Заговорили об интерьере. Видя полное разнообразие стилей в одних только хозяйкиных креслах, делаю вслух преступное предположение, что мебель для Сони не так уж важна. Слово уже вылетело, когда я вспомнила многих моих знакомых модельеров, в свободное время создающих дизайн очков, сувениров, автомобилей, стиральных машин, тканей и мебели.
– Ничего нет такого, что не важно для меня, – подтвердила королева свой дизайнерский перфекционизм. – Например, эти старые сосновые кресла эпохи Людовика XVI – подарок моего дяди. Еще есть другие авангардные кресла, здесь смесь разных стилей.
Шарю глазами в поисках модного у новых русских хай-тека.
– Нет, – мотает головой модельерша. – Хай-тек я вовсе не люблю.
От стиля перешла к молекулярному анализу Сониной мебели.
– Мебель из каких материалов и тканей Вы предпочитаете?
– Я очень люблю сосну, окрашенное дерево, соломенную мебель. – Сонин ответ привел бы в восторг мою фэн-шуй-продвинутую маменьку, и она потом мне бы всю плешь проела, приводя Сонечку в пример.
– Какой совет Вы бы могли дать людям, которые купили новый дом или квартиру? Как нужно выбрать свой стиль для того, чтобы отдекорировать дом? Как выбрать мебель?
– Еще раз скажу, что я никогда не даю советов, – получила я по заслугам. – Я ненавижу давать советы. Я обожаю, когда женщины сами берут себя в руки. Почему я должна давать советы? Это женщина, которая декорирует квартиру, будет там жить, спать, она будет там заниматься любовью, там она будет растить своих детей.
– А если она необразованна в искусстве декора?
– Она должна учиться. Мне все равно, это не моя проблема, я не хочу в это вникать. Я люблю сама декорировать, я бы могла декорировать гостиницы, больницы, но не дома. Каждый должен найти собственный стиль и дизайн. Это она должна решить, любит ли она подушечки или нет. Какие кресла ей нравятся, любит ли она цветы или зеркала. Я думаю, что это вопрос привычек, отношения к жизни. Это не жизнь должна нас вести, а мы должны вести жизнь.
Неугомонная журналистка решила пойти другим путем:
– А если бы Вам подарили новый дом в Москве или на Сэн-Барте, как бы Вы его обставили для самой себя?
– Я бы сделала его по-толстовски, то есть очень по-русски.
По-толстовски – это значит очень просто, а по-русски или по-ново-русски – это значит такой кич, что совсем не просто.
– Вовсе нет, не просто, – не соглашается Соня со мной в трактовке босоногого толстовского стиля. – Это очень близко к тому, что Вы видите здесь: подушечки, камины, дерево, самовары, картины, книги. Я бы смогла это сделать. А вот на Сан-Барте я бы сделала все совсем в другом стиле – я бы сделала дом ближе к морю, например с большими плитками на полу, под старину, в стиле 20-х годов. Почему нет?
Как и любая женщина, оказавшаяся в такой непредусмотрительной близости к законодательнице моды, требую секретных модных подробностей из первых рук о новой коллекции.
– Что я сделала для новой зимней коллекции? – уточняет Соня, запутавшись в рое моих шкурных вопросов. – Очень много мехов. Наконец-то вернулись меха. Это очень по-русски. В России ведь не могут жить без мехов. В новой зимней коллекции много облегающих вещей, аксессуаров, очень много воланов, манжет, много воротников из меха, очень много интересных ботинок, сапог, много аксессуаров разных цветов: серого, серо-небесного цвета, который мы видим в окне. Это романтично, может быть немножко по-английски, по-японски, даже немножко по-русски. Это такая беспорядочная коллекция. Почему беспорядочная? Потому что мы еще создаем ее. Есть еще много платьев, капюшонов, пальто, даже «капри».
– С постоянной угрозой терроризма в воздухе во всем мире будет ли меняться мода? Это будет более мирная, спокойная, романтическая мода?
– Мир изменился, и все поняли, что произошло. Мир ранен. Все поняли, что 11 сентября мы пережили трагедию. Не знаю, есть ли у Вас это чувство, у меня оно есть: чувство опасности, чувство ожидания, что произойдет нечто страшное, я это ощущаю постоянно. Я думаю, что боюсь не только я, многие люди живут с этим чувством неуверенности и опасения. И в то же время, что мы можем сделать? Мы должны продолжать работать. Если я прекращу работать, лучше не будет. Понятно, что мир был ужасным образом травмирован и мы никогда больше не будем такими, какими мы были раньше, как минимум в нашем сознании.
Частью моей обязательной журналистко-менеджерско-любопытствующей фигурной программы является вопрос о том, каков мой интервьюируемый как руководитель. Каждый из них выбирает свое положение по шкале от деспотизма до демократии, а заодно делится своими секретными кнутами и пряниками.
– Я удивительно мягкая со своей командой, – фигурально гладит себя по голове Соня, – очень простая, но я могу быть ужасной. В какой-то момент я могу сорваться, и если что-нибудь не по мне – это конец. Наказания я не практикую. А вознаграждения – это работать со всеми вместе, в команде. Я считаю, вознаграждение для них – это быть рядом со мной. Я думаю, что работать с таким творцом, как я, очень тяжело, потому что постоянно что-то происходит: каждые пять минут звонит телефон, ко мне часто приходят и что-нибудь спрашивают. И потом мы дискутируем. Привилегированные отношения с теми, с кем мы работаем, – вот это вознаграждение для них. Я не знаю другой награды, кроме мягких душевных отношений. И когда эти отношения прекращаются, вот тогда это становится драматичным.
Нежелающих говорить о деньгах французов очень трудно подтолкнуть к демонстрации содержимого кошелька. Понимая все-таки, что российский рынок для Сони, как и для других модельеров, привлекателен, интересуюсь, как идут ее продажи в России.
– Я не знаю цифр и не хочу их знать, и одновременно я очень близка к России по тысячи других причин, которые Вам известны. Мне нравится, что там все налаживается. Я вижу, что мои духи популярны в России. Моя одежда там хорошо продается. Я думаю, что русские женщины очень близки мне. Они очень красивые, умные, в них есть некоторый романтизм. У них походка, которую я люблю. Поэтому русская женщина хорошо смотрится в одежде Рикель.
Приглашаю Соню, пользуясь случаем, передать привет гипотетической российской женщине.
– Я хочу сказать этой женщине, что я очень близка к ней. Может быть, она хотела бы быть похожей на меня, но и я хотела бы быть похожей на нее. Я чувствую близость с ней, почти интимную. Я обожаю быть вместе с ней, быть друг напротив друга, быть даже приклеенной к ней. Мне нравится мысль о том, чтобы стать настоящими подругами. Я люблю эту близость между женщинами не в смысле лесбиянства, а просто близость двух женщин – это прекрасно!
Так-так, зашевелился во мне бесстыдный желто-прессовый червячок, значит, если среди мужчин в моде много гомосексуалистов, то значит, среди женщин-модельеров тоже должно быть много лесбиянок?
– У меня нет такого впечатления, что в создании моды задействовано много женщин-лесбиянок, – опровергла мои предположения Рикель. – Я не могу быть уверенной, но я таких не знаю. Среди знакомых мне женщин, которые делают моду, все нормальные женщины, если их можно назвать нормальными.
– Каких известных в мире создательниц моды Вы любите? – В моем вопросе слово «любите» прозвучало без сексуального подтекста.
– Сегодня среди женщин, кто у нас есть, одна японка...
– Или Вы предпочитаете мужчин? – Может быть, подтекст появился?
– Да, я предпочитаю мужчин, – обрадовалась Соня подсказке, – Джона Гальяно, Карла Лагерфельда, я их по-настоящему люблю. Это действительно великие стилисты.
Напоследок я расшаркалась и рассыпалась в благодарностях и заверениях в вечной преданности королеве.
– Я скажу, что я очень счастлива, – великодушно, кивком поблагодарила меня ее величество, – я как бы совершила путешествие в Россию, я очень хотела бы опять вернуться в Россию.
С удовольствием пригласив ее к нам на Колыму и вволю пообщавшись, я закруглилась вопросом, что ей нужно дарить, чтобы сделать приятное. Мадам жестом указала на ряды серебряных безделушек, и я, мысленно подсчитав количество миллионов благодарных журналистов, решила как-нибудь последовать их примеру.
Глава шестая
Актриса Анни Жирардо
О том, как пожилые актрисы бывают высокомерны с блондинками.
Некогда знаменитая актриса Анни Жирардо известна современной французской молодежи лишь в контексте неприятной болезни, поражающей старческие мозги. Недавно на обложку престижного журнала «Пари Матч» циничные журналисты поместили фотографию бывшей красавицы Анни в окружении внучек с подписью «Болезнь Альцгеймера» в качестве информационного повода. Ведь событием в жизни французских звезд сегодня становится не новый фильм, диск или книга, а рак, овердоза, попытка самоубийства, измена и вот теперь старческое слабоумие. Да здравствует свобода слова!
За пару лет до этого официального обнародования повреждения ума блестящая актриса Анни Жирардо удостоила мои «Парижские откровения» интервью. На Анни было ярко-синее платье и роскошная бриллиантовая брошь. И она очень сердилась, когда замечала, что я, наученная горьким пьерришаровским опытом не консультироваться с Интернетом перед интервью, путаюсь в именах ее покойных любовников. Моя очередь сердиться на нее настала сразу же после того, как она назвала меня своей «кокоточкой», потому что это слово во французском языке носит негативно эротический смысл. Воинствующая феминистка во мне злорадно припомнила слухи об алкоголизме Анни, но добрая фея Великодушие не дала злобствующей поборнице работающих честных женщин прорваться к микрофону. А пока они боролись, я прослушала большую часть ответов актрисы.
Глава седьмая
Актер Кристофер Ламберт
О том, где подают лучший горячий шоколад в Париже, о том, кому нравятся российские олигархи и энергичные женщины, о том, за что можно убить, а также о том, кого не привлекают незрелые двадцатилетние красотки, и о том, где проходят соревнования – кто быстрее разведется с богатым мужем.
Я спокойно полдничала с модным французским писателем Патриком Бессоном в модном баре респектабельного парижского отеля «Крийон», знаменитого своим горячим шоколадом, на площади Согласия, когда увидела его – великого Голливудско-французского актера. Кристофера Ламберта, или, учитывая его французское происхождение, Кристофа Ламбера. Точнее, сначала я увидела камеру, которая его снимала, и двух-трех журналистов, которые окружали камеру и объект съемок. Объект был блондином – это раз. Камера интересовалась блондином – это два, значит, блондин вдвойне заслужил мое внимание. Я даже не заметила, как Патрик положил руку на мою коленку, но когда рука поползла вверх, я очнулась и скинула ее как гусеницу, которой не место на румяном яблочке. Укоризненно покачав головой, я задала Патрику вопрос о его новой книге, и пока он мне воодушевленно и пространно отвечал, я раздумывала над дилеммой: «Подойти или не подойти? Вот в чем вопрос!» Каждому прыщавому подростку знакома эта гамлетовская дилемма: «Сразу же получить унизительный отказ или один раз из десяти мне должно повезти?» Мне в отличие от подростков кроме собственного достоинства в моих же глазах было что терять: лицо перед представителями французской прессы, в глазах которых я должна блюсти мою собственную звездную репутацию. Но игра стоила свеч, и я решила рискнуть отдельно взятой съемочной группой в пользу моей будущей книги. Прервав поток Патрика, я с улыбочкой попросила его подождать меня минуточку и направилась в сторону интервьюируемой звезды. Пышногрудая блондинка славянской внешности – прекрасная лакмусовая бумажка мужской сексуальной ориентации. Я мгновенно по взглядам четырех пар глаз определила три из них как принадлежащие устойчивым гетеросексуалам. К счастью, одна из этих трех пар принадлежала Звезде. Набрав для храбрости воздуха в легкие до увеличения объема груди с 85В до 9 °C, я подошла к их столику. Мне страшно повезло: меня узнали и журналист, и оператор, и даже третий мужчина, оказавшийся пресс-секретарем Звезды. Ради пущей благосклонности звезд полезно иногда самой появляться в прессе, для чего можно и потерпеть участие в скандальных ток-шоу и гнусные инсинуации бульварных журналистов. Голливудская Звезда улыбнулась и, приняв меня за своего, легко согласилась на интервью, назначив мне время и место сразу на следующий день. Возвращаясь к своему столику, я улыбалась Патрику и окрыленному прыщавому подростку во мне. Кто не рискует, тот не пьет горячий шоколад в «Крийоне» с Кристофом Ламбертом!
Вот так получилось, что я, выстроив батарею диктофонов, приступила к знакомству с симпатичным голливудским актером, перемежая вопросы официального интервью с вопросами, ответы на которые интересовали меня лично.
– Бывали ли Вы в России?
– Трижды, – улыбнулся мне Кристоф, – впервые по случаю выхода моего фильма, второй раз на Московском кинофестивале и в третий раз – на дне рождения господина Сулеймана. Я не знаю других олигархов, это первый российский миллиардер, с которым я познакомился, и мне он показался простым, умным и человечным...
Я вспомнила, что когда этот господин в один из своих давних прилетов в Париж вручил мне несколько килограммов черной икры, я тоже сочла его очень человечным.
– Был большой спектакль, – продолжал Кристоф, – присутствовало много народу, мы разговорились с ним за его столиком, и мне понравилось его чувство юмора. Здесь, на Западе, кажется, что от олигархов веет холодом, а мне он таким не показался, наоборот, он был прост, респектабелен и элегантен. Я не сужу о людях по репутации, у меня хорошая интуиция и быстрая реакция, я сразу чувствую человека...
Заявляю, что расцениваю это как комплимент, судя по тому, как быстро он согласился дать мне интервью.
– Я согласился, потому что Вы приятный и открытый человек, мне нравятся энергичные, темпераментные женщины, которые работают и сами пробиваются в жизни.
И это принимаю как комплимент, мысленно показав язык праздным девицам с Рублевки, и интересуюсь, как он выдерживает такой ритм – сегодня в Париже, вчера в Нью-Йорке, завтра где-нибудь на экваторе.
– Вот уже двадцать пять лет, как я так живу, – отвечает Кристоф, – я воспитывался в семье путешественников, мой отец был дипломатом – одним из создателей Организации Объединенных Наций после войны. Мой отец был уже пожилым человеком, когда я родился, ему уже было пятьдесят лет. Он умер пять лет назад в возрасте девяносто четырех лет. Я вырос в Швейцарии, там я учился в школе. Отец в основном жил в Женеве и много путешествовал. А позже, когда я стал актером, я тоже стал ездить по миру, потому что это свойственно профессии. Я проводил жизнь между Южной Америкой, Парижем и Женевой.
– Где же Ваш дом сегодня? – поинтересовалась я.
– Место, которое я считаю своим домом, это там, где живет моя дочь. Потому что дом – это понятие эмоциональное. Я, например, люблю свою дочь не потому, что это моя дочь, а потому что она – человек хороший. Она – оптимист и добра от природы. Я не учитель. Я не должен ничему ее учить. У нее свой характер, и она должна всему научиться сама, просто я могу указать направление. Я уважаю ее личность и радуюсь, видя ее счастливой, говорю себе, что я не ошибаюсь. Остальное зависит только от нее самой.
– Что Ваша дочь унаследовала от Вас?
– Оптимизм, позитивность, воображение, но она более рациональна, чем я. Во-первых, она – женщина...
– Сколько же ей?
– Четырнадцать. Женщины более организованны, чем мужчины, и она знает, чего хочет. Я думаю, что девушки в этом возрасте это знают лучше, чем юноши. Она целеустремленная и радуется жизни. Я хочу лишь одного – чтобы она была счастлива.
– Как Вы реагируете, когда видите пожилого мужчину в сопровождении очень молоденькой, может быть даже несовершеннолетней фотомодели, ведь у Вас у самого дочь-подросток?
– Я думаю, что не нужно беспокоиться о других. Это дело личное.
– Даже в случае педофилии?
– Это меня не то что беспокоит, думаю, что за это можно даже убить. Я знаю, что моя дочь может иметь интимные отношения, и меня это не беспокоит до тех пор, пока речь не идет об извращениях или о чем-то грязном. Я не потерплю манипуляции слабым ребенком.
– Вы сами могли бы убить за это?
– Об этом трудно говорить, пока сам не попал в такую ситуацию. Когда я слышу храбреца, говорящего, что он, видя, как десять человек насилуют девушку, бросится и всех поубивает, я считаю, что это не герой. Настоящий герой об этом не говорит. Мне кажется, что я был бы возмущен и, может быть, нашел бы в себе мужество, но я не могу говорить об этом теоретически, не будучи в конкретной ситуации. Если что-нибудь случится с моей дочерью, я все брошу и поеду ее искать. Я не судья, но когда я вижу, как в Штатах или в Европе некоторые люди избегают наказания за ужасные преступления, я думаю, что нужно пересмотреть юридическую систему. Как несколько месяцев назад, Вы, наверное, помните эту историю, ученики избивали учителей чуть ли не до смерти, но при этом получили только четыре месяца тюрьмы вместо десяти или двадцати лет. Когда я вижу в африканской стране изнасилованного восьмилетнего ребенка с перерезанным горлом и мир при этом не шевелится – это возмутительно! Если же я вижу шестидесятилетнего мужчину с двадцатипятилетней девушкой – это меня не беспокоит. Это должно беспокоить их самих. Я не могу судить их за это, тем более что молодые девушки влюбляются в пожилых мужчин, потому что находят их более интересными, чем сверстников.
– Какая самая большая разница в возрасте была между Вами и Вашей девушкой?
– Обычно я всегда любил сверстниц и настоящих женщин. Когда мне тридцать пять – сорок лет, а девушке тридцать, тридцать пять или сорок лет. Самая большая разница у меня была с моей девушкой, когда мне было тридцать восемь, а ей двадцать два года. Меня никогда не привлекали незрелые двадцатилетние девчонки, которые нуждаются в том, что я не могу и не хочу им дать. Конечно, когда мне самому было двадцать два, я ходил в клубы с ровесницами. Сегодня меня это уже не забавляет, и я не хотел бы жить с той, кому это еще нравится.