Более того, даже в тот момент, когда нападение стало свершившимся фактом, Москва так и не отдала прямой и ясный приказ о введении в действие плана прикрытия. Вот как описаны события первых минут войны в показаниях бывшего командующего Западным фронтом Д.Г. Павлова (протокол первого допроса от 7 июля 1941 г.):
«…В час ночи 22 июня с.г. по приказу народного комиссара обороны я был вызван в штаб фронта. Вместе со мной туда явились член Военного совета корпусной комиссар Фоминых и начальник штаба фронта генерал-майор Климовских. Первым вопросом по телефону народный комиссар задал: «Ну, как у вас, спокойно?» Я ответил, что очень большое движение немецких войск наблюдается на правом фланге: по донесению командующего 3-й армией Кузнецова в течение полутора суток в Сувалкский выступ шли беспрерывно немецкие мотомехколонны. По его же донесению, на участке Августов—Сапоцкин во многих местах со стороны немцев снята проволока заграждения…
На мой доклад народный комиссар ответил: «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное (подчеркнуто мной. — М.С.), но смотрите, ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации — позвоните». На этом разговор закончился…»
Итак, в дополнение к сотням других донесений, которые поступали в Генеральный штаб Красной Армии, командующий войсками приграничного округа сообщает, что противник снял проволоку заграждений и к границе беспрерывно идут колонны танков и мотопехоты. Связь между Минском и Москвой есть, и она устойчиво работает. Приказ наркома — не паниковать. При этом Тимошенко почему-то высказывает предположение о том, что утром 22 июня «может случиться что-то неприятное». Неужели такими словами он обозначил возможное нападение 3-миллионной немецкой армии?
«…В 3 часа 30 мин. народный комиссар обороны позвонил ко мне по телефону снова и спросил — что нового?
Я ему ответил, что сейчас нового ничего нет, связь с армиями у меня налажена и соответствующие указания командующим даны…» Еще раз отметим, что связь устойчиво работает, никто (ни в Москве, ни в Минске, ни в Гродно, ни в Белостоке, ни в Кобрине) не спит, приказ о наступлении уже более 10 часов назад доведен до сведения трех миллионов солдат и офицеров вермахта (что должна была бы зафиксировать и советская военная разведка), как минимум два немецких перебежчика, рискуя жизнью и своими семьями, переплыли через пограничный Буг и сообщили командирам Красной Армии о начале войны. Но Москва упорно не желает произнести четыре заветные слова: «Ввести в действие план прикрытия».
Странная «заторможенность» наркома обороны СССР становится особенно контрастной, если сравнить его действия с действиями другого наркома — наркома ВМФ Н.Г. Кузнецова. В своих мемуарах Н.Г. Кузнецов описывает ночь с 21 на 22 июня так:
«…Около 11 часов вечера (21 июня) зазвонил телефон. Я услышал голос маршала С. К. Тимошенко:
— Есть очень важные сведения. Зайдите ко мне.
Быстро сложил в папку последние данные о положении на флотах и, позвав Алафузова (заместитель начальника Главного морского штаба. — М.С.), пошел вместе с ним… Наши наркоматы были расположены по соседству… Через несколько минут мы уже поднимались на второй этаж небольшого особняка, где временно находился кабинет С.К. Тимошенко. Маршал, шагая по комнате, диктовал. Генерал армии Г.К. Жуков сидел за столом и что-то писал… Семен Константинович заметил нас, остановился. Коротко, не называя источников, сказал, что считается возможным нападение Германии на нашу страну. Жуков встал и показал нам телеграмму, которую он заготовил для пограничных округов… Пробежав текст телеграммы, я спросил:
— Разрешено ли в случае нападения применять оружие?
— Разрешено.
Поворачиваюсь к контр-адмиралу Алафузову:
— Бегите в штаб и дайте немедленно указание флотам о полной фактической готовности, то есть о готовности номер один. Бегите!
Тут уж некогда было рассуждать, удобно ли адмиралу бегать по улице. Владимир Антонович побежал (подчеркнуто мной. — М.С.), сам я задержался еще на минуту, уточнил, правильно ли понял, что нападения можно ждать в эту ночь. Да, правильно, в ночь на 22 июня…
…Мне доложили: экстренный приказ уже передан. Он совсем короток — сигнал, по которому на местах знают, что делать. Все же для прохождения телеграммы нужно какое-то время, а оно дорого. Берусь за телефонную трубку. Первый звонок на Балтику:
— Не дожидаясь получения телеграммы, которая вам уже послана, переводите флот на оперативную готовность номер один — боевую. Повторяю еще раз — боевую!
…Для меня наступило время томительного ожидания. На флотах знали, что следует предпринять. Меры на чрезвычайный случай были точно определены и отработаны… Пожалуй, генерал Мольтке был прав, говоря, что, отдав приказ о мобилизации, можно идти спать. Теперь машина работала уже сама…» (62)
Для подобных случаев у советских «историков» давно уже заготовлено универсальное объяснение: «Было ошибочно допущено…» Но данный случай особый: тянул-тянул, да так и не отдал приказ о введении в действие плана прикрытия (и это в то время, когда немцы, не скрываясь, снимали проволочные заграждения на границе) не «тупица» Ворошилов, а сам Жуков, Великий и Ужасный. Для особого случая придумали особую «отмазку»: оказывается, все дело не в уме, а в «смелости». Н.Г. Кузнецов-де не побоялся нарушить некий «приказ Сталина» (какой? о чем?), а вот Непобедимый Маршал… Скажем так, сберег себя для будущих побед… К удивительному на первый взгляд контрасту между действиями морских и сухопутных командующих мы еще вернемся, а сейчас продолжим чтение протокола допроса Павлова:
«…Мне позвонил по телефону Кузнецов, доложив: «На всем фронте артиллерийская и оружейно-пулеметная перестрелка. Над Гродно до 50—60 самолетов, штаб бомбят, я вынужден уйти в подвал». Я ему по телефону передал ввести в дело «Гродно-41» (условный пароль плана прикрытия) (подчеркнуто мной. — М.С.) и действовать не стесняясь, занять со штабом положенное место… Примерно в 4.10—4.15 я говорил с Коробковым (командующий войсками 4-й Армии. — М.С.), который также ответил: «У нас все спокойно». Через минут 8 Коробков передал, что «на Кобрин налетела авиация, на фронте страшенная артиллерийская стрельба». Я предложил Коробкову ввести в дело «Кобрин 41 года» и приказал держать войска в руках, начинать действовать с полной ответственностью. Все, о чем доложили мне командующие, я немедленно и точно донес народному комиссару обороны. Последний ответил: «Действуйте так, как подсказывает обстановка». (6, стр. 457—458)
Зачем? Зачем тогда нужен Генеральный штаб, наркомат обороны, зачем писались («Совершенно секретно», «Особой важности», «Экземпляр единственный») многостраничные планы? Только для того, чтобы в решающий момент заняться творческой импровизацией («Действуйте так, как подсказывает обстановка»)? Аналогичный ответ получил от Жукова и командующий Черноморским флотом адмирал Ф.С. Октябрьский. Именно на Севастополь обрушился самый первый по времени удар немецкой авиации. Черноморский флот был к тому моменту уже переведен в состояние боевой готовности № 1, но командующий флотом решил почему-то запросить разрешение на применение оружия в наркомате обороны (которому Военно-морской флот формально не подчинялся, имея своего наркома и свой Главный морской штаб). Жуков без тени смущения описывает состоявшийся телефонный разговор так: (15, стр. 264)
В 3 часа 07 минут мне позвонил по ВЧ командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский и сообщил: «Система ВНОС флота докладывает о подходе со стороны моря большого количества неизвестных самолетов; флот находится в полной боевой готовности. Прошу указаний».
Я спросил адмирала:
— Ваше решение?
(Потрясающий ответ старшего по званию и должности военачальника! Вместо того чтобы взбодрить растерявшегося адмирала коротким, но жестким напоминанием о том, что «меры на чрезвычайный случай точно определены и отработаны и командование флота — уже переведенного в Оперативную готовность № 1 — прекрасно знает, «что следует предпринять», Жуков немедленно прячется за чужое решение.-М.С.)
— Решение одно: встретить самолеты огнем противовоздушной обороны флота.
Переговорив с С. К. Тимошенко, я ответил адмиралу Ф.С. Октябрьскому:
Переговорив с С. К. Тимошенко, я ответил адмиралу Ф.С. Октябрьскому:
— Действуйте и доложите своему наркому (т.е. избавьте нас с Тимошенко от ответственности за этот разговор. — М.С.).
Вернемся снова к показаниям Д.Г. Павлова. Командующий ЗапОВО, как и любой другой командующий войсками округа (фронта), не имел права по собственной инициативе отдать те приказы о введении в действие планов прикрытия, которые он дал командармам 3-й, 4-й (а потом и 10-й) Армий. Тем не менее Тимошенко никак не реагирует и на это «самоуправство» своего подчиненного, фактически полностью устраняясь от принятия решений. Впрочем, сохранившееся в архивах (ЦАМО, ф. 208, оп. 2454, д. 26. л. 76) первое Боевое распоряжение командования Западного фронта состоит всего из двух фраз и не содержит никаких упоминаний о плане прикрытия: «Ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действий приказываю: Поднять войска и действовать по-боевому». (52, стр. 16) На документе отметка: «Отправлен 22 июня 1941 г. 5 часов 25 минут» (а не в 4.25, как следует из показаний Павлова). Мемуарная литература содержит свидетельства того, что в ряде частей и соединений «красные пакеты» были вскрыты в первые же часы войны или даже до ее начала, в 2—3 часа ночи 22 июня. Несравненно большее число фактов свидетельствует о полном хаосе и неразберихе. Начиная от хрестоматийно-известного эпизода из «Военного дневника» Ф. Гальдера о том, что «пограничные мосты через Буг и другие реки всюду захвачены нашими войсками без боя и в полной сохранности… передовые части, внезапно атакованные нашими войсками, запрашивали командование о том, что им делать…», и до гораздо менее известных воспоминаний генерал-лейтенанта В.П. Буланова, встретившего войну штурманом экипажа бомбардировщика Ар-2 в 46-м БАП (ПрибОВО):
«…В 4.30 нас подняли по тревоге.
— Как, что?
Ничего не говорят. Около 5 часов дают первое задание: бомбить немцев, форсирующих реку Неман в районе Тильзита. Вылетает первая эскадрилья, вылетает вторая — по девять самолетов. Мы вылетаем третьей эскадрильей. Первая девятка отбомбилась, вторая отбомбилась… Мы уже подходили к Неману, и вдруг команда — вернуться. Возвращаемся с полной бомбовой нагрузкой. Садимся…»
Посадка самолета с бомбами есть грубейшее нарушение всех правил производства полетов. Такое решение — как и еще более удивительное возвращение с боевого маршрута — могло быть принято только в обстановке всеобщей невменяемости…
Итак, первая и самая главная из «загадок 22 июня»: отсутствие команды на введение в действие планов прикрытия при наличии самих этих планов, тщательно разработанных и многократно уточненных, в сейфе каждого командира.
Отсутствие приказа о введении в действие плана прикрытия мобилизации и развертывания было «органично дополнено» отсутствием приказа о начале открытой мобилизации. Мобилизация в СССР была объявлена не до начала войны и даже не в день начала войны, а на второй день — 23 июня 1941 г. Это абсолютно невозможная, невероятная ситуация. Такого не было нигде: Германия и Польша, Франция и Финляндия, Италия и Бельгия — все эти страны начали мобилизацию за несколько дней или даже за несколько недель до начала войны. Единственным исключением из правил оказался Советский Союз, т.е. именно та страна, которая на протяжении многих лет готовилась к крупномасштабной войне с немыслимым для ее соседей размахом. Отсутствие приказа о всеобщей мобилизации до начала боевых действий еще можно объяснить нежеланием «спугнуть Гитлера» раньше уготованного ему в Москве срока. Но отсутствие приказа о начале мобилизации 22 июня есть феномен, выходящий уже за все рамки разумного. Мобилизационные мероприятия первого дня мобилизации («дня М») были расписаны по часам. Каждый час задержки дарил противнику дополнительные преимущества. И тем не менее — вот полный текст Указа Президиума Верховного Совета СССР:
«На основании статьи 49 пункта «Л» Конституции СССР Президиум Верховного Совета объявляет мобилизацию на территории военных округов — Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого, Одесского, Харьковского, Орловского, Московского, Архангельского, Уральского, Сибирского, Приволжского, Северокавказского и Закавказского.
Мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно.
Первым днем мобилизации считать 23 июня 1941 года. (Подчеркнуто мной. — М.С.)
Председатель Президиума ВС СССР М. Калинин
Секретарь Президиума ВС СССР А. Горкин
Москва, Кремль, 22 июня 1941г.»
Это — полный текст Указа. От начала и до конца. Объявление мобилизации с 23 июня есть действие настолько невероятное, что авторы многих исторических книг, без долгих рассуждений, датой начала мобилизации называют «естественное и понятное» 22 июня. Тем не менее текст Указа был опубликован во всех центральных газетах, и любой желающий может лично прочитать эту удивительнейшую фразу («первым днем мобилизации считать 23 июня»), подняв подшивку пожелтевших газет 41-го года. Г.К. Жуков также прекрасно понимает всю абсурдность ситуации НЕобъявления мобилизации в день начала войны, поэтому самозабвенно врет в своих мемуарах:
«…С.К. Тимошенко позвонил И.В. Сталину и просил разрешения приехать в Кремль, чтобы доложить проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о проведении мобилизации и образовании Ставки Главного Командования, а также ряд других вопросов. И.В. Сталин ответил, что он занят на заседании Политбюро и может принять его только в 9 часов. (Интересно, что ранним утром 22 июня могло быть более важным для пресловутого «Политбюро», нежели доклад руководства Вооруженных Сил? Чем в эти часы было занято «Политбюро» — чтением вслух избранных мест из переписки Каутского с Бебелем? — М.С.) …Короткий путь от наркомата до Кремля автомашины наркома и моя покрыли на предельно большой скорости. Нас встретил А.Н. Поскребышев и сразу проводил в кабинет И.В. Сталина…» (15, стр. 268)
Как вы думаете, уважаемый читатель, сколько времени могла занять эта поездка «на предельно большой скорости» от одного здания в центре Москвы до другого? Если бы это свидетельство Жукова было правдой, то Поскребышев открыл бы перед Тимошенко и Жуковым дверь в кабинет Хозяина примерно в 9 часов 20 минут. Больше 20 минут и не надо для того, чтобы доехать от дома к дому, предъявить документы охранникам и подняться бегом по лестнице. Увы, «Журнал посещений» молча, но твердо уличает Жукова во лжи: в кабинет Сталина и он, и Тимошенко вошли в 14.00. В два часа пополудни. Машина маршала мчалась пять часов. За это время «на предельно большой скорости» можно было доехать даже до штаба Западного фронта в Минске…
В 16.00 Тимошенко, Жуков, Кулик, Ватутин и Шапошников вышли из кабинета Сталина. «Телеграмма об объявлении мобилизации была подписана наркомом обороны 22 июня 1941 г. в 16 ч и сдана на Центральный телеграф Министерства связи в 16 ч 40мин. Передача мобилизационной телеграммы во все республиканские, краевые, областные и районные центры, предусмотренные схемой по оповещению мобилизации, заняла 26 мин (с 16 ч 47 мин до 17 ч 13 мин)» (3, стр. 107)
Возвращаясь к тексту судьбоносного Указа (а ведь он и на самом деле определил судьбы миллионов людей), мы обнаруживаем отсутствие в нем каких-либо упоминаний об уже состоявшемся вторжении немецких войск, о вероломном нападении врага, о священном долге защитников Родины… Само по себе это отсутствие эмоций в официальном документе могло бы считаться естественным. Могло бы — если бы в нашем распоряжении не было других, не менее официальных документов 22 июня. Первое же сравнение показывает, что такой холодно-канцелярский стиль вовсе не был типичным для того дня. Отнюдь. Вот, например, в каких выражениях было выдержано официальное заявление советского правительства, зачитанное Молотовым по радио в 12 часов дня 22 июня 1941 года:
«…Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством… Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей… Нашим войскам дан приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины… Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии…»
Эмоциональность приведенного выше текста понятна и, скажем так, «функционально оправдана». Это заявление было не только официальным выражением позиции правительства СССР, но и обращением к народу. Но вот перед нами текст Директивы № 2, отправленной в западные округа в 7.15 22 июня. Это уже совершенно секретный документ, адресованный Военным советам округов. Никто, кроме 15 человек получателей и трех авторов (Тимошенко, Маленков, Жуков), его прочитать не мог. Это отнюдь не документ военной пропаганды. Но в каких же взвинченных выражениях он составлен!