Президент США не сомневался, что одной из характерных особенностей послевоенного мира должна быть ликвидация всевозможных колоний, протекторатов, опек и т.д. и т.п. Он осуждал тщетные попытки Черчилля закрепить навечно господство Британии над такой огромной страной, как Индия, и над многими другими, менее значительными «колониями» и «доминионами» — от Британского Северного Борнео до Золотого берега, от Ямайки до Фолклендских островов, от Бирмы до Британской Гвианы.
Мысли президента обратились к боям, которые все еще гремели на Дальнем Востоке. В отличие от европейской войны конца им еще не было видно. По повторному заверению Комитета начальников штабов и по донесениям адмирала Нимитца, командовавшего Тихоокеанским флотом, высадка на основные японские острова обошлась бы в миллион американских жизней.
Однако если русские действительно вступят в войну с Японией... Тогда быстрая победа будет обеспечена.
Мысленно произнося это «если» — его очень часто упоминали Пеги и Макартур, — Рузвельт не без раздражения подумал: «Почему „если“? Почему нужно подозревать русских в том, что они не выполнят хранимый пока в глубокой тайне специальный пункт ялтинских решений?»
До сих пор русских подозревать было не в чем. Не они начали войну с Гитлером — на них напали, их вынудили обороняться. Не колониальные интересы диктовали им стратегию и тактику в Европе. Было бы нелепо требовать от них, чтобы они согласились восстановить довоенный «санитарный кордон» — долг любого правительства заботиться о безопасности своей страны. Да и вступив в войну с Японией, русские не просто помогут своему американскому союзнику. Разве Япония не применяла оружие против Советского Союза? Разве не было кровавых столкновений на Халхин-Голе и в районе озера Хасан? Разве японские армии не были постоянной угрозой советским границам на Дальнем Востоке? Что же касается предусмотренного в Ялте возвращения Советскому Союзу южной части Сахалина и прилегающих к нему островов, то оно лишь восстановит попранную справедливость. Ведь эти территории были незаконно отторгнуты от России после русско-японской войны, разразившейся в начале этого века.
Позиция Черчилля?.. Что ж, этот выдающийся британец, первым в Европе принявший вызов Гитлера, недаром обеспокоен продвижением русских армий на запад. Победы русских действительно создают объективную угрозу имперским интересам Великобритании. Но оценит ли грядущая История эти интересы как справедливые?..
Так размышлял Рузвельт, получив известие о денонсации русскими своего договора с Японией и ожидая встречи с президентом Филиппин.
Он встретился с Серхио Осменьей за ленчем 5 апреля 1945 года.
Подробно и с дрожью в голосе рассказывал еще не оправившийся после операции филиппинский президент о муках, перенесенных народом Филиппин во время японской оккупации, о варварском разрушении японскими войсками Манилы.
Как и предполагал Рузвельт. Осменья добивался того, чтобы американский президент ускорил предоставление независимости Филиппинам. Это подняло бы дух филиппинского народа, дало бы ему силы быстрее восстановить все то, что разрушили оккупанты. Разумеется, Рузвельт ничего не сказал своему собеседнику о ялтинской секретной договоренности, но дал ему понять, что дальневосточный вопрос должен быть решен «в комплексе». Такое решение оградит Филиппины от любой попытки японцев вновь оккупировать страну. Пока что Филиппинам выгодно, чтобы американцы считали их как бы частью своей территории и относились к их безопасности так же, как к безопасности Флориды или Калифорнии.
Тем не менее Рузвельт согласился сделать все возможное, чтобы ускорить решение вопроса о независимости Филиппин. Сознавая, что продолжение беседы не принесет уже ничего нового, он спросил Осменью, не возражает ли тот против небольшой совместной пресс-конференции. Сообщив о своей встрече, подчеркнул Рузвельт, они еще раз покажут японцам, что Соединенные Штаты кровно заинтересованы в будущем Филиппин.
Приехавшие в Уорм-Спрингз корреспонденты уже безрезультатно штурмовали отель, где короткое время пробыл Осменья. Ничего толком не узнав, разочарованные, вернулись они в свой коттедж. Когда их неожиданно вызвали в «Маленький Белый дом», они отправились туда без промедления.
Это была 998-я по счету и… последняя пресс-конференция Рузвельта. Необычность ее заключалась в том, что она состоялась не во вторник или в пятницу, как обычно в Белом доме, а в четверг.
Приглашенные в тесную гостиную президента журналисты увидели Рузвельта в большом коричневом кожаном кресле и рядом с ним темнокожего седого филиппинца. У ног Рузвельта пристроился Фала.
В углу кабинета сидела с раскрытым блокнотом в руках Дороти Брэйди, дежурная секретарша президента.
— Я хочу, — начал Рузвельт, — представить вам моего друга президента Филиппин мистера Серхио Осменью... — Хитро улыбнувшись, он добавил: — Я думаю, нет необходимости напоминать вам, что эта встреча происходит в Вашингтоне, в Белом доме, в Овальном кабинете.
Рузвельт немного помолчал, взял сигарету из пачки «Кэмел», лежавшей на маленьком столике справа от президентского кресла, вставил ее в мундштук и закурил.
— Мне хочется, — продолжал он, — чтобы вы, как и я, услышали от президента о тех варварских разрушениях, которые произвели на Филиппинах японские оккупанты, чьи действия ничем не отличаются от действий Гитлера.
Когда Рузвельт представлял его журналистам, Осменья широко улыбался, но при упоминании о японцах невольно нахмурился.
Рассказывая журналистам об ужасах японской оккупации, Осменья говорил долго. Рузвельт, мгновенно определявший, как корреспонденты воспринимают его собственные выступления на пресс-конференциях, заметил, что журналисты перестали записывать слова филиппинца и нетерпеливо заерзали на своих стульях.
О положении на Филиппинах они знали из газетных сообщений: при американских войсках, освобождавших острова, было немало представителей прессы. Журналистов интересовала лишь сама встреча президентов. Только она и заслуживала внимания. После того как Осменья наконец умолк, Рузвельт — опять с улыбкой — стряхнул пепел своей сигареты прямо на пол и произнес:
— Вопросы?..
— Мистер президент — по привычке поднимая руку, обратился к Рузвельту один из журналистов, — я позволю себе задать вопрос, который, правда, так же далек от Филиппин, как мы от Белого дома...
Последние слова журналист произнес с нарочитой усмешкой заговорщика, и Рузвельту это не понравилось.
— Я хочу спросить, — продолжал журналист, — правда ли, что, по договоренности в Ялте, Россия получит три голоса в Объединенных Нациях вместо одного? Как вы знаете, мистер президент, это один из тех вопросов, которые волнуют сейчас нашу прессу.
Вопрос задал Роберт Никсон, корреспондент агентства Интернэшнл Ньюс Сервис, и он показался Рузвельту несколько нелояльным, если не прямо провокационным. Никсон был одним из трех корреспондентов, которым президент доверял и брал их с собой, куда бы ни ехал. Этих трех журналистов он пригласил и в Уорм-Спрингз.
Все они были тесно связаны с президентом и любили его. Роберт Никсон как-то раз публично заявил, что для президента характерны человеческая теплота, находчивость, ярко выраженное чувство юмора и то, что в газетном ремесле называется «нюхом на новости». Ему, вероятно, следовало бы сказать точнее; «нюхом на то, каких новостей жаждут корреспонденты».
Это вовсе не означало, что президент заигрывал с представителями прессы. Если Рузвельт считал, что журналисты хотят поставить его в тупик, он просто набрасывался на них, как лев. Одного из них он как-то раз назвал «хроническим лжецом». Другому посоветовал надеть «дурацкий колпак и постоять в углу».
Тем не менее Рузвельт был прав, говоря: «Я всегда терял друзей, но у меня всегда были друзья». Трое журналистов, приглашенных сейчас в президентский коттедж, конечно же, принадлежали к числу его друзей. Рузвельт знал это. Но вопрос Никсона вызвал у него раздражение, так как относился к тому ялтинскому решению, за которое президента особенно резко критиковали правые американские газеты.
— Это правда, — невозмутимо ответил Рузвельт.
— Но в коммюнике Конференции об этом нет ни слова! — воскликнул другой журналист.
— И это правда, — ответил Рузвельт. Под укоризненным взглядом Брэйди он снова потянулся к пачке сигарет.
— Но почему? На месте американского президента я бы протестовал против такого ущемления интересов Соединенных Штатов!
— Я очень сожалею, но американский народ и, смею думать, господь бог предпочли видеть на этом месте меня, а не вас, — с добродушной иронией ответил Рузвельт. — Российская Федерация, Украина и Белоруссия, — продолжал он уже серьезно, — главные по значению республики в составе Советского государства. Они больше всех остальных пострадали от гитлеровского нашествия. Кроме того, эти республики граничат с иностранными государствами. Короче говоря, я не вижу ничего предосудительного в том, что Украина и Белоруссия наряду с Российской Федерацией станут членами ООН.
— Интересно, что подумал бы Сталин, если бы вы предложили ему, чтобы Соединенные Штаты получили три голоса в ООН, — съехидничал Мерримэн Смит из Юнайтед Пресс.
— Что он подумал бы, я не знаю, — резко ответил Рузвельт. — А вот что он заявил в ответ на такое предложение, я слышал собственными ушами.
— Что же именно?
— Пожал плечами и сказал, что возражать бы не стал.
— Но в коммюнике... — начал было Мерримэн Смит.
— В коммюнике, — прервал его Рузвельт, — нет ни слова о нормах представительства в Организации Объединенных Наций. Это предстоит решить предстоящей Конференции в Сан-Франциско. Однако не буду скрывать: мы обещали поддержать просьбу русских.
— А Черчилль? Какова его позиция? — спросил Гарри Оливер из Ассошиэйтед Пресс.
— Вы, кажется, представляете себе моего друга сэра Уинстона как человека, готового возражать против любого предложения, если его внесут русские? Перефразируя Марка Твена, позволю себе заметить, что слухи о несговорчивости Черчилля сильно преувеличены.
— Следовательно, Украина и Белоруссия будут полноправными членами Организации?
— Вы, кажется, представляете себе эту Организацию как аристократический клуб, члены которого принимают решения, а гости только при сем присутствуют? Не забудьте, что это будет Организация Объединенных, а не разъединенных наций, — внушительно произнес Рузвельт. — Любое государство — Франция, Великобритания или Соединенные Штаты — будет иметь в нем такие же права, как, скажем, Филиппины.
— Филиппины?! До сих пор мы не знали, что есть такое самостоятельное государство! — чуть ли не в один голос вскричали журналисты.
— Скоро узнаете. Как, по-вашему, о чем мы беседовали здесь с моим филиппинским коллегой?
— Значит, вы решили...
— Никаких пояснений! — категорически сказал Рузвельт и любезно добавил: — Насколько я понимаю, вопросов больше нет. Благодарю вас, джентльмены!
После того как пресс-конференция закончилась и журналисты разошлись, президент попросил Дороти Брэйди, чтобы она пригласила к нему Генри Моргентау.
Министра финансов, как одного из своих доверенных лиц, президент взял с собой в Уорм-Спрингз.
У Моргентау был огромный лысый лоб — лысина доходила почти до затылка, — а на тонких губах всегда блуждала грустно-ироническая улыбка.
Впрочем, некоторые называли ее угодливой. О Моргентау говорили, что президент ценил его не только за большие знания в сфере экономике и финансов, но и за услужливость, готовность во всем соглашаться со своим боссом, никогда с ним не спорить. Министра называли «yes-man», то есть человеком, который всегда и во всем поддакивает своему боссу.
Особенно недолюбливал Моргентау министр внутренних дел Икес. Он, кажется, не упускал ни одного случая, чтобы не попытаться унизить главного финансиста в глазах президента.
Но Рузвельт не обращал внимания на все эти наветы. Вскоре после того как Моргентау умело и с тактом (хотя и по прямой подсказке Рузвельта) обеспечил в 1933 году организационную сторону признания Советской России, президент сделал его министром финансов. Этот пост Моргентау занимал и поныне.
— Почему ты не был на пресс-конференции? — недовольно спросил Рузвельт, как только Моргентау появился.
— Я полагал, что у министра финансов есть другие обязанности, — с вежливым полупоклоном ответил Моргентау. — Связь с прессой не моя сфера.
— Да, ты министр финансов, — подтвердил Рузвельт, — но финансы в Америке — это все. Чем ты занимался в то время, как я отдувался перед представителями четвертого сословия, уверенными, что пресса командует миром?
— Все тем же, сэр. Работал над докладом.
— Каким?.. — начал было Рузвельт, но сразу осекся. Из-за этой возни с Осменьей, а потом с журналистами он и впрямь забыл, что сам поручил Моргентау разработать подробный доклад-предложение.
Речь шла о том, чтобы сформулировать одну из кардинальных мыслей президента, связанных с судьбой послевоенной Германии.
Здесь Рузвельт был жесток и непримирим. Германия должна перестать существовать, вопреки намерениям Сталина. Она будет расчленена на мелкие государства.
Репарации, Версальский договор, новое правительство?.. Но разве эти и многие другие «штрафные» меры, предпринятые после первой мировой войны, помешали Германии через пятнадцать лет стать адом с дьяволом Гитлером во главе? Разве не та же Германия, сохраненная как единое государство, развязала новую, вторую мировую войну?
Нет, после окончательной победы над Германией ее надо уничтожить как государство. Этот план Рузвельт разработал при прямом участии Моргентау.
Президент знал, что Черчилль согласен с ним, хотя у него были свои соображения относительно числа и границ новых германских карликовых государств.
Но Сталин... Сталин был против. В Ялте он не раз говорил, что такое расчленение породит реваншизм, и, как казалось Рузвельту, назойливо повторял, что «...гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается». Чего же хотел бы Сталин? Чтобы его преемники заплатили в будущем еще многими миллионами человеческих жизней за снисходительность по отношению к побежденной Германии?!
Если Сталин не видел этого страшного будущего, то перед глазами Рузвельта оно стояло как реальная угроза.
В Ялте вопрос так и не был решен. Очевидно, его придется обсуждать из следующем совещании «большой тройки» уже после капитуляции гитлеровского государства. Но к такому новому совещанию необходимо подготовить план, разработанный во всех деталях. Огромная работа!
Ею и занимался Моргентау, активный сторонник расчленения Германии.
Рузвельт мгновенно вспомнил все это и уже совсем другим тоном спросил:
— В каком же состоянии сейчас план Моргентау?
— План президента Рузвельта, — возразил министр финансов.
— Проще называть его «планом Моргентау», — сказал Рузвельт. В голосе президента министру финансов послышалось недовольство, причина которого была ему еще не ясна.
— Я не настолько значительная личность, чтобы войти в историю, — смиренно сказал Моргентау.
— А с моей личностью и так уже слишком многое связано, — резко возразил Рузвельт. — Германия должна быть расчленена, — решительно сказал он. — Но я не хочу, чтобы моим именем пугали маленьких немцев. Короли, — уже с улыбкой добавил президент, — делают только добро. Зло совершают министры.
И вдруг... вдруг с Моргентау что-то произошло. Годами он не осмеливался сколько-нибудь серьезно возражать президенту. Его ничуть не смущало, что за ним закрепилась репутация человека, который всегда соглашается с Рузвельтом. За доверие президента он был готов заплатить и более высокую цену.
Но сейчас Моргентау подумал: «Мне уже за пятьдесят. Я всегда и во всем поддерживал президента. И с этим его планом вполне согласен. Но до каких пор президент будет скрывать от меня свое сокровенные мысли?»
Говорят, что однажды стреляет даже незаряженное ружье. Этот случай произошел: помимо желания его владельца, ружье неожиданно выстрелило...
— Господин президент, если это не секрет, сэр, я позволю себе почтительно вас спросить...
— Брось эти нелепые церемонии, Генри, — прервал его Рузвельт, — ты знаешь, что от тебя у меня тайн нет.
— А от самого себя? — тихо сказал Моргентау.
— Что ты имеешь в виду? — настороженно спросил Рузвельт.
— Очень немногое, сэр. Я хочу лишь знать, не раздирают, — нет, это не то слово! — не тревожат ли вас самого некоторые противоречия? Здесь... Внутри...
Моргентау ткнул себя пальцем в грудь.
— Ты не пастор, Генри, а я не на исповеди. Какие противоречия?
— Я знаю, вы обещали ускорить предоставление независимости Филиппинам и предали анафеме колониализм вообще. Но разве вы не чтите память своего родственника Теодора Рузвельта, не видите в нем примера для подражания? Вы не раз публично давали высокую оценку Теодору. Но хвалить Теодора Рузвельта — значит ценить «большую дубинку»?..
Наступила пауза.
— Не хочешь ли послушать библейскую притчу, Генри? — неожиданно спросил Рузвельт.
— С удовольствием, сэр. Но меня ждут неотложные дела... — не без обиды ответил Моргентау.
— Библия всегда помогает работать, — наставительно сказал Рузвельт. — Кстати, может быть, в этой притче заключен и ответ на вопрос, который ты мне задал. Так вот послушай. К царю Соломону приходит старик и говорит: «О, мудрый царь Соломон, дай мне совет. Как скажешь, так я и поступлю». Говорят, Соломон был демократ, — с хитрой усмешкой заметил Рузвельт, — и некогда не отказывал простым людям в мудрых советах. «Я хочу развестись с женой», — говорит старик. «Но почему? В таком возрасте?» «В нем-то как раз и дело, — говорит старик. Моя жена — мегера. Она отравила всю мою жизнь. Мне семьдесят лет. Сколько еще лет определил мне Иегова жить на этой грешной земле? День? Неделю? Год? Ну пусть немного побольше. Это оставшееся время я хочу прожить спокойно. Лучше ад, чем такая жизнь...» Соломон думал недолго. Он даже не посоветовался со своими министрами, — были же они у него! Подумав, он сказал: «Ты прав».