Великий Магнус одобрил проект и дал указание Центральному бюро трудовых ресурсов распределить освобожденную рабочую силу. А в одиннадцать часов утра во дворе завода состоится многолюдный митинг, на котором должен выступить главный инженер-конструктор Иосиф Димов. После митинга Законодательный Совет и профсоюзы закатят торжественный обед, на котором первый министр Законодательного Совета вручит мне Золотой знак Почета. Вот какой славный день мне предстоял: я получу Золотой знак и выступлю перед народом.
Но я проснулся в отвратительном настроении. После бессонной ночи я чувствовал себя измотанным, обессилевшим, как человек, перенесший тяжелый и опасный сердечный приступи с трудом выбрался из-под одеяла, не зажигая лампы, ощупью, нашел комнатные туфли и неуверенными шагами, как больной, побрел в свой гимнастический зал.
Чтобы попасть в это помещение, нужно было пройти через специальный вестибюль, представлявший собой большую камеру, разделенную на два отсека, причем отсек, соединявшийся с гимнастическим залом, был снабжен установкой для герметической изоляций от внешнего мира. Зал был невелик, не больше вестибюля, он был озарен бледно-зеленым неоновым светом. В нем стояли два снаряда: перекладина и круговой эскалатор, у которого были видны только четыре ступеньки, обнесенные легкими перилами, остальная же его часть находилась под мраморным полом. На перилах слева установлен специальный электрический рычаг, регулирующий скорость движения ступенек. В лучшие дни, когда я чувствовал себя бодрее, мне удавалось „пробегать” не сходя с места от пяти до восьми километров – расстояние весьма солидное для человека, ведущего преимущественно сидячий образ жизни.
Я прошел мимо перекладины, не взглянув на нее, лениво встал на нижнюю ступеньку эскалатора и осторожно нажал рычаг скорости. Ступеньки поплыли сначала медленно, потом быстрее – мой повседневный бег на месте начался в неизменном, давно установленном порядке.
„А почему бы не позвонить в кабинет первого министра и не сказать его секретарям, что мне сегодня нездоровится, пусть перенесут торжество на завтра!” – мелькнуло у меня в голове, когда стрелка спидометра показывала двенадцать километров в час.
Эта мысль, пожалуй, еще не до конца созревшая, показалась мне спасительной и я ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Чем завтрашний день будет лучше сегодняшнего и будет ли он лучше вообще, я не знал, но как бы то ни было, счастливая мысль мне пришлась по душе, и я повернул рычаг на сто восемьдесят градусов влево. От резкой остановки эскалатора меня швырнуло вперед и я растянулся ничком.
В начале девятого я, выбритый до блеска, распространяя вокруг легкий аромат дорогого трубочного табака, в строгом костюме табачного цвета вошел в столовую и, притворившись, что не замечаю Эм-Эм, торчавшего в противоположном углу, направился к пищевому автомату и нажал кнопку. Автомат выдал мне стакан черного кофе. Эм-Эм, не дожидаясь, приглашения, движимый импульсами накопленного опыта, бесшумно приблизился к моему плечу и, уставившись на меня немигающими зелеными глазами, спросил, не забыл ли я взять бутерброд с ветчиной. Я сказал ему, что все бутерброды в мире мне опротивели, я их видеть не хочу.
– Но вчера вы съели один, – напомнил Эм-Эм.
– Это был последний бутерброд в моей жизни! – заявил я совершенно серьезно.
– Прошу прощения, – сказал Эм-Эм, – но напоследок вы ведете себя странно. Этим утром вы на десять минут раньше прервали зарядку, а теперь не желаете есть бутерброд. Пожалуй, я вызову профессора из больницы, чтобы он вас осмотрел.
– Если ты это сделаешь, – сказал я, ставя пустой стакан на подставку автомата, – если ты это сделаешь, – повторил я, – то я возьму отвертку, разберу тебя на составные части и выброшу в мусоропровод.
– Вы не сделаете этого, – бесстрастным тоном промолвил Эм-Эм.
– Почему ты так думаешь? – спросил я, прищурившись, и в ту же секунду почувствовал, что краснею от стыда,- разве можно злиться на робота!
– Потому что вас лишат звания и приговорят к принудительным работам, – продолжал Эм-Эм. – Мы, роботы, – общественная собственность и находимся под охраной государства.
– Ничего, – сказал я мрачно, постепенно освобождаясь от нахлынувшего на меня чувства стыда, – я никакой работы не боюсь, а на звания мне наплевать!
Робот не шевельнулся, над его лбом вспыхнула красная лампочка, а в зеленых глазах, казалось, полыхал пожар.
– Успокойся, – сказал я. – Не видишь разве, что я шучу?
Мрачное выражение моего лица говорило о том, что я вовсе не шучу, и красная лампочка Эм-Эм продолжала тревожно светиться.
Я вышел на лестницу, застланную красными ковровыми дорожками. Сверху лился белый неоновый свет. Я в нерешительности задержался перед лифтами, не зная, как поступить, – то ли спуститься на улицу, то ли подняться на террасу, откуда можно за считанные минуты перенестись в центр города на вертолете, – терраса небоскреба была приспособлена под вертолетную площадку. Я вспомнил, что за последние месяцы всего один раз был в центре города – ходил посмотреть книжные новинки. Вертолет ежедневно доставлял меня на аэроостановку „Электропалас”, откуда по воздушному мосту я направлялся в своей институт. Бюро добрых услуг поддерживало чистоту в моей квартире, меняло постельное белье, доставляло в кабинет нужные канцтовары, а на кухню – кофе, соки, бутерброды. Эм-Эм поддерживал связь с окружающим миром по телефону, выслушивал радиосводки научных институтов, заполнял картотеки – световую и звукозаписи, – вел мое нехитрое холостяцкое хозяйство. Жизнь наша была устроена так, что мне не приходилось терять время на хозяйственно-бытовые заботы, как и на ознакомление с научно-технической информацией самого общего характера. Необходимость выходов в город была сведена до минимума: я обедал в ресторане научных работников, который находился в двух шагах от моего института, в театр „Современник”, где играла Лиза (она переквалифицировалась, и, к моему большому удивлению, дела у нее шли великолепно), я ездил на метро – на это уходило не больше получаса. После вечерних спектаклей Лиза водила меня в небольшой бар, приютившийся на сороковом этаже соседнего небоскреба.
Сегодня утром привычный ритм был нарушен, все пошло наперекос: я осмелился нагрубить Эм-Эм, прервал на середине свои гимнастические занятия, отложил торжественный митинг на заводе вертолетов, попросив сообщить первому министру, что не смогу прийти из-за нездоровья. Стоя на площадке перед лифтами, я думал о том, что еще один неверный шаг – и я буду смахивать на человека абсолютно неуравновешенного и безответственного.
Но, невзирая на такие мысли, я не стал вызывать лифт, который вынес бы меня на вертолетную площадку, а с виноватым видом юркнул в кабину другого, что как раз спускался вниз. „Плохое начало”, – насупился мой „чистый разум”, но я, глядя на мелькающие под потолком цифры этажей, махнул рукой, как в былые времена, и даже принялся весело насвистывать, что означало: „была не была!”
В огромном мраморном холле небоскреба, доверху залитом светом, кишел народ: одни покупали газеты, другие толпились перед автоматами кофе и сигарет, третьи читали на стенах световые газеты, а некоторые просто сидели на плюшевых диванах, рассеянно глядя по сторонам и покуривая. Перед окошечком робота-информатора стояла очередь: в небоскребе, где я жил, располагалось семнадцать торговых объединений, несколько десятков банков и дорожных агентств, в нем находились квартиры многих видных граждан. Я встал в очередь и попросил робота соединить меня по телефону с квартирой сто семьдесят семь.
– Алло! – послышался в трубке голос Эм-Эм.
– С кем имею честь?
– Вас слушает секретарь-робот доктора математических наук Иосифа Димова.
– Эм-Эм! У меня все еще чешутся руки поорудовать над тобой отверткой, слышишь? – сказал я и засмеялся впервые за столько времени. – Ну, не сердись, Эм-Эм, – мой голос зазвучал примирительно, – я пошутил. Вечером, так и быть, выпью в твоем обществе чашку горячего чаю.
С тех пор как я попросил передать первому министру, что не смогу прийти на митинг, мое настроение заметно улучшилось, мысли-узники, вырвавшись на свободу, постепенно брали бразды правления в свои руки.
Толпы прохожих на тротуарах в этот день, казалось, были гуще обычного. Мне пришлось подождать пару минут у подъезда, пока выдалась возможность влиться в поток людей, направляющихся в центр города. Какой-то пожилой мужчина, вероятно пенсионер, что как и я ждал удобного момента вклиниться в толпу, с досадой бурчал: „Вот к чему оно ведет, безделье-то! Шатаются по улицам, валяют дурака!” Я не знаю, валяли они дурака или нет, но мне показалось, что меня подхватила полноводная река. На мое счастье, струя отнесла меня вправо, к фасадам, и я мог сколько угодно глазеть на витрины магазинов.
С тех пор как я попросил передать первому министру, что не смогу прийти на митинг, мое настроение заметно улучшилось, мысли-узники, вырвавшись на свободу, постепенно брали бразды правления в свои руки.
Толпы прохожих на тротуарах в этот день, казалось, были гуще обычного. Мне пришлось подождать пару минут у подъезда, пока выдалась возможность влиться в поток людей, направляющихся в центр города. Какой-то пожилой мужчина, вероятно пенсионер, что как и я ждал удобного момента вклиниться в толпу, с досадой бурчал: „Вот к чему оно ведет, безделье-то! Шатаются по улицам, валяют дурака!” Я не знаю, валяли они дурака или нет, но мне показалось, что меня подхватила полноводная река. На мое счастье, струя отнесла меня вправо, к фасадам, и я мог сколько угодно глазеть на витрины магазинов.
Темное небо надвинулось на крыши домов, шел дождь вперемешку со снегом, мокрый снег прилипал ко лбу и щекам, как пластырь. Из-за низкой облачности самолеты и вертолеты летали низко, их моторы, казалось, вспарывали атмосферу, рвали ее на куски. По проезжей части улицы, вымощенной шероховатыми стеклянными блоками, в десять рядов катили машины. Сначала я с ненасытным интересом всматривался в огромные сверкающие стекла витрин. Каких там только не было товаров, – одни изготовлялись у нас в стране, другие ввозились из-за границы. Глаза разбегались при виде пестрых шелковых материй, тафты и парчи, отливающей золотом и серебром, черного, как ночь бархата, серебряных кружев. А какие здесь были дивные меха: чернобурые лисы, норки, бобры! И вуали – почти невидимые, легкие, словно перистые облака на голубом утреннем небе. Дальше тянулся ряд витрин, за стеклами которых искрился всеми цветами радуги изумительный хрусталь, мягко мерцали серебряные сосуды, в гордом царственном величии покоились украшения из золота и платины. При виде такой красоты у меня захватило дух, казалось, вся эта роскошь возникла из царства волшебных снов, я смотрел на витрины ошеломленно, как человек, жизнь которого протекала в снежных пустынях Антарктиды.
Но вскоре мои глаза привыкли к этому блеску, насытились, предметы начали расплываться, сливаться – порой самым фантастическим образом. Мне мерещилось, что норковая шуба держит в объятиях контрабас, – хотя я знал, что их разделяет витрина магазина мужских одеколонов и курительных трубок, – причина была, вероятно, в мокром снеге, что падал с высоты, и толчее: мимо нескончаемой вереницей шли люди, обдавая меня своим дыханием.
Я вдруг почувствовал страшную усталость и потому несказанно обрадовался, когда усидел рядом огромную неоновую надпись: „Кафе „Республика”. Мне рассказывали об этом знаменитом кафе, и я без малейшего колебания вошел в стеклянные двери, украшенные бронзовым орнаментом, и направился в гардеробную. Я протянул пальто и шляпу гардеробщице, но женщина в строгом черном халате отрицательно покачала головой. Вы, мол, без галстука (у меня под воротником был повязан шелковый бант), а в кафе в таком виде входить не разрешается. Заведение не какое-нибудь, и от посетителей требуется соблюдение определенных норм.
Я оделся и вышел.
Чем ближе я подходил к площади Революции, тем больше и гуще становилась толпа, все чаще попадались граждане с пакетами в руках. Вертолеты то и дело опускались и взлетали, образовывая над небоскребами подвижную сеть из рокочущих зонтов. Мне, отвыкшему от уличной толчеи, стало трудно дышать, я почувствовал тошноту: широкая площадь казалась гигантской палубой, наклоняющейся то вправо, то влево, а памятник Свободы – мачтой, которая то воз носилась до облаков, то исчезала в пучине волн. Но я продолжал упорно идти вперед, мне нужно было во что бы то ни стало добраться до подземного перехода, перейти через площадь – перебраться на другой берег моря. Пересечь ее по прямой нечего было и надеяться: восьмью параллельными потоками по ней, сверкая концентрическими кругами колес, с бешеной скоростью мчались машины. В площадь вливалось восемь бульваров – восемь гигантских рек. „Похоже на площадь Этуаль”, – подумал я. При воспоминании о Париже стало чуточку легче на душе, но я не успел улыбнуться. Палуба вновь закачалась, наклонилась на кто знает сколько градусов.
С горем пополам мне удалось добраться до подземного перехода – людской поток вынес меня в нужном направлении, – а там я вверился провожатому-роботу, и он в мгновение ока нашел среди восьми эскалаторов тот, который должен был доставить меня на нужный бульвар. Опираясь на его надежную руку, я в душе воздавал хвалу кибернетической науке, жрецом которой был сам, за создание сильных, умных и непогрешимых существ, что в любой момент готовы прийти на помощь слабому человеку.
На широком бульваре с зеленым газоном и частыми фонтанами посередине, носившем имя великого Ломоносова, за каменными стенами массивных зданий размещалось два десятка научно-исследовательских институтов. Это была сравнительно спокойная магистраль, по обеим полосам ее проезжей части легковые машины шли всего-навсего в четыре ряда, а проезд двухэтажных автобусов и грузовиков был вовсе воспрещен. Если бы не рокот небольших белых вертолетов, что каждые пять минут – по два и по три сразу – опускались на площадку „Электропаласа” (снизу они были похожи на нарядные дамские зонтики на фоне задымленного темного неба), если бы не беспрерывный гул их моторов, этот уголок столицы по сравнению с другими районами имел бы право гордиться своей идиллической, почти пасторальной тишиной. Общество приняло все меры, чтобы создать людям науки, творцам технического прогресса уют и тишину.
Впервые за много лет я прошел мимо своего института будто посторонний, даже не повернув головы в его сторону, но не успел я сделать несколько шагов, как мне вдруг стало не по себе. Я замедлил шаг, я готов был остановиться, в голове мелькнула мысль:„А не лучше ли вернуться назад?”но в эти секунды колебаний и раздумий „узники” повскакивали с мест и повернули все по-своему. Ноги сами понесли меня вперед. Я был похож на школьника, удирающего с уроков -«ecole buissoniere», вспомнился мне урок из моего школьного учебника французского языка, и я весело улыбнулся. Мне показалось, что я мальчишка-школьник, каким был в те годы, и совесть моя уткнулась лицом в ладони. „А, большое дело! – подумал я, – раз в десять лет каждому позволено. Пусть сегодня сотрудники поработают без недреманного ока своего шефа!”
Через два дома от моего института, на первом этаже магазина научной литературы и технических пособий, располагалось известное кафе „Сирена”, где по-прежнему любили бывать видные деятели науки и искусства. „Сирена” все еще шокировала публику своим странным наименованием, извлеченным из реквизита отшумевших романтических лет. Я помнил „Сирену” давно. На ее фасаде, слева от входа, красовалось мозаическое изображение сирены с божественным лицом и грудью. Судя по необычному реалистическому стилю мозаики, следовало предполагать, что архитектурное оформление „Сирены” выполнено в духе традиций прошлого века.
В этом кафе я был своим человеком, я с удовольствием захаживал сюда выпить чашечку кофе, съесть любимое пирожное, посидеть с Лизой, когда у нее выдавался свободный вечер. Но я был здесь своим человеком еще по одной, мало кому из посетителей известной причине: по моему проекту не так давно была проведена полная реконструкция оборудования „Сирены”. Новое оборудование не имело ничего общего с примитивным реалистическим панно на фасаде, во всей обстановке ощущалось, так сказать, веяние, последнего ело ва автоматики. Раньше, бывало, посетитель входил, облюбовывал столик – внизу или на „галерке”, – просматривал список пирожных, коньяков, горячих и холодных безалкогольных напитков, подзывал официантку и заказывал то, что ему по вкусу. Официантки были все до одной хорошенькие, их улыбки поднимали настроение приунывших посетителей. Но этот вид обслуживания безнадежно устарел, отжил свой век, и дирекция кафе, засучив рукава, приступила к введению новшеств в духе современных достижений науки и техники. Как-никак, „Сирену” посещали прославленные физики и математики, знаменитые конструкторы (к последним общественное мнение единодушно отнесло и меня), – разве можно было допускать, чтобы люди, которые строят совершенные кибернетические машины, пили кофе в заведении, где как обстановка, так и обслуживание наводили на мысль о допотопных временах. Дирекция обратилась ко мне, и я по ее просьбе согласился составить проект технической модернизации, но попросил держать это в тайне. Моей прямой специальностью была фундаментальная кибернетика, бытовой автоматикой я занимался мало и не проявлял к ней особого интереса.
Когда модернизация кафе-кондитерской была завершена, заведение вновь широко распахнуло двери перед стосковавшимися посетителями, которые с радостью вернулись в родные пенаты. От прежних стоек, полок, мраморных столиков и улыбчивых официанток не осталось и следа. Новые столики были сделаны из прозрачной пластмассы, сквозь поверхность которой проступали светящиеся буквы меню. Достаточно было ткнуть пальцем в наименование блюда или напитка и цифру, обозначающую количество порций, как мигом подкатывался робот с готовым заказом. Роботы были изготовлены по проектам дизайнеров-кибергов и напоминали красивые манекены.