Дункан надеялся, что органики узнали зверя и теперь двинутся куда-нибудь в другое место. В любом случае есть смысл последовать за зверем. Может, ганки примут его за второго медведя?
Едва выбравшись из-за дерева, Дункан вновь заметил среди ветвей знакомое светло-зеленое пятно и метнулся обратно, под защиту ствола. Осторожно выглянув, он увидел, что машина остановилась. Она была узкой, наподобие эскимосского двухместного каяка, только покрупнее и более открытой. Узнав символ на фюзеляже, Дункан вздохнул с облегчением. Это была общая для всех дней эмблема Лесного департамента: коричневая рейнджерская шляпа. Эти двое, вероятно, следят за медведем при помощи ошейника с передатчиком. Правда, ошейника Дункан не заметил, но знал, что такие передатчики носит по меньшей мере половина всех здешних медведей.
Однако это не означает, что лесничие не представляют опасности. Органики, без сомнения, сообщили рейнджерам по радио, что объявлен розыск. Даже, наверное, привлекли их к делу. Вздох облегчения сменился вздохом беспокойства.
Вскоре беглецу полегчало. Машина двинулась прочь.
Он подождал немного за деревом. Не исключено, что приборы уловили тепло человеческого тела даже из-за ствола, и теперь лесничие отходят в надежде выманить беглеца.
Отсчитав шестьдесят секунд, Дункан вышел из-за дерева и направился к холму. Он решил все-таки пойти за медведем. Медведи всегда голодны и знают, где найти еду. А он, Дункан, еще голоднее медведя и не откажется позавтракать с ним — только не слишком близко.
Добравшись до вершины холма, он обнаружил лужицу дождевой воды в яме и, прежде чем продолжить путь, напился вдоволь. Идти по следу оказалось несложно даже для горожанина: то тут, то там попадались следы в грязи, обломанные ветки, клочья шерсти на сучках. Дункан позавидовал медведю — того не интересовало, видит ли его кто-нибудь, и не беспокоило, поймают ли. Он шел по лесу, как хозяин — да, в сущности, так оно и было.
Медведь спустился с холма по довольно крутому склону — Дункан удержался на ногах, только цепляясь за стволы и кустарник. Внизу протекала речка; по другую ее сторону виднелись обрывистый берег и довольно ровная местность. На середине спуска Дункан остановился, заметив, что машина лесников висит футах в пятидесяти над речкой, чуть сбоку. Один из ее пассажиров снимал медведя маленькой камерой.
Дункан прятался за деревом, замирая всякий раз, когда камера поворачивалась в его сторону. Медведь стоял по брюхо в реке у самого берега и внимательно вглядывался в воду. Внезапно передняя лапа дернулась, и на берег шлепнулась рыбина. Похрюкивая, медведь вышел из воды и принялся есть. Рыбина была крупная — почти фут. Не будучи рыбаком, Дункан не мог определить ее породы, но твердо знал, что рыба — съедобная. Сейчас он мог бы сожрать ее сырой.
Доглодав добычу, медведь снова залез в воду. Минут пять ни зверь, ни Дункан не шевелились. Оператор время от времени делал панораму леса, то и дело останавливаясь, чтобы заснять какую-нибудь птицу. Ярдах в пятидесяти южнее к речке вышли два безрогих оленя, опасливо осмотрели медведя, напились и исчезли в кустарнике.
«Оленинки бы», — подумал Дункан. Но у него не было ножа. Можно, конечно, воспользоваться дубиной, но, по правде говоря, он сомневался, что сможет подобраться к оленю достаточно близко.
Еще одна рыба вылетела из воды и забилась на берегу. Сожрав ее, медведь побрел через речку; в одном месте ему пришлось футов десять проплыть. Зверь медленно вышел из воды — его шерсть намокла и потемнела, — встряхнулся, разбрасывая сверкающие на солнце брызги, и двинулся в кусты налево. Машина лесников повернулась и направилась на север.
Дункан понимал, что спутники слежения нацелили камеры на это место. Любой предмет на открытом пространстве будет заснят, а снимок — передан для опознания в штабы органиков в Манхэттене и столице штата Нью-Джерси. Дункан очень хотел перебраться на другой берег, но не собирался ради этого вылезать под открытое небо. Он вернулся в лес и пошел, продираясь через колючие кусты. Следуя извивам реки, он одолел около пяти миль. Он слышал множество птиц, некоторых заметил, видел даже животных: енота, лису, что-то серое и моментально исчезнувшее, и здоровенного кролика, который наблюдал за человеком, шевеля носом, пока тот не подошел футов на тридцать, и только тогда ускакал.
Дункана мучила жажда, но пить он не осмеливался. Ни в одном месте листва не затеняла берег достаточно, чтобы можно было подойти к реке без опаски. Спутник прямо над головой мог и не заметить беглеца, но хоть один из множества обязательно сделает боковой снимок. Даже если Дункан поползет на четвереньках, опустив голову, чтобы наблюдатели не увидели лица, — все равно любой неопознанный предмет привлечет внимание органиков.
В животе урчало от голода, голова чуть кружилась. Даже в относительной прохладе лесной тени пот лил с Дункана градом. Даже посасывая камешек, он не мог смочить рот слюной.
«Может, меня и найдут, — подумал он. — Когда кости мои зверье обглодает».
Солнце, видимое сквозь листья, доползло до зенита. Дункан сел, прислонившись к стволу огромного сикомора, и закрыл глаза, чтобы обдумать свое нынешнее положение и найти способ перебраться через речку. Проснулся он внезапно; все тело его затекло. Поднявшись, он по положению солнца определил, что проспал около двух часов. Сон не принес отдыха; тело жаждало воды.
Когда Дункан уже почти решился напиться, и к черту последствия, уши его уловили звук, заставивший беглеца остановиться на полушаге. Не то низкий гул, не то рокот, вроде работающего вдалеке динамо.
Что бы там ни было, это определенно машина. Ни одно известное Дункану животное не могло издавать таких звуков. Однако в лесных заказниках встречались весьма странные звери, плоды трудов генетических инженеров. В любом случае это необходимо выяснить. Любопытство победило, несмотря на возможную опасность.
Дункан медленно переходил от дерева к дереву, стараясь не шуметь. Рокот шел с северо-востока, со стороны, противоположной реке. Вскоре он стал настолько громким, что Дункан решил: источник где-то рядом. Но, выглянув из-за толстого ствола древовидного сумаха, он был поражен. Звук исходил не от динамо-машины, а изо рта человека, сидевшего, скрестив ноги, под огромным дубом.
Человек был гол, смугл и жирен. Голова его была большой и круглой, над высокими скулами щурились чуть раскосые глаза. Черные волосы спадали на спину и плечи. Смотрел он прямо перед собой, но если и заметил Дункана, то виду не подал.
Дункан нырнул обратно за ствол. Через пару секунд он уловил в гуле слова: «Нам-мьо-ренге-кьо!», повторявшиеся так быстро, что, не зная их, нельзя было понять, что бормочет толстяк. Это была мантра, с помощью которой члены буддийской секты нихренитов подводили себя к слиянию с Буддой. Считалось, что эта мантра избавляет от дурной кармы и привлекает хорошую — так, во всяком случае, вспомнилось Дункану, хотя он не мог бы сказать откуда.
Однако в молитвенно прижатых к груди руках толстяк сжимал громадное распятие, прицепленное к четкам. На шее у него болталось ожерелье со звездой Соломона, полумесяцем, маленьким африканским идолом, четырехлистным клевером, четверорукой статуэткой со злобным лицом и пирамидой, увенчанной символическим глазом — иудейский, мусульманский, вудуистский, ирландский, индуистский и масонский символы.
Рокот стих. Прошло несколько секунд, и толстяк начал молиться по-латыни — этот язык Дункан узнал, хотя ни читать, ни говорить на нем не мог. Дункан уселся за деревом и принялся слушать, а заодно размышлять над экзотическим одеянием (вернее, отсутствием такового) и поведением толстяка. Очевидно одно — кем и чем бы он ни был, он не ганк и не рейнджер. Эти профессии были запретны для верующих. Государство не запрещало исповедовать какую бы то ни было религию, но и не одобряло этого, и уж, безусловно, старалось затруднить верующим жизнь.
Быть может, этот тип — работник одной из близлежащих ферм или биостанций. А сюда забрался, чтобы исполнить ритуалы своей эклектичной веры.
Вскоре латинские молитвы сменились еврейскими. А еще через некоторое время голодный, измученный жаждой, нетерпением и укусами слепней Дункан услышал очередную молитву на языке, напоминающем иврит, но более жестком и гортанном — наверное, арабском.
«К черту!» — пробормотал Дункан, вставая и огибая ствол сумаха. Заметив Дункана, толстяк прервал на секунду молитву, потом снова загудел, уже не сводя взгляда с беглеца.
Дункан остановился в нескольких футах перед молящимся и принялся бесцеремонно его разглядывать. Тот в ответ сосредоточился на дункановом пупке. Беглец осмотрел толстяка — огромная туша, складки жира на боках, безволосая грудь, подходящая скорее женщине, выпирающее брюхо с засунутой в пупок стекляшкой, неимоверных размеров член, грязные ноги, зеленые глаза, что удивительно при такой темной коже, небольшой эпикант[1], длинный, тонкий, чуть крючковатый нос, волосатые уши, заметная на солнце рыжинка в черных волосах.
Внезапно толстяк отнял правую руку от четок и ткнул пальцем в направлении еще одного сумаха, футах в сорока.
«Дикари из джунглей Нью-Джерси», — подумал Дункан. Пока он шел к дереву, толстяк переключился с арабского на какой-то незнакомый Дункану язык — беглец подозревал, что западноафриканский, то есть суахили, на котором говорила теперь вся Африка южнее экватора.
Глава 3
Близ вылезшего из земли древесного корня Дункан заметил пятно свежевскопанной земли. Разбросав сырые комья, он обнаружил холщовый мешок. Дункан вытащил мешок из ямы и, сунув в него руку, нащупал округлый металлический предмет — как оказалось, флягу. Не колеблясь, он открутил пробку — в конце концов, великан сам жестом предложил ему устраиваться как дома, — но, понюхав, обнаружил, к своему разочарованию, что во фляге содержится не вода, как он надеялся, а виски. Он пошарил в мешке, но другой фляги не нашел, а потому, не колеблясь, приложился к горлышку. Его тело нуждалось в жидкости.
«Господи Боже!» Спиртное обожгло горло, на глаза навернулись слезы, чудом выжатые из обезвоженного тела. Но виски вызвало беспечность и придурочный оптимизм. А заодно и жажду — вдвое сильнее прежнего.
В мешке поменьше лежали хлеб, сыр и лук. Дункан умял половину провизии (не притронулся только к луку) в смутной надежде, что не слишком злоупотребляет гостеприимством незнакомца. Еда уняла боль в обожженном виски горле и заполнила пустоту в животе, но жажда только усилилась.
Дункан обернулся; незнакомец, не поворачивая головы, отпустил четки и ткнул пальцем куда-то за дерево. Дункан, изумившись собственной покорности, направился туда и, поблуждав немного в кустарнике и ободравшись о колючки, набрел на ручей. Вряд ли ему удалось бы наткнуться на это место, следуй он прежним курсом. Подмытое водой дерево рухнуло через поток, образовав нечто вроде мостика, закрытого сверху переплетенными ветвями, — место, подобное которому он искал весь день. «Слава Богу!» — воскликнул Дункан, опускаясь на колени. На четвереньках он прополз к осыпающемуся берегу, к переплетению корней, к самой воде. Вначале он пил жадно, но, сделав несколько глотков, взял себя в руки. Утолив жажду и окунувшись до пояса в ледяную воду, он, так же на четвереньках, вернулся в лес.
Подойдя к великану — тот перешел на очередной язык, — Дункан остановился как вкопанный. Его пробрала дрожь, и отнюдь не от холодной воды. В желудке застряла сосулька.
На голове незнакомца пернатой капелькой крови сидел самец кардинала; пичуга настороженно огляделась и упорхнула. Потом из кустов вышел олень; завидев Дункана, зверь остановился на секунду, но не убежал — наоборот, подошел к великану, ткнулся носом в ухо, лизнул в щеку и только тогда ускакал.
«Да кто он такой? — подумалось Дункану. — Франциск Ассизский наших дней?»
Незнакомец прервал молитву на каком-то грубо звучащем языке, отпустил распятие — крестик закачался, скользя по потной груди, потом замер — и, перекрестившись, встал. Нет, скорее вознесся — тело его вздымалось ввысь, как у доисторической твари. Росту в нем было добрых восемь футов — Дункан со своими шестью футами семью дюймами казался рядом с ним пигмеем. «Да он весит фунтов четыреста пятьдесят, — подумал Дункан. — Чудовище какое-то. Лев человеческого рода. Левиафан, зубр».
— Слышишь ли музыку деревьев? — осведомился незнакомец самым густым басом, какой только доводилось слышать Дункану.
— Нет, а ты? — парировал беглец. Великан, конечно, внушал почтение, но Дункан смертельно устал, все еще не утолил ни голода, ни жажды, а кроме того, не боялся никого из людей — по крайней мере, так он себя уверял.
— Разумеется, — пророкотал великан. — В этот час и при такой погоде они играют аллегретто ре мажор.
— Ты всегда такую херню несешь? — усмехнулся Дункан.
— Ха! Ха! Хо! ХО! ХО! ХО! — Смех незнакомца отличался от рева разъяренного медведя только наличием улыбки. Он протянул Дункану руку, и ладонь беглеца утонула в великанском кулаке. Показывать свою силу великан не стал — незачем.
— Добро пожаловать, друг. Полагаю, ты бежишь от того, что правительство называет правосудием?
— Угадал. А ты? — Дункану казалось, что все происходящее не совсем реально. Он на сцене, среди странных декораций, вместе с исполнителем экзотической роли. Только вот текста ему не дали, приходится импровизировать.
Самым удивительным ему показалось то, что незнакомец без вопросов поверил, что Дункан — мятежник в бегах. А окажись он органиком, выдающим себя за беглеца?
Впрочем, очень может быть, что этот тип сам органик, выдающий себя за беглеца, чтобы ловить беглецов настоящих.
— Я Уильям Сент-Джордж Дункан. Разыскиваюсь правительством. Так что я для тебя опасен, за мной идет охота.
Великан подошел к мешку с провизией и, повернув голову, ответил:
— А я — отец Кобэм Ван Кабтаб. Короче, падре Коб, хотя ничего короче во мне вроде и нет.
Возвращаясь с сумкой в одной руке и громадным сандвичем в другой, падре Коб пробурчал, не переставая жевать:
— Ты из какого дня?
— Из вторника.
— А бежал?..
— Из клиники Такахаси в Манхэттене.
Мохнатые черные брови поднялись.
— Впечатляющее начало. Хотел бы я узнать, как это ты провернул, но с этим обождем. Пошли, гражданин Дункан. Или можно просто Уильям?
— Сойдет и Билл.
— Слишком обычно. Как насчет… Данк?
— О’кей.
Падре Коб направился на север. Дункан последовал за ним.
— Куда мы идем? — спросил Дункан, когда его провожатый остановился, чтобы глотнуть из фляги.
— Придем — узнаешь. Держись за моей спиной. И молчи, я не филин — шею выворачивать.
«Парень, а если у меня передатчик под кожей?», — подумал Дункан. Впрочем, а кто сказал, что передатчика нет у падре?
— Ты сам из какого дня? — спросил Дункан, когда они петляли между кустами.
— Родом из четверга. А сейчас живу с четверга до четверга, как положено Богом и природой.
— Люди и сами часть природы. И все, что они делают, — естественно, потому что ничего противоестественного природа сотворить не может.
— Хитро сказано, — прогудел падре Коб. — Спорить не буду. Но скажу одно: быть однодневкой нездорово. Как тебе такое?
— Точно мозгам по яйцам, — ответил Дункан.
Падре хихикнул, то есть издал звук, долженствующий изображать хихиканье, потом внезапно остановился и поднял руку. Дункан замер. Жест священника явно подразумевал, что лучше помолчать, но вокруг раздавались только птичьи крики — громче всего воронье карканье. Быть может, птиц встревожило то, что привлекло внимание Коба?
Вдалеке меж деревьями мелькнуло что-то темно-рыжее. Прислушавшись, Дункан уловил треск, точно кто-то здоровенный ломился через подлесок.
— Порядок, — негромко произнес великан. — Это медведь. Пойдет в нашу сторону — скройся с глаз.
— Может кинуться?
— Пока ты со мной — нет. Но я не хочу, чтобы он нас видел. Некоторым зверям лесники навешали не только передатчики, но и крохотные телекамеры. Что медведь видит, то и лесник. А заметят нас — живо ганки примчатся.
Шум утих в отдалении.
— Может, заметила нас камера, а может, и нет, — пробормотал Кабтаб. — Может, ее там и не было, камеры-то. Будем идти, как если бы ее не было. «Если бы». Хлеб насущный с маслом для человечества. Им и живем.
Дункан не стал спрашивать, что тот имеет в виду. Пока важнее были факты, а не философские раздумья. А хлеб с маслом оставим до лучших времен.
— Могу я спросить, куда мы идем? — осведомился Дункан. — И когда придем?
— Спросить можешь, но ответа не получишь. — Падре Коб широко улыбнулся.
— Я понимаю, что ты испытываешь меня, — начал Дункан, — но…
— «Но» и «если». Две непреходящие истины человечьего языка. Впрочем, а есть ли иной — разве что у дельфинов?
Не ожидая ответа на свой риторический вопрос (которого Дункан все равно не дал бы), падре двинулся дальше. Подлесок был настолько густ, что кое-где Дункану приходилось идти за падре след в след, там, где великан уминал своей тушей кустарник. Несмотря на внешность древнего танка, Кабтаб все же оказался уязвим для колючек.
— В здешних местах есть тропы, — произнес он, будто прочитав мысль спутника, — но ими лучше не ходить. Кое-где на деревьях вдоль троп установлены камеры. Большая часть у нас отмечена, но — опять «но» — эти гады вечно добавляют новые.
Дункан отметил слово «нас», но промолчал.
Около четырех часов дня падре Коб остановился у засохшего дуба, запустил руку в дупло на высоте футов шести и вынул оттуда мешок.
— Заначка, — объяснил он.
В мешке оказались три фляги, аптечка и пакет с банками облученного хлеба, молока, сыра и овощей.
— Мне этого и на раз не хватило бы, — сказал падре Коб, — но мы с тобой возьмем только половину. Мало ли кому еще понадобится.