Эти нововведения позволили сократить до минимума персонал, что привело к снижению себестоимости напитков и пирожных и достижению почти совершенного уровня культуры обслуживания, гигиены и экспедитивности.
Я вошел в кафе как к себе домой. Путешествие по улице изрядно вымотало меня. Я рассеянно прошел мимо гардеробной, вошел в зал и направился к своему любимому месту. Подойдя к столику, я опустился во вращающееся кресло и подпер голову рукой. Перед моими глазами почему-то опять замаячило норковое манто в обнимку с контрабасом, невероятно, это мне просто мерещилось: в „Сирене” не было никаких контрабасов, а немногие женщины, посещавшие кафе не носили меховых манто, одевались попроще. Одна только Лиза составляла исключение, но я знал, что ее шубка была не из настоящей норки. Как бы то ни было, норковое манто продолжало пылко обнимать массивный музыкальный инструмент, а благородный робот, который указывал дорогу заблудшим пешеходам в подземном переходе на площади Революции, стоял впереди них и, приставив ко рту смычок контрабаса, трубил в него, как в трубу. У меня мелькнула мысль, что все это только иллюзия, и я удивился, каким образом это звучное слово пришло мне в голову. Некогда мой отец изобразил иллюзию в образе дурочки красавицы, обнимающей безобразного осла. Мне было очень худо, кружилась голова, я сидел с закрытыми глазами и вдруг сквозь опущенные ресницы ощутил резкий настойчивый свет, бьющий мне в лицо.
Я открыл глаза и вздрогнул, мне стало не по себе: на моем столике мигали яркие сигналы красный и желтый, – они настойчиво предупреждали посетителя, что он нарушил установленный порядок. Красный свет напоминал мне, что сидеть в пальто и шляпе в кафе не только не прилично, но даже запрещено, а желтый свет сигнализировал, что давно пора сделать заказ: сидеть больше трех минут без заказа посетителю не полагалось.
Я смутился, как примерный ученик, который забыл тетрадь с домашним заданием или не поздоровался с учителем, я залился краской и вскочил с места и тут же смутился еще больше: я не знал, что мне раньше делать: бежать в гардеробную, раздеться или дать заказ; оба сигнала мигали одинаково настойчиво и оба вместе уличали меня в неуважении к порядкам заведения. От растерянности я не мог сообразить, что такому солидному кибернетику, как я, не к лицу краснеть и теряться, тем более, что я, один из создателей автоматической установки, сам придумал эти проклятые сигналы. Но ничего такого не пришло мне в голову: меня с детства учили правилам хорошего поведения, кроме того, я был прекрасно осведомлен о безграничных возможностях автоматики.
Я вытер ладонью взмокший лоб и, применив, под стать кибернетической машине, дедуктивный метод, пришел к вы воду, что я не могу ничего заказать, не сдав на вешалку свои пальто и шляпу. Создавая автоматический агрегат обслуживания, я вложил в него информацию, что у посетителя, который сидит за столом в верхней одежде, заказы не принимаются. И потому, несмотря на усталость, потащился в гардеробную и сунул роботу-гардеробщику свое дорогое кожаное пальто и фетровую шляпу. Робот, взяв мои вещи, не пошевельнулся, а на стене вспыхнула зеленая лампа, под которой четко обозначились слова: „Не умеете обращаться с техникой!” Я досадливо махнул рукой, взял пальто и шляпу обрат но и вежливо подал роботу каждую вещь в отдельности. Человекомашина поклонилась, повесила мою одежду на вешалку и любезно протянула мне номерок.
Я вернулся за свой столик, хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная из воды. Сощурившись, я посмотрел на прейскурант, и поскольку названия и цифры расплывались у меня перед глазами, ткнул пальцем наугад и облегченно вздохнул. Потом достал трубку и начал медленно набивать ее табаком. Не успел я покончить с этим делом, как явился робот, исполняющий обязанности официантки, и с вежливым поклоном поставил на мой столик поднос с шестью рюмками коньяка, блюдечко с шестью дольками лимона и шестью кусочками рафинада. Сделав свое дело, робот еще раз поклонился и, никак не реагируя на мое изумление, крутанулся на месте, как юла, и исчез, бесшумно скользя на своих роликовых ступнях.
Я беспокойно оглянулся по сторонам, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь принял меня за чокнутого. Но немногочисленные посетители сидели за столиками в одиночку, и каждый был занят собой. Убедившись что никто не обратил внимания на мой странный заказ, я облегченно вздохнул, залпом выпил первую рюмку и стал ломать голову над тем, как мне справиться с остальными пятью. В выпивке я был слаб, уже после первой рюмки у меня запылали щеки, бывшие узники – крамольные мысли – мигом пришли в веселое расположение духа, рассудок, державший ключи от их камер, мрачно заявил, что дело пахнет керосином и все это не кончится добром.
В эту минуту в дверях показался Досифей Марков, я вскочил и отчаянно, пожалуй, чересчур рьяно для профессора кибернетических наук, принялся махать ему рукой. Но ведь и океанский пароход выглядит жалким на мели! Досифей Марков увидел меня, издалека улыбнулся и направился к моему столику, вероятно, озадаченный моим необычным рвением.
Досифей Марков, этот добродушный гигант, уже давно поседел. Видный специалист в области хирургии сердца, академик с мировой известностью он оказывал мне помощь в математическом моделировании деятельности искусственного мозга, хотя сам был принципиальным противником кибернетики. С некоторых пор он резко порвал сотрудничество и с кибернетиками и с математиками. По неизвестным мне соображениям Досифей вновь облачился в белый халат и пошел работать в железнодорожную клинику главным хирургом. Кое-кого огорошил его поступок: Досифей уделял много времени преподавательской работе, человеку его возраста больше пристало заниматься научной деятельностью и писать труды, чем делать операции, „чинить” больные сердца. Он находился на полном общественном обеспечении и мог жить беспечно, как птичка небесная. Человек этот знал толк в вине, любил простую пищу (хотя ел мало) и старинные заунывные песни. Злые языки поговаривали, что в молодости он был горазд приударять за красивыми женщинами.
Увидев на моем столике батарею рюмок с коньяком, мой приятель пристально вгляделся в мое лицо, словно усомнившись, уж не обознался ли он и не принял ли за меня кого-нибудь другого. Удостоверившись, что перед ним сижу я собственной персоной, Досифей не удержался и приложил ладонь к моему лбу, – проверить, нет ли у меня жара.
Я покраснел не столько из-за батареи рюмок, сколько из-за того, что Досифей считал меня человеком умеренным и воздержанным.- Ничего особенного, – сказал я, – Немного напутал, де лая заказ, но это не беда. Садись, пожалуйста. Ты не представляешь, как я рад видеть тебя!
– Гм, – недоверчиво хмыкнул Досифей. – Людям вроде тебя не свойственно допускать промахи в таких пустячных делах, и я как врач тебе скажу, что для этого, видимо, есть какая-то причина, но на объяснении не настаиваю. Одно могу сказать: это совершенно идиотская установка и тот, кто ее выдумал, – надеюсь, что не ты, – общественно вредный элемент.
– Почему? – спросил я конфузливо, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица. – Почему ты думаешь, что эта установка идиотская?
– А ты разве так не думаешь? – Досифей глянул мне в глаза, взял с подноса рюмку и выпил коньяк небольшими глотками. – Впрочем, – продолжал он, – можешь не говорить, что ты думаешь, ты ведь кибернетик, а значит, одного поля ягода с тем кредителем (прости за ругательное слово!), который придумал эту проклятую установку.
– Автоматика облегчает жизнь человека, – сказал я, чувствуя что говорю будто по протоколу, безо всякого вдохновения, а ведь всего несколько недель назад, я, вероятно, произнес бы эти слова с пафосом. – Да, автоматика облегчает жизнь человека, – повторил я, – она экономит труд, средства, снижает себестоимость товаров и повышает культуру быта.
– Со всем этим я согласен и слышал это сто тысяч раз.
– Так в чем же дело? – уныло спросил я.- Ты знаешь… – сказал Досифей. Он закурил папиросу, затянулся, немного помолчал. – Вот, скажем, у тебя плохое настроение, ты устал от работы, от дум или еще черт знает от чего. И ты говоришь себе: схожу-ка в „Сирену” Выпью чашечку кофе, отдохну, встряхнусь, побеседую с друзьями, глядишь, и хандра пройдет, на душе станет веселее. Вот приходишь ты в „Сирену”, садишься за столик, и начинаешь думать, чтобы такое заказать. Пока ты так прикидываешь, подбегает официантка – Мими или Верочка, все равно, обе были хорошенькие, предрасполагали (извини за вульгарное слово, я не вкладываю в него ничего плохого!). Глазки веселые, улыбается. „Что это с вами сегодня, почему не в настроении?” Они тебя знают как облупленного, ведь ты маячишь у них перед глазами если не каждый день, то через день! – и сразу догадываются, когда тебе весело, а когда грустно. Ты и говоришь этой самой Мими, да, мол, мне грустно, но от вашей улыбки сейчас станет веселее. Ты, конечно, шутишь, но ведь самая плоская шутка – это шаг к повышению настроения. Тебе становится легче, может, временно, а все-таки есть польза! Человеку порой довольно одного слова, одной полуулыбки, мимолетного взгляда, чтоб на душе стало легче, позабылись дурные сны, и он перенесся в мир радости, призрачных ожиданий, окрыляющих душу. Вот почему я говорю, что гениальный ученый, который придумал эти не менее гениальные усовершенствования в „Сирене” – вредитель! Идите, черт побери на заводы, химкомбинаты, на транспорт, спускайтесь в шахты, населяйте их своими роботами, суперроботами и самоуправляющимися системами управления, освобождайте человека от необходимости трудиться и мыслить, но не суйтесь со своей кибернетикой во все дыры! Я говорю это тебе, ты один из наших ведущих кибернетиков. Не крадите у нас доброе слово, хорошую улыбку, веселую шутку, оставьте нам, если на то пошло, нашу печаль, – ведь человек, который не умеет грустить, не умеет по-настоящему и радоваться. Не лишайте нас всего того, без чего жизнь превращается в жилую комнату без единого цветка, без единой картины на стене, без какой-нибудь занавесочки на окне, – он взял рюмку с коньяком, подержал ее в руке и снова поставил на поднос.
– Почему ты не пьешь? – спросил я. – Пей, пожалуйста!
– Спасибо, – сказал Досифей. – Нельзя. После обеда у меня сложная операция.
– В свое время ты очень помог мне в создании искусственного интеллекта, а теперь бьешь тревогу!- В сущности, тревогу било мое сердце, это мое сердце жаждало ответа.
Досифей пожал плечами и ничего не сказал. Засмотревшись на голубоватые кольца дыма от папиросы, он принялся вполголоса напевать старый танцевальный мотив, потом глянул на часы и озабоченно показал головой.
– Ну, я должен идти, – сказал он. – Сегодня у меня ужасно тяжелая операция. Может быть, самая трудная за всю мою практику, и я должен быть готовым к ней задолго до того как надену перчатки. Пойду погуляю, потом приму душ, часа два вздремну, чтобы дать полный отдых нервам. Спасибо за коньяк, дорогой профессор. Если бы дело, которое меня ждет, не было таким ответственным бы справился и с остальными рюмками. Но ты не горюй! Подойдет кто нибудь из наших, поможет.
„Хочет увильнуть от разговора об автоматике и кибернетике!” – подумал я и решил бросить вызов:
– Послушай, друг! А не кажется ли тебе, что ты рядишь ся в весьма романтическую, но давно обветшалую тогу? Не ужели ты вправду думаешь, что современная жизнь возможна без кибернетики?
Это был вызов скорее самому себе, чем ему.
– Опять кибернетика! – Досифей развел руками. – А я-то думал, что ты поинтересуешься операцией!
„У кого что болит, тот про то и говорит!” – подумал я и, чтобы сгладить неловкость, сказал:
– Об операции я думал спросить тебя чуть погодя…
– Не имеет значения! – сказал Досифей. – я, пожалуй, отвечу на твой вопрос о том, как я отношусь к кибернетическим машинам. В нашу клинику поступила на лечение, – вер нее, для операции – девочка четырнадцати лет по имени Оля, дочь водителя автобуса. У нее врожденный порок сердца. Родители долго не соглашались на операцию, все откладывали, не хотели рисковать, надеялись на чудо, на то, что все обойдется. А может, ни на что не надеялись, а просто страшились тяжелой операции, их здравый смысл был парализован ужасной мыслью о возможности неблагополучного исхода. Они всячески лелеяли Олю, не давали пылинке на нее упасть, но, как бывает в таких случаях, пришло время, когда порок выпустил когти. К этому времени мать девочки умерла. Овдовевший отец привел свою единственную горячо любимую дочь к нам и взмолился: „Спасите ее!” Когда он ушел; девочка доверительно сказала: „Вам действительно нужно постараться меня спасти: если я умру, он будет страшно горевать. Если бы вы только знали, как он меня любит! К тому же, скажу вам по секрету, – он такой беспомощный! Не знает, где лежат чистые рубашки. Без меня он совсем пропадет!” Вот такая сентиментальная история, брат… Девочка, понятно, была права. Ее слова меня очень расстроили. Пропели исследования, результаты передали кибернетическим машинам. Главная машина – мозговой трест нашей специализированной клиники – дала следующее заключение: „Деформация клапанов достигла такой степени, что какое бы то ни было хирургическое вмешательство бессмысленно. Вероятность прекращения процесса жизнедеятельности равна девяносто девяти процентам. Без операции пациентка сможет прожить год-полтора.” Вывод: хирургическое вмешательство противопоказано. Короче говоря, наш главный мозговой центр запретил делать операцию. Машина избрала альтернативу, согласно которой девочка могла прожить еще полтора года.
В нашей клинике существует идиотское правило – оно тебе хорошо известно, ведь ты один из тех, кто в свое время грудью защищал подобные правила: врачи непременно должны сообразовываться с выводами кибернетических машин. Исключения делаются только для академиков, – и то если они не состоят в штате данной больницы. Кто знает, может, в скором времени и это мелкое послабление потеряет свою силу, но пока я решил воспользоваться им: подал заявление об уходе и заявил, что воспользуюсь своим правом и прооперирую девочку. Остальные врачи клиники, привыкшие в точности выполнять указания кибернетических машин и разучившиеся шевелить мозгами, так и ахнули. Это было для них как гром с ясного неба.
Я рассуждаю совсем по-человечески: полтора года отец и дочь будут жить в постоянном страхе. Это будет нескончаемая, безнадежная агония для обоих. Жизнь Оли будет постепенно таять, словно кусочек льда на солнце, отец – не в силах выдержать этого медленного угасания – чего доброго покончит с собой или начнет пить горькую и попадет в катастрофу. И я решил сделать ставку на один процент вероятности, а такой поступок машина в лучшем случае может счесть за признак глупости. Если все обойдется благополучно, девочка будет жить весело и счастливо, если же ей суждено остаться за рамками одного процента счастливцев, то и по крайней мере избавлю и ее, и отца от мучительной агонии, которая неизбежно – рано или поздно – завершит си смертью.
Досифей опять глянул на часы и встал.
– Так обстоит дело с этой операцией, брат, и потому мне нужно подготовиться как следует – и физически и душевно.
Я тоже поднялся, взволнованный, сердечно пожал ему руку.
– Желаю успеха!
– Разве? – Досифей улыбнулся.
– Искренне желаю тебе успеха! – повторил я.
– А если кто-нибудь сообщит Великому Магнусу, что ты мне пожелал успеха и тем самым ополчился против обще принятых норм?
– Мне все равно, – сказал я. Досифей озабоченно покачал головой.
– Вечером зайду, осмотрю тебя, – сказал он с улыбкой.
– Что-то ты мне не нравишься!
Знаменитый Досифей удалился, а я еще долго стоял задумавшись, потом вдруг, словно очнувшись от сна, посмотрел на полные рюмки, удостоверился, что на меня никто не смотрит, и опрокинул одну из них в рот. В горле вспыхнул пожар, желтая пелена застлала глаза, но потом меня охватило блаженство. Моя уверенность в себе задрала нос и плевать хотела на окружающих. Я повернулся к залу спиной и пододвинул поднос. Я знал, что полным рюмкам суждено отправиться в автоматическую мойку вместе с пустыми. Жаль было золотой жидкости, я подумал, что в свое время напрасно не научил роботов различать полные сосуды от пустых.
Страх перед улицей продолжал гвоздем сидеть в моем сознании, перед моим мысленным взором мелькали витрины, всевозможные товары, все это мельтешило, двоилось. Было резонно посидеть в кафе, пока я не приду в себя. Я пошел в то отделение зала, где можно почитать газеты, журналы. Уселся в покойное кресло, нажал кнопку с названием „Утренние новости” и на столе под стеклом возникли заглавия статей, побежали колонки, набранные мелким шрифтом. Газета показалась мне не интересной, я заменил ее другой, потом третьей, ролики вертелись, светящиеся строчки ползли одна за другой, незаметно уступая место новым. Вдруг передо мной возник портрет Досифея. В этом не было ничего удивительного: Досифей Марков был хирург с мировым именем, прославленный ученый. Почему бы газетам не поместить его портрет! Меня удивило то, что после появления его портрета, строчки перестали двигаться и лицо Досифея неподвижно застыло под стеклом. „Интересно, – подумал я, – этот человек имеет смелость не согласиться с Великим Магнусом. Мало того, он не считается с мнением кибернетического мозга, он объявляет ему войну, – это что-то новое в нашей работе с кибернетическими машинами!”
Я потер рукой лоб, закрыл глаза. И задал себе вопрос, который еще раньше, до того как я выпил вторую рюмку, всплыл в моем сознании. Он словно птица-буревестник возвещал начало шторма. Я выпил эту вторую рюмку именно потому, что почувствовал приближение шторма и не был готов к противоборству. ” Где же ваше место, профессор? – гремел в моем сознании этот вопрос. – По какую сторону баррикады? Не пора ли и вам что-либо предпринять?”
Я тряхнул головой, большим усилием воли отогнал тревожные мысли. Не лучше ли пойти в институт и заняться привычной работой, чем сидеть и ломать голову над вопросами, которые мне все равно не разрешить?
Вспомнив о спокойной обстановке лаборатории, о тишине, лиловато-синем освещении, которое наполняло меня счастьем, создавало ощущение полной оторванности от мира, я почувствовал щемящую боль, похожую на тоску по любимым друзьям, потерянным безвозвратно. Я знал, я чувствовал, что в душе моей больше не царить спокойствию. Подобно герою легенды о сотворении мира, я вкусил плода познания, и у меня открылись глаза на многое.
Я перелистывал иллюстрированные журналы, всматривался в цветные снимки, рассказывающие о разных краях нашей планеты, о близких и далеких странах. Из текстов и со снимков на меня смотрело сытое, хорошо одетое человечество. Оно давно позабыло, что значит забота о хлебе насущном и неуверенность в завтрашнем дне. Машины в огромных количествах производили всевозможные товары, но ему все было мало, оно требовало еще и еще – больше числом, красивее и добротнее. Для этого непрерывно создавались машины, машины неустанно производили разные товары в баснословных количествах, а человечество требовало новых, больше числом и красивее… Это был бесконечный заколдованный круг.