с.143)
Век живи – век учись тому, как следует жить.
«Письма к Луцилию», 76, 3 (141, с.145)
Почему он кажется великим? Ты меришь его вместе с подставкой.
«Письма к Луцилию», 76, 31 (141, с.149)
Мы слышим иногда от невежд такие слова: «Знал ли я, что меня ждет такое?» – Мудрец знает, что его ждет все; что бы ни случилось, он говорит: «Я знал».
«Письма к Луцилию», 76, 35 (141, с.150)
Разве не счел бы ты глупцом из глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет он не будет жить.
«Письма к Луцилию», 77, 11 (141, с.151)
Сатия (...) приказала написать на своем памятнике, что прожила девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью; а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть?
«Письма к Луцилию», 77, 20 (141, с.153)
Жизнь – как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна.
«Письма к Луцилию», 77, 20 (141, с.153)
Самое жалкое – это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.
«Письма к Луцилию», 78, 4 (141, с.153)
Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.
«Письма к Луцилию», 78, 6 (141, с.154)
Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным.
«Письма к Луцилию», 78, 13 (141, с.155)
Кто из нас не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя?
«Письма к Луцилию», 78, 14 (141, с.155)
Болезнь можно одолеть или хотя бы вынести. (...) Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и не укрощен крайними опасностями; и под одеялом (больного) видно, что человек мужествен.
«Письма к Луцилию», 78, 21 (141, с.156)
Слава – тень добродетели.
«Письма к Луцилию», 79, 13 (141, с.159)
Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы он никогда не промахивался.
«Письма к Луцилию», 81, 2 (141, с.161)
Мы ничего не ценим выше благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже – когда получим.
«Письма к Луцилию», 81, 28 (141, с.165)
Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за неотплаченное благодеянье.
«Письма к Луцилию», 81, 32 (141, с.166)
Римский вождь (...), посылая солдат пробиться сквозь огромное вражеское войско и захватить некое место, сказал им: «Дойти туда, соратники, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет».
«Письма к Луцилию», 82, 22 (141, с.169)
Усталость – цель всяких упражнений.
«Письма к Луцилию», 83, 3 (141, с.170)
Луций Писон как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян.
«Письма к Луцилию», 83, 14 (141, с.172)
Опьяненье – не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней – кто усомнится, что человек сошел с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче.
«Письма к Луцилию», 83, 18 (141, с.172–173)
Велика ли слава – много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, – все равно тебя побеждает бочка.
«Письма к Луцилию», 83, 24 (141, с.173)
Напившись вином, он (Марк Антоний) жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
«Письма к Луцилию», 83, 25 (141, с.173)
Так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками.
«Письма к Луцилию», 83, 27 (141, с.174)
Тот, кому завидуют, завидует тоже.
«Письма к Луцилию», 84, 11 (141, с.175)
На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно – у собственного наследника.
«Письма к Луцилию», 88, 12 (141, с.192)
Стремиться знать больше, чем требуется, – это тоже род невоздержности. (...) Заучив лишнее, (...) из-за этого неспособны выучить необходимое.
«Письма к Луцилию», 88, 36–37 (141, с.196)
(В нынешних) книгах исследуется, (...) кто истинная мать Энея, (...) чему больше предавался Анакреонт, похоти или пьянству, (...) была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.
«Письма к Луцилию», 88, 37 (141, с.196)
Достоверно (...) только то, что нет ничего достоверного.
«Письма к Луцилию», 88, 45 (141, с.197)
Все (...) познается легче, если (...) расчленено на части не слишком мелкие (...). У чрезмерной дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль, то лишено порядка.
«Письма к Луцилию», 89, 3 (141, с.197)
Вы (чревоугодники) несчастны, ибо (...) голод ваш больше вашей же утробы!
«Письма к Луцилию», 89, 22 (141, с.201)
Говори (...), чтобы (...) услышать и самому; пиши, чтобы самому читать, когда пишешь.
«Письма к Луцилию», 89, 23 (141, с.201)
Самый счастливый – тот, кому не нужно счастье, самый полновластный – тот, кто властвует собою.
«Письма к Луцилию», 90, 34 (141, с.207)
Природа не дает добродетели: достичь ее – это искусство. (...) (Древние) были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.
«Письма к Луцилию», 90, 44, 46 (141, с.208)
Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору начинается война.
«Письма к Луцилию», 91, 5 (141, с.209)
Судьба городов, как и судьба людей, вертится колесом.
«Письма к Луцилию», 91, 7 (141, с.210)
Беда не так велика, как гласят о ней слухи.
«Письма к Луцилию», 91, 9 (141, с.210)
Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными.
«Письма к Луцилию», 91, 16 (141, с.211)
Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны.
«Письма к Луцилию», 91, 21 (141, с.212)
Наслажденье – это благо для скотов.
«Письма к Луцилию», 92, 6 (141, с.213)
Наполнять надо душу, а не мошну.
«Письма к Луцилию», 92, 31 (141, с.217)
Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? (...) Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня считать его мертвым.
«Письма к Луцилию», 93, 3 (141, с.218)
По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день (гладиаторских) игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.
«Письма к Луцилию», 93, 12 (141, с.219)
Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого.
«Письма к Луцилию», 94, 54 (141, с.227)
Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. (...) Он идет дальше океана, дальше солнца. (...) Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья – на дне.
«Письма к Луцилию», 94, 62–63 (141, с.228)
Не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье.
«Письма к Луцилию», 94, 67 (141, с.229)
Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности.
«Письма к Луцилию», 94, 69 (141, с.229)
Блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.
«Письма к Луцилию», 94, 73 (141, с.230)
Мы часто про себя желаем одного, вслух – другого, и даже богам не говорим правды.
«Письма к Луцилию», 95, 2 (141, с.230)
Войны (...) – это прославляемое злодейство.
«Письма к Луцилию», 95, 30 (141, с.234)
Запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах – получают хвалы.
«Письма к Луцилию», 95, 30–31 (141, с.234)
Человек – предмет для другого человека священный.
«Письма к Луцилию», 95, 33 (141, с.235)
Природа (...) родила нас братьями.
«Письма к Луцилию», 95, 52 (141, с.238)
(О Катоне Младшем): Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! (...) Он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не о том, быть ли Катону свободным, а о том, жить ли ему среди свободных.
«Письма к Луцилию», 95, 71 (141, с.240–241)
Богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души.
«Письма к Луцилию», 96, 2 (141, с.241)
Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (...) Первое и наибольшее наказанье за грех – в самом грехе.
«Письма к Луцилию», 97, 13–14 (141, с.244)
Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!
«Письма к Луцилию», 98, 1 (141, с.244)
Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.
«Письма к Луцилию», 98, 8 (141, с.245)
(Мудрец) считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.
«Письма к Луцилию», 98, 16 (141, с.246)
Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.
«Письма к Луцилию», 99, 3 (141, с.247)
Расстоянье между первым и последним днем (жизни) изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью – коротко даже у старца.
«Письма к Луцилию», 99, 9 (141, с.248)
Люди стонут более внятно, когда их слышат.
«Письма к Луцилию», 99, 16 (141, с.249)
Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.
«Письма к Луцилию», 99, 22 (141, с.250)
Пусть (...) память (об умерших) будет долгой, а скорбь – короткой.
«Письма к Луцилию», 99, 24 (141, с.250)
Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.
«Письма к Луцилию», 100, 4 (141, с.252)
Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.
«Письма к Луцилию», 101, 7 (141, с.254)
Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес.
«Письма к Луцилию», 102, 25 (141, с.259)
Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.
«Письма к Луцилию», 103, 2 (141, с.260)
Привыкшая к слепому страху душа неспособна заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади.
«Письма к Луцилию», 104, 10 (141, с.262)
Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным.
«Письма к Луцилию», 104, 24 (141, с.264)
К ним (власть имущим) нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже самой болезни.
«Письма к Луцилию», 105, 5 (141, с.267)
У всякого есть человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть даже первый (...) довольствуется одним слушателем, – их получится целый город.
«Письма к Луцилию», 105, 6 (141, с.267)
Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно.
«Письма к Луцилию», 105, 7 (141, с.267)
Дела за нами не гонятся – люди сами держатся за них и считают занятость признаком счастья.
«Письма к Луцилию», 106, 1 (141, с.267)
В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.
«Письма к Луцилию», 106, 12 (141, с.269)
Жизнь – вещь грубая. Ты вышел в долгий путь – значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и устанешь, и воскликнешь «умереть бы!» – и, стало быть, солжешь.
«Письма к Луцилию», 107, 2 (141, с.269)
Равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том, что они всем предоставлены.
«Письма к Луцилию», 107, 6 (141, с.269–270)
Ничтожен и лишен благородства тот, кто (...) хотел бы лучше исправить богов, чем себя.
«Письма к Луцилию», 107, 12 (141, с.270)
Целым овладевают по частям.
«Письма к Луцилию», 108, 2 (141, с.271)
Многие приходят слушать, а не учиться. (...) Некоторые приходят даже с письменными дощечками – затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.
«Письма к Луцилию», 108, 6 (141, с.271)
Разве ты не видел, каким криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны (...)? «Имеет все, кто хочет, сколько надобно». Слыша это, (...) те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и проклинают деньги.
«Письма к Луцилию», 108, 8–9, 12 (141, с.272)
Лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет.
«Письма к Луцилию», 108, 16 (141, с.273)
Мера (...) ближе к воздержанию и, может быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем, чем сохранять умеренность.
«Письма к Луцилию», 108, 16 (141, с.273)
(О вегетарианстве): Человеку и бескровной пищи хватит; (...) (а) там, где резня служит удовольствию, жестокость переходит в привычку.
«Письма к Луцилию», 108, 18 (141, с.273)
То, что было философией, становится филологией.
«Письма к Луцилию», 108, 23 (141, с.274)
Сама старость есть неизлечимая болезнь.
«Письма к Луцилию», 108, 28 (141, с.275)
Из одного и того же каждый извлекает лишь нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет лишь траву, собака – зайца, аист – ящерицу.
«Письма к Луцилию», 108, 29 (141, с.275)
«Жизнь ему в тягость». – Не спорю, а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
«Письма к Луцилию», 112, 4 (141, с.283)
Речь – убранство души.
«Письма к Луцилию», 115, 2 (141, с.293)
С тех пор как они (деньги) в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не «какова вещь?», а «какова цена?».
«Письма к Луцилию», 115, 10 (141, с.294)
Всем кажется лучшим то, от чего отказались.
«Письма к Луцилию», 115, 17 (141, с.295)
Мы защищаем наши пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. (...) «Не хотим» – вот причина; «не можем» – только предлог.
«Письма к Луцилию», 106, 8 (141, с.297)
Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а взойди наверх – и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, – только ступенька.
«Письма к Луцилию», 118, 6 (141, с.303)
Деньги никого не сделали богатыми, – наоборот, каждого они делают еще жаднее до денег.
«Письма к Луцилию», 119, 9 (141, с.306)
Необходимое не приедается.
«Письма к Луцилию», 119, 15 (141, с.307)
Расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим одарять и не умеющим беречь – разница огромная.
«Письма к Луцилию», 120, 8 (141, с.308)
Великое дело – играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. (...) Порой о человеке, с которым виделись вчера, по праву можно спросить: «Кто это?»
«Письма к Луцилию», 120, 22 (141, с.310–311)
Даже бессловесным и тупым скотам, как бы ни были они неуклюжи во всем прочем, хватает ловкости и вниманья, чтобы жить. (...) Даже те из них, что для других бесполезны, для своей цели ничего не упустят.
«Письма к Луцилию», 121, 24 (141, с.314)
Только не имея некоторых вещей, мы узнаем, что многие из них нам и не нужны.
«Письма к Луцилию», 123, 6 (141, с.318)
Тут испустил он дух и перестал притворяться живым.
«Сатира на смерть императора Клавдия» (145, с.269)
Нигде в мире мы не найдем чужой нам страны; отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу.
«Утешение к Гельвии», 9, 1 (141, с.336)
Гай Цезарь (Калигула), которого природа создала словно затем, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью, однажды устроил пир, стоивший 10 миллионов сестерциев; и хотя изобретательность всех была к его услугам, он лишь с трудом добился того, чтобы один обед поглотил доходы с трех провинций.
«Утешение к Гельвии», 10 (138, с.411)
Никто не может быть презираем другими до тех пор, пока он не научился презирать самого себя.
«Утешение к Гельвии» (146, с.146)
Нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом, еще более несчастный.
«Утешение к Марции» (29, с.319)
Никому не дано счастья – безнаказанно родиться.
«Утешение к Марции» (29, с. 320)
Ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас несправедливыми к оставшемуся.
«Утешение к Марции» (29, с.321)
Смерть – лучшее изобретение природы.
«Утешение к Марции» (29, с.324)
Ничто так не обманчиво, как жизнь; (...) поистине, ее не принял бы никто, если бы не получил против воли.
«Утешение к Марции» (29, с.326)
Если рост прекратился, близок конец.