- Царь-дерево! - восхищенно вскрикнул Кольча, снимая крышку с объектива фотоаппарата.
- Будь настороже! - шепнула мне Галка.
Откровенно говоря, мы с ней оба порядком струхнули, когда пробирались сюда по топким хлябям, думали, не завел бы нас куда-нибудь к своему амбалу профессор. Но отступать было уже поздно. Очень уж наглядно мы тогда бы трусость свою продемонстрировали.
Минуты три мы молча любовались красавцем Священным кедром. Сколько уж я за свою жизнь по тайге полазил, всего насмотрелся, но таких красивых великанов я не видел. Он был как нарисованный, до того все симметрично и пропорционально природа сотворила. Сучья словно до микрометра выверены, одна лапа, как перья у птицы, наползает на другую... Сказали бы мне: придумай кедр покрасивее, вот тебе любые краски, я бы не взялся, честное слово!
- "Какое величество в осанке сего дерева, какая священная тень в густоте лесов его!" - напыщенно произнес профессор, приняв театральную позу.
Он обвел нас серьезным взглядом и широко улыбнулся.
- Это не мои слова, ребята. Публицист Дмитриев, современник Пушкина.
Кедр был метров на сорок высотой и чуть не до самой макушки увешан всякой всячиной, как новогодняя елка. Но все эти украшения нисколько не личили кедру. В этих украшениях он выглядел как бравый, великолепно сложенный генерал, на парадный мундир которого по злому умыслу кто-то навешал всякое рванье.
Чего только не понатащили сюда язычники! Чего только не понавесили на кедр! Ленты, лоскуты материи, о первоначальном цвете которых можно было только догадываться, кожа, шкуры зверей и клювы да когти птиц, черепа, кости, рога, бусы из чьих-то зубов, навешанные на оленью жилу, позеленевший медный таз, колчан со стрелами, деревянное блюдо... Да разве все перечислишь!
Но это я назвал, что на кедре увидел. А что было в куче навалено еще под кедром! Черт ногу сломит, как говорится.
- Ребята, ничего не трогать! - строго сказал профессор, когда мы подошли к дереву.
Вот бы покопаться в этой куче! Теперь все, что тут ржавеет и гниет, можно увидеть разве только в музее. Олег Аркадьевич показал на топор старинной конфигурации.
- Знаете, сколько за него купцы звериных шкурок брали? Сложат их одну на другую и сколько за раз протянут в отверстие для топорища, столько и выложи.
- Хорошенькое дело! - вылетело у ошеломленного всем увиденным Кольчи.
- Пищаль! - вскрикнул он через несколько секунд так, будто голой пяткой на колючку боярки наступил. - А вон судовой колокол. На нем что-то написано. Славянские буквы... Может, название погибшего корабля?!
- Нельзя! - жестко повторил профессор. - Вот найдем Золотую Бабу...
Кольча так расстроился, что на него жалко было смотреть.
- Я понимаю, Олег Аркадьевич... Но хоть что-нибудь сверху можно взять? Для нашего школьного музея...
- Ну чего ты пристал? - цыкнула на него Галка.
- Идол! - увидел я на куче голову деревянного божка.
- Кумалан, - пояснил профессор.
Чак присел в отдалении на траву и принялся выискивать у себя блох. Одному Чаку было неинтересно топтаться вокруг всякого хлама. Наверное, думает: "Ну, попал я в вагон для некурящих! Столько всякой дичи кругом, а они чем занимаются? Для чего же тогда ружья с собой таскать?.."
Я обошел вокруг кучи пожертвований. Черт побери, да здесь коллекцию старинного оружия можно собрать! Фузея, берданка с затвором как у винтовки, шомполка с граненым стволом, пулелейка... Это только сверху. А если покопаться?..
Кольча тяжело вздохнул и отбежал в сторону, чтобы сфотографировать нас под Священным кедром. Я украдкой поглядываю испытующе на профессора. Сколько я в книжках читал: все преступники боятся объектива как черт ладана. И когда Кольча щелкнул затвором фотоаппарата, мне показалось, что Олег Аркадьевич вздрогнул, дернулся. Нервы не выдержали, наверно. Это меня встревожило, но он тут же рассеял мои подозрения.
- А теперь сними-ка меня с Чаком, - попросил профессор и сел на траву рядом с собакой, начал ее ласкать.
Чак уже к нему привык, он целую банку тушенки ему скормил, когда мы обедали. Говорит, мне подбросят на вертолете. Охотничьи собаки скоро привыкают к новому человеку, если хозяева приняли его как полагается.
Сфотографировав профессора с Чаком, Кольча забежал со стороны солнца и затоптался, выискивая точку, навел объектив на нас с Галкой и вдруг рухнул со всего маху на колени, словно ему дали сзади тумака, провалился в какую-то яму. Олег Аркадьевич не успел и слова сказать, как Кольча запустил в яму руки и вытащил несколько монет.
- Клад!
Мы кинулись к нему. В брусничнике стоял вросший в землю котел, припорошенный желтой хвоей. Профессор осторожно разгреб хвою.
- Не топчитесь, не топчитесь тут, ребята! - взмолился он так, словно у него занозу из-под ногтя вытаскивали.
А чего бояться, когда брусничник кругом. Листья у него толстые и такие плотные, будто из резины. Наступил на него, и он тут же поднялся как ни в чем не бывало.
Профессор достал из котла полную пригоршню монет и высыпал их в кепку, подставленную Галкой. Мы начали их рассматривать. Многие монеты были необычной овальной формы и все точно корочкой черной грязи покрылись. Профессор сам взял несколько штук, положил на ладонь и нам тоже разрешил взять. Я ухватил три монетки. Все они были медные и здорово пострадали от сырости. Только на одной я с трудом различил всадника с копьем, показал Кольче.
- Георгий Победоносец! - изумленно воскликнул тот.
По краям монеты угадывалась какая-то надпись, однако разобрать ее было совершенно невозможно.
- 1746-й год! - разглядела на своей Галка.
- Полушка! - определил по каким-то признакам всезнайка наш.
- Совершенно верно, - кивнул профессор. - А вот это деньга.
- Дайте нам их! - взмолился Кольча. - Ну, пожалуйста! Для школьного музея...
- Что ж, будем надеяться, что они тут не считаны, - сказал, подумав, Олег Аркадьевич, - берите.
Мы спрятали наши монеты в карманы. Профессор не удержался сам, снова полез в чугун, нагреб там полную пригоршню и высыпал опять в Галкину кепку - поверх тех, которые там оставались.
На этот раз монеты попались крупнее. Многие были с пятак и даже побольше. А среди них тускло поблескивала одна совсем чистая монета, и на ней хорошо был виден выпуклый царь в мундире с эполетами. Я по бороде его узнал.
- Золотая! - ахнул Кольча.
Олег Аркадьевич взял эту монету в руки и стал ее внимательно разглядывать.
- Александр Первый, - сказал он. - Золотой червонец.
И совершенно спокойно, словно это была какая-нибудь никчемная шайба, швырнул золотой обратно в чугун.
- Может, их там навалом! - загорелся Кольча.
- Посчитаем, когда Золотая Баба будет у нас, акт составим и передадим в госбанк, - сказал профессор. - По сравнению со статуей это ничего не стоит, ребята.
Но все-таки он подобрел, мне кажется, когда золотой червонец попался, и разрешил нам взять из кепки еще по три монеты - на выбор. Я ухватил самый круглый кругляш. Он оказался пятаком. Наших пятаков из него можно штуки три отлить, никак не меньше. Но по годам еще совсем молодой - 1801 года выпуска. Зато две другие монеты мои отчеканены во времена Ивана Грозного и Петра Первого. А Галке досталась серебрушка китайская. Кольча тоже не в накладе: у него одна польская монета и две шведские.
Мы еще раз сфотографировались и пошли к дому Федула.
- Траву ест! - удивился Кольча, показывая на Чака.
Тот забежал вперед и лег, забравшись в курослеп, выискивая там что-то съедобное.
- Пить хочет, - решил профессор.
- Дождь скоро будет! - сказал я.
- Народная мудрость?
Я кивнул.
- Он у нас первоклассный синоптик! - похвалился Кольча. - Никогда почти не ошибается.
- Обозревающий все сам, - проговорил значительно профессор.
Мы вопросительно поглядели на него.
- Синоптик в дословном переводе - "обозревающий все сам", - повторил Олег Аркадьевич и поинтересовался: - Как же вы угадываете?
- Да очень просто, - сказал я, польщенный его вниманием. - Вон листья на березах изнанку показывают. Это к дождю. Хохлатая кедровка понизу пролетела. Дождь холодный будет, с ветром.
- Проверим! - Олег Аркадьевич поглядел на небо, по которому лишь кое-где плыли безобидные облака. - Это любопытно.
Разговор перешел к кедровке. Я сказал словами дедушки Петрована, что этой птице надо золотой памятник поставить из уважения к ней и признания ее трудов. Хотелось малость нос утереть Кольче, а то получается, что только он у нас такой шибко знающий и всесторонне подкованный. Я стал рассказывать про кедровку все, что знал. Профессор слушал меня с большим вниманием.
Вот вы, сказал я, много по тайге, как видно, хаживали. Значит, обязательно натыкались на молодой кедрачок, собравшийся в кучки где-нибудь на старых гарях, вырубках, пустошах или на еланках. Это все кедровкина работа, она постаралась. Круглый год эта птица орехами питается и даже птенцов ими выкармливает. На ее складах всегда орешки есть. Наберет их и летит тяжело, но много сил у нее, долго может курсировать туда-сюда. А потом голова у нее закружится, и потеряет она некоторые свои тайники. Забываха. Вот и вырастают там кедровые деревья. Получается, что вольно или невольно заботится эта птица о своих потомках.
Разговор перешел к кедровке. Я сказал словами дедушки Петрована, что этой птице надо золотой памятник поставить из уважения к ней и признания ее трудов. Хотелось малость нос утереть Кольче, а то получается, что только он у нас такой шибко знающий и всесторонне подкованный. Я стал рассказывать про кедровку все, что знал. Профессор слушал меня с большим вниманием.
Вот вы, сказал я, много по тайге, как видно, хаживали. Значит, обязательно натыкались на молодой кедрачок, собравшийся в кучки где-нибудь на старых гарях, вырубках, пустошах или на еланках. Это все кедровкина работа, она постаралась. Круглый год эта птица орехами питается и даже птенцов ими выкармливает. На ее складах всегда орешки есть. Наберет их и летит тяжело, но много сил у нее, долго может курсировать туда-сюда. А потом голова у нее закружится, и потеряет она некоторые свои тайники. Забываха. Вот и вырастают там кедровые деревья. Получается, что вольно или невольно заботится эта птица о своих потомках.
Кольча все же и здесь нашел, что добавить к моему рассказу:
- Вот что удивительно, Олег Аркадьевич: орешки, которые в "вещевом мешке" у кедровки побывали, ничем не болеют! И ни одной пустышки среди них не найдешь. А главное - мыши их уже не съедят. В железах у этой птицы есть что-то такое...
- Антисептик, что ли? - подсказал не очень уверенно профессор.
- Ну да!
Олег Аркадьевич очень заинтересовался народными приметами, стал меня о них расспрашивать, и я проникся еще большим уважением к нему. За разговорами мы незаметно и к дому Федула подошли. Я не ошибся в своих прогнозах: погода начала портиться на глазах. Поднялся ветер, небо затянули тучи, резко похолодало.
45
- Придется засучить рукава, - сказал профессор, скидывая кожанку. Продавать дрожжи нет никакого смысла.
Он надумал отремонтировать полуразвалившуюся печь в горнице Федула.
- Беги скорей за глиной, - велел мне.
- А где ее взять? - спрашиваю я.
- Погляди на свои сапоги!
Это мы по мочажине хлюпали, подходя к гольцу. Тут недалеко от дома. Взял я ржавое ведерко в кладовке и пошел за глиной. А Кольча натаскал сухих дров, разобрав полусгнивший заплот.
- Лесной человек должен все уметь! - поучал нас профессор, показывая, как надо укладывать камни. - За долговечность моего творения не ручаюсь, а эту ночь будем спать как в раю!..
Поначалу печка обдала нас паром и дымом. Но глина быстро подсохла, образовалась тяга, и сухой смолистый листвяг запластал куда с добром. В Федуловой горнице стало тепло и уютно. Окна мы задраили травой. Я уже упоминал, что они узкие, как бойницы, и небольшие. Тепло в тайге берегут, хотя дров не занимать. Кольча устроил освещение, привязав под потолком карманный фонарик. Батарейки новые подарил ему профессор.
Поужинали мы, напились чаю. Олег Аркадьевич пожертвовал на круг вторую коробку конфет.
- Московские, ребята. Фабрика имени Бабаева.
Ополовинили мы и эту коробку. Потом разлеглись с удовольствием на мягкой траве. Разговор снова стал вертеться вокруг Золотой Бабы, касаясь, конечно, и освоения Сибири, потому что эти две темы разделить нельзя.
- Начало семнадцатого века. Царская казна пуста, - рассказывает завлекательно Олег Аркадьевич. - Русь борется с поляками и шведами. Царю нужны деньги. Много денег. Нужны позарез!.. А сибирская пушнина котируется очень высоко на мировом рынке. Купцы вслед за отрядами служилых людей отправляются в неведомые дикие края за "мягкой рухлядью" - шкурками соболей, темно-бурых лисиц, голубых песцов... Златокипящая государева вотчина Мангазея переносится с берегов реки Таз к Енисею. Задорно и весело стучат топоры "гулкой ранью" в дремучей тайге...
У меня уже глаза начинают слипаться, здорово я переволновался сегодня, но отгоняю сон и слушаю профессора. Галка тоже не спит, а про Колокольчика и говорить нечего. Этот даже пытается делать какие-то пометки в своем дневнике по ходу рассказа.
- Отряды под началом Перфильева, Пенды, Бугра проникают по правым притокам Енисея в бассейн Лены, - будто сказку сказывает нам на сон грядущий профессор. - Атаман Иван Галка ставит первые ясачные зимовья. Заложены Усть-Кутский и Верхоленский остроги. В царскую казну текут дорогие сибирские меха, чтобы зазвенеть золотом.
Яков Похабов поставил на острове Дьячем в устье реки Иркут, на Ангаре, ясачное зимовье, положившее начало вашему областному городу Иркутску. В Илимском крае поселилось на жительство сто двадцать русских крестьян. Дьячий остров затопило половодье, и на правом берегу Ангары поставили Иркутский острог.
Профессор умолк на минуту, закурил и спрашивает у нас:
- А вы знаете, какой герб был у Иркутска?
- Нет! - живо отозвался Кольча.
- Вокруг острога стояли дремучие кедровые леса, водились соболи и медведи во множестве. Но гербом почему-то стал диковинный зверь бабр. Тигр, значит. Изображали его на серебряном щите несущим в зубах белого соболя.
- Федул, хозяин этого дома, тоже, наверное, в те годы поселился тут? - спросил Кольча.
- Точных сведений ни о нем, ни о других землепашцах-пионерах я не нашел, - сказал профессор. - Основателем русского пашенного хозяйства на Лене и на Илиме называют оборотистого мужика. По одним источникам, он Егор, по другим - Микешка. Фамилия не названа. Федул именуется Зацепой, но это скорее всего прозвище, а не фамилия. Занимался хлебопашеством и Ерофей Хабаров. Сохранились документы, в которых перечисляется, сколько он продал мер ржи. Надо думать, урожай собрал отменный. Здесь, в ваших краях.
Меняется облик здешних мест. Стали появляться кузницы, ветряки и водяные мельницы. Поселенцы рубят себе крепкие дома, ставят амбары, сараи для скота. На заимках у многих пасеки. Диких пчел приручили.
Однако многим мужикам никак не сидится на одном месте. Тянет их поглядеть на таежный простор. "А что там, на краю земли?" И бредут русские люди "встреч солнца". Гнус их ест нещадно, мрут от цинги, холода и голода, рвет хищный зверь. Но они идут и идут, не требуя от царя-батюшки ни злата, ни серебра за все невзгоды и тяготы походные. Движет этими отважными людьми неодолимая страсть познания, первооткрывательства...
Ну как тут уснешь! Олег Аркадьевич настолько красочно все рисует, будто сам мерил шагами тайгу с первыми русскими поселенцами, плыл по своенравным сибирским рекам, штурмовал неприступные горные хребты...
- Олег Аркадьевич, в седьмом классе мы на эту тему сочинение писали, - встрял Кольча. - Один наш мальчишка стихотворение сочинил. Послушайте.
Идти дорогой незнакомой,
В ночных лесах, по глыбам льда.
Идти в ущельях дикой Момы
И Верхоянского хребта?
Да разве каждый может это?
Здесь надо патриотом быть,
Героем быть и быть поэтом,
Любовью к будущему жить!
А дальше я позабыл.
Я ничего не сказал, но, по-моему, это Кольчины собственные стихи. Уж больно восторженно он их продекламировал.
- Хорошо! - с чувством произнес профессор. - От души.
Галка тоже не спала еще, хотя и помалкивала. Когда Кольча громко, с пафосом, читал свои стихи, она подползла ко мне и шепнула в самое ухо:
- Надо посоветоваться, Миша.
- А как же мы выйдем вместе? - спросил я. - Они заподозрят неладное.
- Не они, а он. Придумай что-нибудь.
Сон мой как метлой отмело. Решение пришло мгновенно.
- Галка, рюкзак с сухарями ты где оставила?
- А что? - спрашивает она.
- Повесила или на полу бросила?
- А что?
- "Что-что"! - изобразил я крайнюю досаду. - Без сухарей можем остаться, вот что! Зря, думаешь, таежники лабазы для хранения продуктов на столбы поднимают?
Профессор поддержал меня.
- Много зверьков и зверюшек рыскает вокруг дома. Подальше положишь, поближе возьмешь.
Мы вышли через черную избу в просторные сени, где были сложены наши рюкзаки. В двери яростно барабанил дождь. В открытые, оставшиеся без стекол окошки врывался холодный ветер. Я поежился, помянув добрым словом профессора за печку.
- Мишаня, на душе у меня что-то очень тягостно, - шепотком сказала Галка.
Она стояла так близко от меня, что я чувствовал ее дыхание, и щеки моей касались иногда волосы Галкины, раздуваемые ветром. Мне очень хотелось погладить ее плечо и сказать, что все это ерунда, ночные страхи, только и всего. У меня у самого часто так бывает. Но на руках моих будто пудовые гири висели. Я не в силах был даже пошевелить ими. Стоял как истукан.
Почему-то со мной иной раз так случается, что говорю и делаю я как раз все наоборот: не то, что мне хочется, а будто назло сам себе.
- Глупости! - буркнул я. - Самовнушение, вот и все.
- По-моему, он рецидивист, Миша! - проговорила Галка тревожно.
- Да брось ты! - хохотнул я и попытался сострить: - Если бы рецидивисты были такие образованные, то у нас не тюрьма бы была, а самая настоящая академия!
- Дурак! - залепила она мне как оплеуху. - Спрячь его рюкзак на всякий случай.
Галка обиделась, пошла в дом.