— В чем же тут соль? — с недоумением спросил Моргентау,
— Через час к Соломону прибегает жена старика, — не отвечая на вопрос Моргентау, продолжал Рузвельт, — и, как полагалось в те времена, раздирает на себе одежды и кричит: «О, великий царь Соломон! Как ты мог допустить такую несправедливость?! Я отдала этому человеку свои лучшие годы. Он взял меня в жены восемнадцатилетней девушкой и оказался извергом, скупцом и развратником. Теперь, когда я состарилась он хочет выгнать меня из дома. И ты благословляешь его на это! Но я не дам ему развода, нет!» На этот раз Соломон подумал уже несколько дольше и наконец изрек: «Ты права». Когда обрадованная старуха убежала, один из министров, слышавший эти разговоры, сказал: «О, царь Соломон! Ты мудр, но я не могу постичь твою мудрость- Старик хочет развестись, и ты считаешь, что он прав. Старуха не хочет развода, но, по-твоему, и она права». На этот раз Соломон думал очень долго. А потом глубокомысленно изрек: «И ты прав, мой министр... финансов Генри!»
— Но ничего подобного в Библии нет! — вскричал Моргентау.
— По-моему, тоже. Я много раз перечитывал эту книгу, — с усмешкой отозвался Рузвельт. — Очевидно, это апокриф, а может быть, и просто анекдот. Но если такая ситуация не описана в Библии, значит ли это, что ее не может быть в жизни?..
Теперь Рузвельт уже не улыбался. Его лицо выражало глубокую сосредоточенность.
— Вы хотите сказать, сэр, — после паузы спросил Моргентау, — что есть противоречия, заложенные в нас самих?
— И в самой жизни, Генри. Особенно в нашей, американской жизни...
— «Красные» добавили бы: в американской капиталистической жизни, — усмехнулся Моргентау.
— Я не «красный», ты это прекрасно знаешь. В худшем случае я… «розовый». Но говорят, что розовый цвет признак здоровья, — блеснув пенсне, сказал Рузвельт. — А теперь иди, работай, мой друг, — добавил он. — Я устал.
Глава пятая
СТРАШНЕЕ ВСЕГО — БОЯТЬСЯ СТРАХА
День шел за днем, и все они были похожи друг на друга.
С утра президент работал над почтой. Если Хассетт не подкладывал ему что-нибудь сверхэкстренное (на это указывал прикрепленный к уголку бумаги красный «флажок»), то Рузвельт обычно начинал с ходатайств о помиловании или снижении срока наказания заключенным.
«Эти не могут ждать!» — говорил себе президент.
Он далеко не был либералом по отношению к грабителям и убийцам. Но в причины таких преступлений, как, например, воровство, каждый раз тщательно вникал, особенно если они совершались неимущими людьми. Трагедия минувшего кризиса жила в памяти президента.
Беспощаден он был к продавцам наркотиков. Почему? Считал ли он, что наркотики подрывают духовное здоровье нации и что нет преступления тяжелее? Или уже тогда предвидел, что со временем вся его страна превратится в своего рода гигантскую «опиумокурильню» и хотел это предотвратить?..
После окончания работы над почтой следовал ленч. Затем Рузвельт садился в свой «форд» и ехал на прогулку. Для секретарей и помощников президента наступало свободное время. Бассейн президента был в их полном распоряжении. Каждый занимался чем хотел. Талли, Брэйди, Хассетт и Брюнн резвились в воде, как молодые дельфины. Маргарет Сакли вязала или вышивала. Другая кузина президента — Лора Делано, если президент не брал ее с собой, отправлялась одна в лес. Пожалуй, только Луиза Хэкмайстер оставалась на своем посту.
Хэкки отлично готовила коктейль «Манхэттен» — любимый напиток президента. Один-два бокала этого коктейля Рузвельт выпивал ежедневно.
Хэкки знала, что, возвращаясь с прогулки, президент остановит машину у коттеджа, где помещался коммутатор, и она должна встретить его, держа «шейкер» со взбитым коктейлем в одной руке в бокал в другой. Пока президент будет пить, она расскажет ему, кто звонил во время его прогулки.
Словом, Рузвельт отдыхал, и это, казалось, не могло не отразиться на его состоянии.
И все же... И все же каждый раз, когда Рузвельт отправлялся на прогулку и когда возвращался с нее, Грэйс Талли незаметно окидывала президента внимательным, испытующим взглядом, стараясь определить, как он себя чувствует.
Все окружавшие его люди, включая доктора Брюнна, считали, что неделя, которую президент провел в Уорм-Спрингз, пошла ему на пользу и что состояние его на глазах улучшалось. Под ярким солнцем Джорджии Рузвельт загорел, и пепельно-серый цвет его лица сменился смуглым. Президент улыбался — в Вашингтоне это случалось теперь не так уж часто. Он старался шутить, как в былые годы.
Но Талли все время казалось, что Рузвельт держится иначе не потому, что его состояние действительно улучшилось, а потому, что он с нетерпением ждет Люси и старается быть «в форме» к ее приезду.
От преданного взгляда Талли не могло скрыться, что, несмотря на все внешние перемены, президент был очень слаб. Силы его не восстанавливались или восстанавливались очень медленно. Она видела, как неохотно обращается Рузвельт к очередной стопке бумаг на письменном столе, как дрожат — правда, менее заметно, чем раньше, его руки, как устало откидывается он на спинку своего кресла, прочитав три-четыре документа...
Чтобы поднять его настроение, Талли доставала очередной конверт с марками, присланными президенту почтовым ведомством. При виде новых марок президент оживлялся, хватал со стола лупу и долго разглядывал сокровища, которым предстояло пополнить его коллекцию...
6 апреля, ознакомившись с почтой, президент долго сидел молча с хмурым и сосредоточенным видом. Он только что перечитал доклад американского посла в Москве.
Рузвельт высоко ценил Гарримана. Будучи миллионером, Гарриман мало заботился о личной карьере на государственной службе и вел себя так, как подсказывал ему здравый смысл. Немалую роль играл в этом и присущий ему независимый характер. Никто, разумеется, не мог заподозрить его в симпатиях к коммунизму. Но с самого начала воины он доброжелательно и с сочувствием относился к России. Став в 1943 году послом Америки в СССР, как уполномоченный президента США, вел переговоры со Сталиным, касающиеся помощи России, был сторонником скорейшего открытия второго фронта...
В начале войны американские газеты, как, впрочем, и многие советники президента, были убеждены в том, что Советский Союз не выдержит обрушившегося на него удара и будет очень скоро побежден.
Тогда Рузвельт послал в Москву Гарри Гопкинса, поручив ему лично убедиться в том, насколько Россия, несмотря ни на какие жертвы, способна сражаться с врагом, а убедившись в этом, предложить Сталину помощь, как в вооружении, так и в материалах, необходимых для военной промышленности.
Но все это было в прошлом. Сейчас, когда окончательный разгром гитлеровской Германии стал делом одного, максимум двух месяцев, Рузвельта больше всего заботило будущее. Как оно сложится? Мирные отношения с Россией Рузвельт воспринимал как историческую необходимость, — никакой альтернативы он не видел.
Черчилль пророчествовал, что основной целью России после победы будет «большевизация» Европы и неотложная задача Америки и Великобритании состоит в том, чтобы любыми средствами это предотвратить.
Мрачные пророчества Черчилля не проходили бесследно для Рузвельта, но он все же не мог поверить, в особенности после двух встреч со Сталиным, тегеранской и ялтинской, что у Советского Союза появятся после войны другие первоочередные интересы, кроме стремления как можно скорее восстановить все то, что разрушено, сожжено, втоптано в землю гитлеровцами.
Рузвельт высоко ценил таланты Черчилля — военный, дипломатический, литературный и многие другие. Но с упрямством своего ближайшего союзника он никак не мог примириться. Да, Черчилль первым принял вызов Гитлера и первым протянул руку России, когда ее постигла беда. Но во всем другом, касающемся Советского Союза и лично Сталина, английский премьер-министр нередко проявлял поистине поразительное упорство.
Зная, что от победы России во многом зависит судьба Англии, Черчилль тем не менее без конца оттягивал открытие второго фронта. Кроме всего прочего, Рузвельта раздражала самоуверенность британского премьера, кажется, вообразившего, что ему дано остановить ход истории. Война воспринималась им как досадный перебой, а после победы он намеревался восстановить все, чем обладала довоенная Великобритания, и конечно же, воссоздать «санитарный кордон» вокруг России.
Рузвельт считал Черчилля «возбудимым и опасным». Он решил не приводить никаких встреч с ним до Ялты, если в них не будет участвовать Сталин. А Черчилль, наоборот, всячески убеждал Рузвельта встретиться вдвоем, втайне от Сталина, предлагая для этой секретной встречи то Мальту, то какое-нибудь другое место.
Надо ли говорить, что Рузвельт был гораздо ближе к Черчиллю, чем к Сталину? Классовые законы неумолимы! И тем не менее их глобальные цели были разными. «Правь, Британия!» — эти строки английской шовинистической песни, в сущности, определяли пафос всей деятельности Уинстона Черчилля. Излюбленные же идеи Рузвельта были открыто высказаны им в его последнем Послании конгрессу «О положении в стране».
Рузвельт считал Черчилля «возбудимым и опасным». Он решил не приводить никаких встреч с ним до Ялты, если в них не будет участвовать Сталин. А Черчилль, наоборот, всячески убеждал Рузвельта встретиться вдвоем, втайне от Сталина, предлагая для этой секретной встречи то Мальту, то какое-нибудь другое место.
Надо ли говорить, что Рузвельт был гораздо ближе к Черчиллю, чем к Сталину? Классовые законы неумолимы! И тем не менее их глобальные цели были разными. «Правь, Британия!» — эти строки английской шовинистической песни, в сущности, определяли пафос всей деятельности Уинстона Черчилля. Излюбленные же идеи Рузвельта были открыто высказаны им в его последнем Послании конгрессу «О положении в стране».
Сегодня, после того как он перечитал доклад Гарримана, у него появилось непреодолимое желание тотчас возобновить в памяти каждую строку этого своего Послания. Рузвельт вызвал Хассетта и велел ему принести папку, где оно лежало.
В Послании было одно место, которое казалось Рузвельту особенно важным. Откинув свою накидку, Рузвельт положил листки на колени и прочел вслух: «В сфере внешней политики мы намерены держаться вместе с Объединенными Нациями — не только во имя войны, но и во имя победы, ради которой ведется эта война. Нас объединила не только общая опасность, но и общая надежда. Наше сообщество — это сообщество не правительств, а народов; надежда же народов — мир... Создать этот мир народов будет нелегко. Мы обманываем сами себя, если считаем, что капитуляция вражеских армий обеспечит мир, к которому мы стремимся. Безоговорочная капитуляция армий наших врагов — это первый и необходимый шаг, но только первый шаг...»
— Вы меня звали, сэр? — вдруг раздался голос Хассетта.
— Я никого не звал, — недовольно откликнулся Рузвельт.
— Мне показалось, что я слышал ваш голос.
— Тебе это не показалось. Я действительно разговаривал.
— Но с кем?
— С самим собой. С Америкой... С миром, с человечеством, черт подери! Оставь меня в покое!
Едва заметно пожав плечами, Хассетт поспешил удалиться.
«…Чем ближе мы к победе над нашими врагами, тем глубже мы осознаем разногласия между победителями, — продолжал читать Послание Рузвельт. — Мы не должны допустить, чтобы эти разногласия разделили нас и заслонили от нас наши более важные общие и долговременные интересы: выиграть войну и обеспечить мир. Международное сотрудничество, на котором должен основываться прочный мир — это не улица с односторонним движением. Страны, как и отдельные люди, не всегда видят или думают одинаково, и международному сотрудничеству и прогрессу не способствует ни одна страна, считающая, что у нее монополия на мудрость или добродетель».
Это Послание Рузвельт готовил с особой тщательностью.
Своим «редакторам» — Шервуду, Розенману и другим — он сказал, что Послание должно быть коротким, объяснил, что не сможет долго простоять на ногах, что подготовленную речь из трех тысяч слов он не в силах произнести.
И все же, превозмогая боль, обливаясь потом, он произнес речь, состоящую не из трех, а из восьми тысяч слов...
Соображения Гарримана о том, какой может быть послевоенная внешняя политика России, заставили Рузвельта вспомнить мрачные предсказания Черчилля. Гарриман подтверждал, что Россия готова сотрудничать с Соединенными Штатами в рамках Организации Объединенных Наций. Вместе с тем он предсказывал, что Советский Союз примет все меры, необходимые для того, чтобы обеспечить собственную безопасность, подчинив себе граничащие с ним государства. Этой цели, утверждал Гарриман, Россия будет добиваться путем «инфильтрации» в пограничные страны с помощью их коммунистических партий.
Подтверждение того, что СССР готов сотрудничать с США в Организации Объединенных Наций, радовало президента. Но все остальное огорчало и раздражало. Он привык верить своему послу в Москве. Однако на этот раз доклад Гарримана имел антисоветски-пропагандистский оттенок, будто был написан под влиянием парламентских выступлений Черчилля.
Стремление американцев обеспечить безопасность своей страны Рузвельт считал бы вполне естественным, но когда такое стремление проявляют русские, да к тому же «красные» русские, то, может быть, Гарриман все-таки прав?..
Убежденный в том, что капиталистический образ жизни «от бога», а коммунистический — если не от дьявола, то во всяком случае от сил, противостоящих всевышнему, Рузвельт был не в состоянии понять закономерности общественного развития. Ему казалось, что будущий образ жизни народов Восточной Европы зависит только от Сталина. В прошлом Рузвельт много раз повторял и про себя и публично известную фразу Торо, что наиболее опасный вид страха — тот, когда человек боится самого страха. Но сейчас именно он безотчетно боялся страха, порожденного им самим...
Перечитав доклад Гарримана, Рузвельт подумал, что этот доклад дает много поводов, чтобы отвечать на послания Сталина в более резкой форме и при этом касаться отнюдь не только «бернского инцидента». Но сейчас у президента не было сил вдумываться во все эти детали.
...Теперь уже не только Грэйс Талли, не только Билл Хассетт и Дороти Брэйди, не только Говард Брюнн, но и камердинер Артур Приттиман и массажист Джордж Фокс с тревогой переговаривались между собой, когда президент уезжал на прогулку. Хассетт с печалью говорил, что жить его любимому боссу, видимо, осталось не очень долго. Брюнн, как бы оправдываясь, замечал, что медицина пока еще, к сожалению, бессильна победить гипертонию, расширение сердца и общий атеросклероз — болезни, которыми страдал президент. Фокс сокрушался по поводу того, что раньше дряблыми были только ноги президента, а теперь такими же дряблыми становятся и руки....
И в то же время все надеялись, что в ближайшие дни в состоянии президента произойдет резкая перемена к лучшему. Не высказывая этого вслух, каждый связывал свои надежды с приездом Люси Разерферд.
Ближайшим окружением президента владела какая то почти мистическая вера в то, что само присутствие этой приветливой, постоянно улыбающейся женщины, излечит президента от всех его прогрессирующих недугов.
Рузвельту казалось, что время тянется бесконечно долго. Он старался больше заниматься делами. Чтобы поддерживать легенду о своем пребывании в Белом доме, президент должен был в течение первой половины дня читать десятки документов и либо подписывать их полным именем, либо ставить на них свое знаменитое «Ф. Д. Р.». Хорошо еще, что это были главным образом обычные, рутинные бумаги, не требовавшие большой затраты умственных сил и личного пребывания в Белом доме.
Из Вашингтона Рузвельту переслали специальным самолетом новые послания Сталина. Они были написаны в резком, категорическом тоне. Рузвельт понимал, что, отправляя ему эти послания, Сталин видел перед собой Черчилля, в первую очередь заинтересованного в том, чтобы сорвать ялтинские решения.
Что же содержали письма, адресованные «Лично и секретно от премьера И.В. Сталина президенту г-ну Ф. Рузвельту»?
Одно касалось Польши. В нем Сталин обвинял послов США и Англии в том, что они отошли от решений Крымской конференции. На Конференции, напоминал Сталин, было решено считать нынешнее Временное польское правительство ядром нового Правительства национального единства. Между тем послы США и Англии игнорируют это решение, «ставят знак равенства между одиночками из Польши и из Лондона и Временным правительством Польши». «При этом дело дошло до того, — продолжал Сталин, — что г. Гарриман заявил в Московской комиссии: возможно, что ни один из членов Временного правительства не попадет в состав Польского правительства национального единства». Высказывая свое возмущение по этому поводу, Сталин подробно, по пунктам перечислял все решения, принятые в Ялте в связи с вопросом о Польше.
Другое письмо касалось «бернского инцидента». 5 апреля Черчилль сделал неловкую попытку объяснить всю эту неприятную историю, но с характерным для него макиавеллизмом послал свое «объяснение» не Сталину, а Рузвельту. Он был уверен, что Рузвельт ответит в духе, выгодном для западных союзников, и тогда оба письма будут отправлены в Кремль как «единое его, Черчилля и Рузвельта, мнение с целью информации». Рузвельт сразу же понял, что над таким ответом Сталин просто посмеется. Черчилль знал о бернских переговорах, а Рузвельт, дескать, был в полном неведении... Наивно и неумно!
Отвечая Черчиллю, Рузвельт, конечно, понимал, что английский премьер использует его письмо в полемике со Сталиным.
Но Сталин явно раскусил этот маневр и ответил не Черчиллю, а самому Рузвельту.
Письмо Сталина было проникнуто гневной язвительностью.
«Мы, русские, — писал он, — думаем, что в нынешней обстановке на фронтах, когда враг стоит перед неизбежностью капитуляции, при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника.