В тот же день вечером я пил водку с его сотрудниками по больнице. Да, сказали они мне, они всё знают и понимают, но старик – по-прежнему отменный врач, удивительной проницательности диагност, и мания его носит чисто домашний характер. И от них же я тогда услышал, что такое следствие собирательства – давно описанная в специальной литературе печальность. Так, был известен коллекционер старинного венецианского стекла, который много лет стоял, отказываясь сесть, а спал лишь на боку, часто и тревожно просыпаясь. Он уверял, что та часть тела, на которой сидят, сделана у него из тончайшего и хрупкого стекла, и тщательно берёг этот ценнейший экспонат его коллекции.
Повсюду есть маньяки, одержимые этим высоким видом алчности. Довольно часто это пахнет патологией. Так, один богатый американский врач совсем ещё недавно мотался по всему свету, коллекционируя фотографии смертных казней. На момент, когда о нём написали, у него уже было шесть тысяч снимков. Он уверял, что цель его научна и что некое исследование он ещё напишет. По сравнению с ним тридцать две тысячи пуговиц, собранные каким-то одержимым из Женевы, – более пристойная коллекция. А двести тысяч оловянных солдатиков, собранных неким гусарским полковником в Вене? А шестнадцать тысяч спичечных коробков, как-то раз представленных в Стокгольме на выставке? А верёвки с висельников? – была и такая коллекция. Англичанин-собиратель точно знал и скрупулёзно помечал свой каждый экспонат: бунтовщики, злодеи, самоубийцы, политические преступники, даже собаки, которых некогда вешали рядом с хозяином для пущего поношения. Есть даже коллекция самых скучных в мире книг. Восемь тысяч шестьсот томов собрал один итальянец к тому дню, когда выяснилось, что в его коллекции есть книги, только что расхваленные критикой. Их автор вызвал коллекционера на дуэль. Но как-то всё уладилось, однако собиратель перестал свою коллекцию показывать, и неизвестно потому, какое у него сейчас собрание экспонатов.
Читая о немыслимом разнообразии коллекционного безумия (зубы и клочки волос известных людей, засушенные цветы с их могил вкупе с билетами на последнее выступление, куски прижизненной одежды этих же несчастных), я наткнулся на парижского корректора, который тридцать лет собирал в рукописях орфографические ошибки знаменитых литераторов своей эпохи. И немедля вспомнил с радостью, что знал такого же – только на очень советский манер – ценителя чужих ошибок. Уже много лет прошло, и я не помню имени того скорее средних лет, чем пожилого, очень высохшего, словно был точим он язвой, человека с похотливой суетливостью в движениях. Не помню, как и почему к нему попал (по-моему, он дома торговал редкими книгами), но он ко мне расположился, и я увидел множество листков, исписанных мелким бисерным почерком и аккуратно нумерованных. А устный его текст я накрепко тогда запомнил, потому что года два спустя его воспроизвёл в книжке об изучении мозга.
– Вот, прошу, тут говорится о картине Сурикова «Покорение Сибири». Казаки на ней стреляют из кремнёвых ружей, а такие появились только на сто лет позднее! Тогда были только фитильные. Промашечку дал великий русский художник, ан уже не исправишь. Или возьмите вот: революционные матросики в восемнадцатом году поднимают в кинофильме флаг с серпом и молотом. Но тогда было просто красное полотнище! К регалиям и символам надо относиться внимательно!
Мне сначала очень понравились обильные знания этого высохшего полустаричка, но что-то неприятно настораживало в его ласково-жадной интонации. А он продолжал:
– В романе Толстого «Князь Серебряный» кидают пригоршни золота, а его тогда в ходу и обращении не было, были только серебряные копейки! Но это классики, до них с поправочкой не дотянешься. А вот заметили: в фильме «Секретарь райкома» девушка преследует врага и всё время стреляет в него из нагана? А ведь в нагане всего семь пуль, и его на бегу не перезарядишь! Что же подумает зритель о секретаре райкома, если в фильме такая неурядица?
Я ушёл от него с чувством смутной тревоги, и мои опасения были подтверждены знающими людьми: не просто собиратель этот выуживал ошибки, но и доносил об этом по инстанции. По счастью, у него была устойчивая репутация свихнувшегося, так что о последствиях никто не слышал.
Я упомянул уже о книжке, в те года написанной, а в ней я застолбил (поскольку сам же сформулировал) три основных закона, по которым протекает эта высокая маниакальная болезнь.
Закон первейший: главное в коллекции – её показывать и о ней упоминать. Конечно, мне немедленно напомнят о владельцах редкостных икон и картин, которые прячут свои сокровища в солидных банках и иных хранилищах, где сами их не видят тоже. Это никакие не коллекционеры, это собиратели денег и всего, что может быть на деньги переведено, мне о таких противно даже говорить, ибо они лишают человечество возможности видеть дивные произведения искусства, которым (что немаловажно) тоже вредно это рабство в темноте – уже давно выяснено, как портятся полотна без восхищённых и любовных взглядов. А настоящий коллекционер навязывает всем ту чушь, которую он собирает, ибо без показа и подпитки своего хвастливого тщеславия ничего не соберёшь. Я это знаю по себе, и возражения напрасны.
Закон второй и тоже основной: единственная цель коллекции – приумножение её, покуда теплится жизнь. А поскольку обозначена цель, она сама собой оправдывает средства – этот афоризм, как ясно теперь каждому, придумали не древние тираны, а тихие любвеобильные собиратели. Поэтому с такой опаской приглашают коллекционеров в те дома, где есть предметы их страсти.
И, наконец, третий – печальный, но существующий закон: чем интеллектуальней коллекция, тем реже хозяин пользуется ей. Не верите? Но посмотрите, как ежевечерне ласкает свои монеты нумизмат или поглаживает ракушки фанатик этих форм – а библиофила вы когда-нибудь заставали за чтением? Он бегает по букинистам или сидит у приятелей, выманивая редкую книжку: «Только на почитать, честное слово, верну завтра».
Алчную и неутолимую манию собирательства некогда точно и проницательно описал великий физиолог Павлов. Он ввёл понятие рефлекса цели – могучего инстинкта, от рождения присущего человеку. Рефлекс, или инстинкт цели, – это, по Павлову, «стремление к обладанию определённым раздражающим предметом, понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова». Такое стремление к цели движет и математиком при решении сложной задачи, и геологом при обследовании новых мест, и историком при объяснении белых пятен прошлого. Инстинкт цели – постоянный спутник жизни каждого человека, могучая побуждающая сила любого творчества и познания, любых дел и самого существования.
Павлов писал, что инстинкт цели во всех его проявлениях весьма сродни общему для всего живого пищевому инстинкту. Павлов называл его «главным хватательным рефлексом». У коллекционной страсти тоже есть ярко выраженные хватательные проявления – именно поэтому музейные экспонаты охраняются стеклом, креплениями и бдительными старушками, которые спят, но помнят: коллекционер не дремлет.
О, какие были в моё время эти старушки! Я одну из Эрмитажа помню до сих пор. Я как-то к ней раза четыре с перерывом в полчаса подходил, чтобы спросить одно и то же: как пройти к импрессионистам? И она мне царственно отвечала: «Вам Францию? За Египтом налево!»
Павлов справедливо отметил совпадение периодичности коллекционного инстинкта с пищевым: после очередного получения или захвата (пищи или экспоната) наступает временное успокоение или равнодушие. А потом оба инстинкта властно побуждают к действию. Тогда – остерегитесь те, кто может помешать! В конце прошлого (уже позапрошлого) века в Париже был убит известный коллекционер экзотических марок. Врагов у него не было, богатства – тоже. Проницательный сыщик (сам тоже собиратель) обнаружил только исчезновение из коллекции одной чрезвычайно редкой марки Гавайских островов. И тут же убийца (коллекционер, тишайший и добрейший человек) был схвачен и изобличён. Он даже не особо отпирался: я без этой марки не мог жить, уныло сказал он, что мне оставалось делать?
Когда мы только начали говорить о нашем алчном и неукротимом хотении («понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова»), в каждом шевельнулись наверняка и всякие сексуальные ассоциации. Конечно! И хрестоматийная всплывает сразу в памяти фигура Дон Жуана. Но только вот что: есть у Чапека рассказ, как некий католический аббат был вызван в некую гостиницу, чтобы дать последнее отпущение грехов умирающему Дон Жуану. Аббат настолько был поражён и огорошен, что, выйдя из комнаты, нарушил тайну исповеди, рассказав услышанное им от знаменитого прелюбодея. Оказалось, что великий бабник был всю жизнь импотентом. К женщинам его влекло неудержимо, но, добившись близости, он вынужден был эту женщину покидать, ища другую, чтобы вновь исчезнуть.
Когда мы только начали говорить о нашем алчном и неукротимом хотении («понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова»), в каждом шевельнулись наверняка и всякие сексуальные ассоциации. Конечно! И хрестоматийная всплывает сразу в памяти фигура Дон Жуана. Но только вот что: есть у Чапека рассказ, как некий католический аббат был вызван в некую гостиницу, чтобы дать последнее отпущение грехов умирающему Дон Жуану. Аббат настолько был поражён и огорошен, что, выйдя из комнаты, нарушил тайну исповеди, рассказав услышанное им от знаменитого прелюбодея. Оказалось, что великий бабник был всю жизнь импотентом. К женщинам его влекло неудержимо, но, добившись близости, он вынужден был эту женщину покидать, ища другую, чтобы вновь исчезнуть.
Помню, как я с восхищением рассказывал этот сюжет одному приятелю, но он был циник и мне холодно ответил, что сам Чапек сочинил эту идею просто из банальной зависти. Я наскоро унял восторг, боясь быть заподозренным в том же низком чувстве. Только и до сих пор мне слегка подозрительно чисто спортивное азартное любвеобилие. Хотя и тут не осуждаю я ничуть неутолимую и неиссякаемую жажду.
Только что в немецком городе Карлсруэ видел я коллекцию из более чем трёх тысяч водочных бутылок. Её владелец, почтенный математик по профессии, узнавши, что в России Горбачёв устроил чуть ли не сухой закон, воскликнул, что он должен спасти от забвения русскую водку, и принялся приобретать бутылки. А потом увлёкся, начал собирать все водки вообще – и ныне его коллекция занесена в Книгу рекордов Гиннесса, я лично видел диплом.
А в Барселоне – поразительный музей одной коллекции. Скульптор Фредерик Маркес был занят собирательством всю жизнь и всё отдал родному городу. Его коллекция заняла весь огромный королевский дворец. Но если на первых двух этажах – собрание произведений искусства, то на третьем – подлинный апофеоз описываемой нами страсти. Это так и называется – «Музео сентиментал», и не надо никакого перевода. Там собраны подвязки и заколки, украшения и гребни, веера и зонтики, пряжки от ремней и женских поясов, сами ремни и пояса, старые ручки и портсигары, трости и очки, бинокли, фотоаппараты, брелки для ключей и флакончики из-под косметики. Всего не перечислю я – это коллекция, в которой удивительно представлен быт нескольких эпох и поколений. Всё это бесценно – и не только потому, что ничего не стоит, а потому, что этому действительно нет цены – это кусок истории цивилизации.
Осколки старых чашек, пробки из-под выпитых в хорошей ситуации бутылок, разновидности горных, лесных и домовых эхо, записи различной тишины, стихи бездарностей, идиотические объявления, засвеченные негативы красивых видов – только человек способен собирать такие коллекции. И он усердно собирает их. Но позвольте… Тогда это поразительно напоминает – далее отрывок из книги старого российского психиатра Малиновского:
«…Взглянем на того ограниченно помешанного старика, который собрал груду камней, обломков и черепков; видите, он обдувает, чистит и сторожит их; если выходит из комнаты, то с величайшим беспокойством прячет их, озираясь во все стороны, чтобы никто не увидел; торопится возвратиться в комнату и, возвратившись, опять бежит к своей груде камней и черепков, пересчитывает их, руки его при этом занятии трясутся; когда гуляет он, то подбирает лоскутки и обрывки тряпок, клочки бумаги, небольшие обломки фарфора, и всё это приносит с собой, и опять собирает новую груду камней и обломков и куски тряпок…»
Перечитав это прекрасное описание, я представил себе разъярённые лица сотен тысяч коллекционеров и испуганно зажмурился. Но не спешите, не спешите бросать в автора камни: автор – тоже коллекционер, тоже маньяк-собиратель, тоже простодушно уверен в познавательной ценности и жгучей интересности его собрания. И многократно из-за этого подмачивал свою и без того запятнанную репутацию.
Уже во многих городах различных стран туземные интеллигенты чуть отодвигались от меня, когда в ответ на их изысканный вопрос, какой музей или шедевр архитектуры предпочёл бы посетить я завтра, слышали в ответ лаконичное: «А блошиный рынок у вас есть?» Ибо на этих барахолках, где торгуют всяким мусором, я нахожу предметы моей страсти. Именно они живут у нас на разных полках, составляя странное собрание: пепельницы всех мастей, фигурки всякие из дерева, металла и керамики, колокольчики, кораблики, утратившая назначение мелкая утварь типа чайника или кадильницы, мне всё не перечислить. Я брожу по рынку не крутой охотничьей походкой, на устах моих – блаженная улыбка: сколько тут всего ненужного! И вдруг на мелочи какой-то ясно понимаю: я хочу с ней жить. И я её везу домой. И лишь жена моя, которая стирает со всего этого пыль, меня, похоже, понимает – я ни слова осуждения не слышу от неё, хотя не слышу и восторгов, распаковывая очередное счастье. А насколько делаюсь я скуп, если приходится случайно что-нибудь дарить, – это представить себе трудно. Интересно, что при этом я испытываю стыд, но он нисколько не мешает мне мучиться от расставания с ненужной дребеденью. Как я злюсь и негодую, позже свой подарок видя в знакомом доме, как жалею я, что проявил неосмотрительность и расточительную, свихнутую щедрость! Только поздно, поздно, вся надежда теперь – на какую-нибудь предстоящую поездку. И смешны мне те, кто думает, что еду я за славой, за успехом, заработком или, прости Господи, за творческой возможностью повыть мои стишки публично. Я алчен и неистов в моей мусорной страсти, и, возможно, это грех, зато какую бляху для ремня (модель старинного автомобиля грузового) я привёз последний раз с гастролей по Америке! И никому её не подарю.
А если алчность – в самом деле смертный грех, то и повинен в нём не я, а только Тот, кто ниспослал мне эту гибельную страсть – совместно, кстати, с остальными пагубными склонностями.
Остудись во гневе
Признаться честно, я никак не мог понять, почему такое естественное и чуть ли не ежедневное для нас состояние причислено к настолько пагубной и страшной категории, как смертный грех. Надеялись церковные мыслители, быть может, Божьим страхом как-нибудь укоротить повсюдное рукоприкладство? Только это вряд ли помогало.
У гнева довольно много синонимов – таких как возмущение, ярость, негодование, бешенство, раздражение и вообще всяческое серчание в особо крупных размерах. Всё это не проясняло картину. В словаре Даля я прочёл красивые формулировки – «страстная, порывистая досада» и «запальчивый порыв», и тут же содержалось ключевое слово – «озлобление». Всё как бы стало на свои места и прояснилось: занесение гнева в смертные грехи диктовалось (по всей видимости) желанием ввести в какие-то берега и рамки вековечную человеческую злобу. Я до обсуждения крайних выплесков этого чувства ещё дойду, а пока что лучше нам поговорить о гневе общечеловеческого, как бы бытового свойства. Сам я столько раз бывал объектом гнева самых разных людей и целых коллективов (так я мягко назову блюстителей советской власти), что мне даже интересно это обсудить. Тем более что я действительно бывал виновен, а модель моего провокативного поведения была всегда одна и та же. Мне её нетрудно изложить на простенькой истории былой.
В компании у нас как-то завёлся один приятель, вздумавший построить себе дачу общественным способом: купил себе он дом в разобранном состоянии, а эти доски и брёвна складывал, по воскресеньям собираясь, наш весёлый коллектив. Как мы при этом выпивали, одновременно легко и трудно себе представить, ибо некая была запасена огромная канистра дивного армянского коньяка. Кроме того, на свежем воздухе, в пагубном и освежительном отрыве от семьи – ну, словом, были праздником эти трудовые воскресники. А собирались мы с утра на некой дачной платформе, где в ожидании электрички начинали выпивать по первой. Как-то раз на этой же платформе оказался очень симпатичного облика старичок с огромной удочкой – он ехал на рыбалку и был полон благодушия. Я с ним заговорил о видах на клёв и о различных способах привлечения рыбы на крючок. А так как я заведомо об этом ничего не знал, то вся компания сгрудилась вокруг, нетерпеливо ожидая выяснения, к чему завёл я этот разговор. А что его завёл я неспроста, все понимали, зная пакостность моей натуры. Старичок перечислял различные наживки, я уважительно подбрёхивал ему, а, улучив момент, легко и вкрадчиво сказал, что рыба всё-таки лучше всего ловится на жёваное гавно. Через секунду я уже бежал по платформе, петляя, как опытный заяц, а меня по спине и шее охаживала гибкая удочка рассвирепевшего старичка.
Вот эта, в сущности, несложная модель навлечения на себя гнева как отдельных, повторяю, людей, так и целых коллективов сопровождала всю мою жизнь, загубленную невоздержанным языком.
Гнев, как известно, удесятеряет силы. Механизмы этого явления уже изучены наукой биохимией (огромный выброс в кровь различных активизирующих веществ) и много раз описаны в литературе. Помните, у Чапека есть замечательный рассказ о полицейском вахмистре, который допрашивает нахулиганившего парня? Увидев, как на том аж берегу реки владелец сада бьёт мальчишку, воровавшего черешню, парень ухватил огромный камень и метнул его, попавши в голову садовладельца. Оружие преступления валялось тут же, и вахмистр вдруг понял, что бросок такого камня на такое расстояние был мировым рекордом по метанию. Тогда этот затейливый и любопытный полицейский дал парню камень того же веса и велел его кинуть. Камень вяло плюхнулся на середине реки.