Чанов с Вольфом проводили ее глазами и переглянулись друг с другом.
– Может, она в ватерклозет… – предположил Вольф. Помолчал и, переменив тон, спросил строго: – Что вы хотите мне сообщить?
Старик стоял за высоким мраморным столиком, подперев щеку, поросшую уже не щетиной, а почти что бородой. Она очень бы ему шла, белая, ленивая, совсем молодая бородка на смуглой, как бы дубленой коже… однако… Лицо Вольфа, странное и само по себе, несло черты бесконечного ряда разнообразнейших родов и сословий – шведских мореплавателей, грузинских князей, русских вольных крестьян-поморов, польских шляхтичей-бунтовщиков, ученых евреев ашкенази, курляндских баронов, московских полутатарских бояр… И все эти роды вдруг словно разбрелись по своим вотчинам, перессорившись, перезабыв языки и обычаи друг друга. В этот поздний и печальный час разлуки у старого Вольфа не осталось сил связывать воедино такого разнообразного себя самого, держать форму. Чанов это брожение в Вольфе разглядел и усомнился в своей затее, но, однако же, решил ее сформулировать. Хотя бы для себя самого. И он сообщил Вольфу как бы не очень-то и всерьез, следующее:
– На днях господин Блюхер предложил мне поездку в Швейцарию… то есть принять участие в своего рода экспедиции, связанной с научными интересами самого Блюхера… Речь идет о посещении одного, как я понял, игорного дома… казино с необычайно современной и гигантской рулеткой в центре. То, что он мне рассказал о своих планах, может оказаться интересным и мне… и, возможно, вам. Все детали путешествия пока неизвестны, про себя же я понял, что ничего так не хочу, как видеть вас на фоне Альп и Юры в нашей с Блюхером (тут Чанов запнулся) и с Давидом Луарсабовичем компании. Я приглашаю вас принять участие в путешествии. Разумеется, все ваши расходы и хлопоты я беру на себя. Паспорт, виза, билеты, отели… Со всем этим вам не придется разбираться.
Повисла пауза. Вольф заинтересовался как будто, и даже вспомнил, что давным-давно в Швейцарию, в Лозанну, уехала мамина младшая сестра, чудесная тетя Надя. Она в пятидесятые учила его, балбеса-подростка, французскому… Он собрался что-то сразу сказать, губы дрогнули, тень улыбки мелькнула на его лице, так что он даже помолодел. Он как бы увидел себя, молодого и элегантного, а фоном служат белоснежные Альпы или, бог с ними, загадочные, плавные вершины Юры.
Но через восемь с половиной секунд Вольф стер с лица мечтательную полуулыбку, вернулся на стремительных горных лыжах в свой возраст и в свои обстоятельства. Он понял, что хочет всего лишь в здравом уме, со спокойной душой отъехать в родимый столичный город с областной судьбой, растянуться на старом диване, пристроив голову на новой гречневой подушке, и по возможности обняться с музой. Да, он хотел к своей вредной, родной и довольно молодой женщине, последней из муз… Которой, как она считала, он должен по жизни… Как, впрочем, и всем предшествовавшим музам (они тоже так считали, а он не возражал)… Какие еще путешествия с московскими мальчишками?.. Однако надо было достойно ответить. Посмотрев повнимательней на Чанова, даже внезапно вспомнив его имя-отчество (схваченное, очевидно, с уст Блюхера), Вольф ответил на лестное предложение:
– Нет, Кузьма Андреевич. Нет. Как я догадываюсь, вы решили заняться благотворительностью. Но я не дамся и решительно отказываюсь…
Вольф затормозил, соображая, что еще сказать, и вспомнил поэта Пашу Асланяна: «Хорошую историю рассказал мальчик про волка и волкодава… или нет, про волчонка, кажется… Нет! – про зуб динозавра!..» И Вольф попросил Чанова:
– Прихватите с собою одного молодого поэта. Больше будет толку.
Вольф вполне владел искусством драматургии. Проговаривая свой короткий финальный текст, он как бы невольно поглядывал в вокзальный зал сквозь витрину кафе, так что именно на последнем слове в стеклянную дверь влетел Паша Асланян, помахивая билетом. И Вольф в подтверждение сказанного элегантно указал на того самого молодого поэта, которого и имел в виду.
Паша сообщил, что купейных нет ни в один поезд, есть только дорогущий СВ, так что он добыл плацкарт – но не у туалета, и полка нижняя, хоть и боковая, и поезд прямо ближайший, через двенадцать минут. Так что надо все бросать и бежать на посадку.
Вольф беспомощно поглядел на Чанова и сказал:
– Я не успею дать телеграмму домашним.
Чанов встал, отнял у Паши билет с паспортом и покинул поэтов, старого с малым.
Он шел в кассовый зал, испытывая отвращение к себе. Он предложил, а ему сказали – нет. Причем дважды за вечер. А ведь Кусенька не привык к такому обращению… хотя бы потому, что почти никогда ничего никому не предлагал. Как, впрочем, и не просил ни у кого ничего. Но ему давали, и даже отдавались, ему дарили себя, и целый мир дарили, да и просто жизнь. Как бабушка, как мама, как погибший котенок, как некоторые из барышень. Он ненавидел себя не за то, что позвал старого поэта, а за то, что в упор не разглядел, не увидел очевидное – как Вольф ответит. А уж молодого, а уж Пашеньку… Он ведь и от него что-то получил, очень важное… Но что получил – забыл… Помнил, но забыл. Как всегда! Чанов встряхнул черный квадрат памяти, и вот какие бойкие строчки выскочили совершенно неожиданно: «… А где-то на крыше, на свальне котов сидит и хохочет принцесса, сдрочившая сто пятьдесят каблуков от города Пелопоннеса!..» Нет, не то. Было что-то еще, поважнее… Именно ему, Кузьме Андреевичу Чанову, адресованное на том самом мосту, где утро красит ровным светом… Может, и не то чтоб самое важное в жизни, но как раз пора стало про это понять. «Да, именно там он мне что-то объяснил… но я… отвлекся. И всего этого поэта, этого Пашу Асланяна из Чердыни – чуть не пропустил. Что же я за тип такой?.. Вольфа допустил до своих милостей, а Пашу, а Яньку, а маму, а отца родного? Им ничего не достанется никогда?.. Они, что же, пусть – сами, без меня?.. И Соне Розенблюм – ничего! – Чанов заплакал бы от злости, исполнись ему не 29, а 9 лет. Но зато теперь он мог по-взрослому, с ненавистью ругать себя, ругать хуже, чем матом, потому что не беспредметно. – Ну и мразь же я! Тупая самодовольная скотина. Рантье!» Чанов чуть не проскочил кассовый зал, но вовремя затормозил и свернул к окошечкам дальнего следования. Там были сплошь барышни – отметил он машинально, но не напрасно. В пять минут он поменял билет. Вольф поедет «Красной стрелой» и в СВ… Но что-то в душе все равно не срасталось… Стрела, не Стрела… «Вольф до Питера доберется. Но не поедет в Швейцарию, потому что у него личная жизнь. А у меня личной жизни нету. И не будет! Таким, как я – таким сукам без личности! – не положено личной жизни…» Он снова чуть не заплакал, но не заплакал. Потому что и это – плакать – было уже отнято. «Так мне и надо, так и надо… Но мне бы Вольфа, мне бы с ним только немного все же еще побыть… – он чуть в голос не застонал. – Хоть день… хоть час. В первый раз хочу поучиться чему-то. Дедушку хочу! Не было у меня… Я бы и за пивом ему побегал. Он, он-то мне и нужен!.. Но я ему – нет! Хоть вены вскрывай…». Он чуть не вскрикнул. Но кое-что действительно понял и даже многое вспомнил. За сотую долю секунды, с огромной болью, как будто вывихнутое плечо кто-то вставил на место. Он сказал себе с прямотой, доставившей странное облегчение: «Мы не увидимся больше. И не потому, что он старый и скоро помрет. Может, это я скорей. Вон сегодня Дада чуть не… Уж не то же ли и он испытал? Что нас – таких хорошеньких, сытых, успешных – на свете нет! Бог ты мой… То-то и оно!! Неуместные и безгласные. А Вольф… он есть. И сейчас уедет навсегда! Только и всего».
И тут же в голове прозвучал голос негромкий, но внятный:
никто ничего не знает.
Ту-ту!
Когда Чанов вернулся в кафе, он застал вполне мирную картину. Оба поэта вместе с Соней Розенблюм ели горячую пиццу «Маргариту» и пили из белых фаянсовых кружек кофе с молоком. Паша рассказывал о динозаврах под Осой, как их обнаружил когда-то геолог, астрофизик и авиаконструктор Лев Владимирович Баньковский, великий и непризнанный ученый.
– Он был похож на черта. Только на совсем невинного и гениального. Нос кривой, левая сторона лица совсем не похожа на правую, и глаза один выше другого, один раскосый, как у китайского мандарина, а другой круглый, простодушный… Я таких образованных людей никогда не встречал. Он закончил в Москве мехмат университета и еще авиационный институт, а в Перми добавил геологический факультет в политехе. И по всем изученным наукам написал диссертации, сначала кандидатские, потом докторские, но защитил не все. Еще он написал десять книг, в одной – больше тысячи страниц. Напечатали одну брошюру под названием «Отчего мир погибнет и отчего возродится». Я прочитал, но уж очень сложно. Зато вывод простой. Мир погибнет оттого же, отчего родился. Известный нам мир – это пульсар… Да, так этот самый Лев Владимирович открыл кладбище динозавров под Осой. Очень просто открыл. Сначала разобрался в геологических картах и предрек – оно там должно быть. Прочел на ученом совете доклад. Ему никто не поверил. А потом он приехал со своим НИИУМСом[21] (какое, однако, неумное название! – хохотнул Паша) осенью на картошку как раз под Осу, дезертировал с лопатой наперевес с трудового фронта на берег Камы и отрыл берцовую кость динозавра. Дал телеграмму в Академию наук.
– И что? – поинтересовался Вольф.
– И ничего! – ответил Паша, счастливо рассмеявшись. – Они тоже не поверили. Кость размером поболе Баньковского так и осталась торчать на балконе его однокомнатной квартиры, а сам Лев Владимирович загремел в больничку с пупковой грыжей. Шутка ли, такую окаменевшую дубину переть на электричке из Осы в Пермь. Зато я через четыре года нашел на том же месте следующего динозавра…
– И спер с раскопа зуб… – закончил Вольф.
В этот момент с Чановым что-то произошло. Где-то в районе сердца началась похожая на судорогу вибрация. Ему стало нехорошо. Именно так, ему показалось, начинается инфаркт – с непроизвольной вибрации в районе сердца. Но удивительным было то, что все повернули к нему головы, словно почувствовали вместе с ним, что творится с его сердцем.
– Фам зфонят, – впервые в жизни обратилась к – Чанову Соня Розенблюм. – У фас в кармане зфонит телефон.
Чанов неверной рукой извлек из внутреннего левого кармана куртки купленный сегодня утром мобильный.
«Что-то с мамой!» – первое, что подумал Чанов. Глупо подумал. Мама ничего не знала о телемобилизации всей планеты и ее сына Кусеньки.
Звонил Блюхер. У него была правильная привычка: когда возвращаешься домой, выверни все карманы. Только потом ужинай и плюхайся в койку. Блюхер нашел салфетку с номером телефона Чанова.
– Добрый вечер, Кузьма Андреич. Звоню, чтобы всем сообщить: Давид Луарсабович уснул в отдельной палате, его жизни и здоровью ничто не угрожает. Я вернулся домой и сожалею, что не проводил Вольфа. Он еще не уехал?
– Нет! – громко ответил Чанов. – Мы на вокзале, Вольф отправится «Красной стрелой» через сорок минут. Едим пиццу «Маргариту», пьем кофе и разговариваем про динозавров… – Чанов задумался, что бы еще сказать важного, и неожиданно брякнул: – Вот что еще, я позвал Вольфа в Швейцарию. Я всех позвал. То есть Павла… и Соню Розенблюм.
В телефонной трубке повисла тишина, но длилась она не больше секунды.
– Передайте мой привет Соне Розенблюм и Павлу Асланяну. О Швейцарии мы поговорим отдельно… когда Давид Луарсабович сможет принять в нашей беседе участие. И… дайте, пожалуйста, трубку Вольфу.
Чанов с облегчением передал телефон и поглядел на окружающих. Соня и Павел смотрели на него круглыми, доверчивыми глазами. «Будь что будет, – подумал Кусенька. – Я не поеду без них играть в рулетку. В конце концов, это ведь Вольф поручил мне устроить путешествие поэта в Швейцарию»…
Вольф прижал к уху телефон и слушал. И говорил время от времени «Угу» или «Нет». Чаще «Нет». Потом сказал «До свидания». Потом «Спасибо». Потом «Конечно». И вернул замолчавший телефон хозяину.
И тут Чанова осенило. С холодноватой уверенностью, прямо-таки Санкт-Петербургской, он сказал Вольфу:
– Этот телефон теперь ваш. Он нам понадобится для связи с вами. Потому что… кто знает, что нас ждет?.. Мне кажется, мы встретились не случайно. – Чанов призадумался на секунду и произнес главное: – Никто ничего не знает… Кроме того, мне бы хотелось подарить вам на прощание что-то полезное.
Соня метнулась к Чанову и зашептала ему прямо в ухо так неожиданно и горячо, что он отпрянул от нее, чуть сознание не потеряв.
– Да не пугайтесь вы! – Вольф посмотрел на Кусеньку почти как в первую минуту знакомства, как Гендальф на Бильбо Торбинкса (это была та минута, после которой Бильбо надел кольцо всевластия и исчез)… – Не пугайтесь. Она просто хочет мне что-то подарить и пытается стрельнуть у вас денег.
Чанову немедленно полегчало, он схватил Соню за руку, и они выскочили из кафе, чтоб перетрясти окружающие ларьки.
А поэт с поэтом остались друг с другом наедине и погрузились в странное для обоих молчание. Оба подозревали без всякого пафоса, что они-то в самом деле не расстаются. Паша поглядел на Вольфа и попросил:
– Можно я стихотворение прочитаю. Не мое.
– Ну, прочитай, – ответил Вольф.
И Паша прочел:
Определился круг знакомых,
Загадочный, по сути, круг.
В каких он вычерчен законах?..
Но вот – определился вдруг…
– Дальше я забыл, а кончается так:
Возникло странное стремленье
Увидеть, чуть скосив глаза,
Каким я был всего мгновенье,
Одно мгновение назад…[22]
Вольф откликнулся не сразу.
– Автор уж не из Чердыни ли?
– Нет. Родом с Алтая, жизнь в Перми прожил.
– Уже прожил?
Павел не ответил. Он о чем-то задумался и вовсе затих.
Через полчаса, когда Вольф смотрел из окна мягкого вагона «Красной стрелы», а Пашенька Асланян стоял на перроне напротив окна и озирался по сторонам, к вагону подбежали двое красивых и молодых, очень идущих друг к другу. «Я еще сомневался! – воскликнул про себя Вольф и помахал в окно. – Они же пара. Счастливая пара!» И еще он подумал: «Бедный Дада… Ничего, даст Бог, утешится. Грузинским князьям всегда нравились русские барышни. – Вольф вспомнил свою бабку, бежавшую с грузинским поручиком, и додумал очевидную мысль: – А русским барышням всегда нравились грузинские князья… – Вольф заметил, что повалил снег, провожающих стало плохо видно. – Главное, пока что все молоды и живы. Даже я жив».
Чанов уговорил проводницу, и трое провожающих пролезли в вагон. Соня, повиснув на Вольфе, сунула ему в карман пиджака плоскую фляжку с коньяком, а Чанов – в другой карман – зарядное устройство для мобильника. У поэта Асланяна брови опять съехались домиком, в глазах стояли сдерживаемые ресницами слезы. В общем, все было по правилам, как в счастливом сне.
Поезд едва слышно качнуло. Вся молодая троица вывалилась на перрон под причитания проводницы.
«Ту-ту!» – пробормотал сам себе Вольф. И добавил, вспомнив свой самый короткий и древний стишок:
Сяду я на саночки
И поеду к самочке…
Миля
Он ехал в купе СВ один. Заказал, как только поезд тронулся, вкуснейший, крепкий (не из пакетика, а заварной) чай в белом фаянсовом чайнике, еще и стакан принесли в настоящем мельхиоровом подстаканнике, ложечка в нем дребезжит. Выпил, обжигаясь, весь чайник и не смог уснуть. «На фига этот комфорт, когда он главного комфорта – крепкого сна – как раз и лишает!» Вольф думал сердитые мысли по привычке. Нет, он совершенно не сердился. Он был один в купе и не боялся шуметь, сморкаться, вздыхать со стоном. Вагон качало на стрелках, Вольф лежал на широкой полке, скорее даже на диване, используя качку как своеобразный массаж позвоночника, мучительный, но приятный. И думал о своей музе. О своей бабе. О своей прекрасной и ужасной, просто невыносимой Люське, которая требовала, чтоб он звал ее Миля. «На милю ты не тянешь, максимум – полверсты», – дразнил он ее. Миля была высокая муза, чуть не с Вольфа ростом.
Еще не факт, что она придет его встретить, хотя Паша на вокзале и сбегал, послал телеграмму. Вольф вез ей подарки. Но она не была корыстна, вот беда! Никогда не была… Вольф сжимал в руке легонький и скользкий мобильный телефон, подаренный ему на прощание, и думал – а не позвонить ли этой сумасшедшей? Не напомнить ли о себе?
Иногда он гнал ее и впадал в собственную, ни от кого не зависящую, депрессуху… Миля уходила, но возвращалась. Все-таки, наверно, любила. И это было для него важно. В последнее время она снова стала пропадать неведомо куда на недели. И Вольф пугался.
Все это не то чтоб проносилось у Вольфа в голове в качестве размышлений, пока он засыпал и просыпался в вагоне СВ. Нет, это просто было. Жило-было, как говорится в русских сказках. Она была его баба. Баба-яга. Он о ней опять не думал. А вот о своей маленькой дочке-внучке, о Сашке он размышлял подробно и с удовольствием. Она была и впрямь маленькая, но уже большая. Ей шел шестой год. Сейчас Сашка жила в Питере у его старшей дочери, которой помогала Вольфова старшенькая жена, дочери не мама. Мама дочери жила в Израиле и требовала внучку к себе… «Как же, щщас!..» – думал Вольф и погружался в сладкий и неспокойный сон… Все было живо, но сместилось и перепуталось.
Какая уж там Швейцария…
Дорога домой
Когда троица провожающих вывалилась на перрон, «Красная стрела» напряглась, словно растягивая невидимую тетиву. Вот она едва заметно двинулась, глухое и неспешное побрякивание раздалось, замелькали окна, обдало гарью смазки… шарах!.. Стрела сорвалась с тетивы! И вдруг сразу исчезла в октябрьской мгле. Улетела…
На то и стрела.
Трое остались на опустевшем перроне. Они не сразу заметили, что валит снег. Первой очнулась Соня Розенблюм. Она шагнула в темное пространство без Вольфа. За нею двинулся Чанов, бросив на прощание Паше: «Увидимся в Круке!»
А поэт Асланян продолжал стоять на перроне, опустив голову. Пока не заметил, что ему за шиворот на понурую шею нападал снег и уже сбегает по горячей спине, течет меж лопаток студеным ручейком. В то же время Павлуше было до странности жарко, как будто тонкий оренбургский платок пушистого снега накрыл ему плечи, укутал и обогрел. «После холода стало теплей», – подумал Павел. Чья-то таинственная рука все продолжала проворно прясть белый пух и вязать легчайший, снежный Богородичный покров, он струился с небес на землю, все шире и толще укрывал асфальт. Вокруг Павла исчезали следы Вольфа, Чанова, Сони, вместе с другими, чужими следами… Поэт шагнул раз пять по перрону, как бы вслед улетевшей стреле. Его чуть не утянуло туда, на запад, где клубилось ночное пространство разлуки… Павел вздрогнул, остановился, оглянулся. Увидел свои собственные, четкие и черные следы на заснеженной платформе, наглядно убеждавшие в том, что он здесь один-одинешенек и никому не нужен. Павел задумался на миг, да вдруг и воскликнул про себя: «Домой! На Воробьевы горы! К Чечену!» И опрометью бросился бежать в сторону, обратную той, в которую улетела «Красная стрела». Павел дышал полной грудью, он, не чуя ног, спешил туда, где светились теплые огни Ленинградского вокзала, и дальше, дальше, в огромную, суетную, но понятную, родненькую Москву, которую укутывал снегопад. Неужели зима началась! Его любимое, бодрое время. Поэту хотелось горячего крепкого чаю, хотелось учиться, хотелось писать, вспоминать, мечтать, жить! Даже сессию захотелось сдать! Ура!..