— Все мы, адамовы дети, кузены через праотца Адама. Надо бы точнее.
— Семь лет назад он служил в ВВС, — сказала она. — А потом начались неприятности. Его уволили по состоянию здоровья.
Шериф покопался в папке, лежавшей на столе.
— Помните имя доктора?
— Сперва был Томпсон, потом Бромфилд. Он и подписал заключение.
— Кем он был до службы в авиации?
— Инженером. То есть стал бы, если бы успел окончить училище.
— А почему не закончил?
Она пожала плечами.
— Он тогда пропал.
— Так откуда вы знаете, что он здесь?
— Я узнаю его везде, — отвечала она, — я видела… я видела, как это случилось.
— Видели? — шериф сложил папку и бросил ее на стол. — Знаете, мисс Джерард, не мое дело давать людям советы, но вы, кажется, приличная девушка. Почему же вы не можете просто позабыть о нем?
— Мне бы хотелось повидать его, если это возможно.
— Он не в своем уме. Вы не знали этого?
— Нет.
— Разбил кулаком оконное стекло. Без веской причины.
Она ждала. Шериф настаивал.
— Он неопрятен. Не помнит даже своего имени.
— Могу ли я увидеть его?
Шериф буркнул что-то неразборчивое и встал.
— Будь у этих недоумков из ВВС хоть сколько-нибудь соображения, они определили бы его куда надо, а не в тюрьму.
Стены коридора были выложены стальными пластинами. Каждый шаг вызывал гулкий резонанс. Шериф отпер дверь с узким зарешеченным оконцем. Они вошли, и шериф повернул замок. Пропустил ее вперед, в большое помещение с бетонными стенами и зарешеченными камерами. Их было около двадцати. Занятыми были с полдюжины.
Они подошли к одной из камер.
— А ну-ка просыпайся, Бэрроуз. К тебе дама.
— Гип! О, Гип!
Заключенный не шевельнулся. Он раскинулся на матрасе, лежащем прямо на стальном полу. Левая рука была замотана грязной повязкой.
— Видите, мисс, ни слова! Довольно?
— Могу ли я переговорить с ним с глазу на глаз?
— Только осторожнее, — предупредил шериф, отпирая дверь. — Если что — вопите громче. Я тут поблизости. А ты, Бэрроуз, смотри у меня, не то получишь пулю, — и он оставил их в камере.
Девушка подождала, пока шериф отошел, и склонилась над заключенным.
— Гип, — пробормотала она, — Гип Бэрроуз.
Померкшие глаза шевельнулись в глазницах, повернулись в ее сторону. Медленно моргнули и неторопливо открылись опять.
Она встала рядом с ним на колени.
— Мистер Бэрроуз, — шепнула она. — Вы не знаете меня. Я сказала им, что вы мой двоюродный брат. Я хочу помочь вам.
Он молчал.
Она сказала:
— Я хочу помочь вам выбраться отсюда.
Он долго глядел ей в лицо. Потом глаза его совершили путь к запертой двери и вернулись к ее лицу.
Она прикоснулась к его лбу, к щеке. Показала на грязную повязку:
— Сильно болит?
Он рассеянно перевел взгляд от ее лица к повязке. Потом с трудом посмотрел на нее снова. Она спросила:
— Вы хотите что-то сказать?
Он молчал так долго, что она поднялась.
— Пожалуй, мне лучше уйти. Но вы все-таки не забывайте обо мне. Я помогу вам. — И она повернулась к двери.
Он спросил:
— Почему?
Она вернулась назад:
— Потому что вы — грязный, избитый, никому не нужный… и потому что я знаю, кто вы на самом деле.
— Вы безумны, — устало пробормотал он.
Она улыбнулась:
— О вас здесь говорят то же самое. Значит, у нас много общего.
Он грязно выругался.
Она невозмутимо ответила:
— И за этим вы тоже не спрячетесь. А теперь слушайте меня. Сегодня днем вас посетят двое. Один — доктор. Второй — адвокат. К вечеру вы выйдете на свободу.
Он приподнял голову, и на его лице проступили, наконец, признаки чувств.
— Что еще за доктор?
— Хирург, у вас ведь поранена рука, — ровно отвечала она. — Не психиатр. Вам не придется заново переживать это.
Он откинул голову назад. Оживление медленно покидало его. Она подождала, но, не получив ответа, повернулась и позвала шерифа.
Все так и случилось. В новой чистой повязке и грязной одежде Бэрроуза провели мимо сердитого шерифа.
Девушка ожидала на улице. Гип, чувствуя себя дураком, стоял на крыльце, пока она заканчивала разговор с адвокатом. Наконец тот удалился, и она притронулась к его локтю:
— Пошли, Гип.
Он следовал за ней, как заводная игрушка, ноги словно сами несли его в нужную сторону. Дважды свернув за угол, они поднялись по чистым ступеням дома, стоявшего среди прочих строений как-то строго и особняком, словно старая дева. Окошко двери поблескивало цветными стеклами витража. Они вошли в коридор, затем в комнату. Высокий потолок, много воздуха, чистота.
Впервые он что-то сделал по собственной воле: медленно повернулся, одну за другой разглядывая стены, приподнял за уголок салфетку на туалетном столике, дал ей упасть.
— Ваша комната?
— Ваша, — отвечала она. — Вот ключи, — она выдвинула верхний ящик. — Тут носки и носовые платки. — Потом по очереди постучала костяшками по каждому ящику. — Рубашки. Белье. — Указала на дверцу шкафа. — Там два костюма. По-моему, должны подойти. Халат, шлепанцы, ботинки. — Потом показала на дверь. — Ванная. Там все есть: полотенце, мыло. Бритва.
— И бритва?
— Всякий, кому доверяют ключи, может иметь и бритву, — мягко отвечала она. — А теперь приведите себя в порядок. Я вернусь через пятнадцать минут. Вы помните, когда ели в последний раз?
Он покачал головой.
— Четыре дня назад.
Она выскользнула за дверь и исчезла, хотя он пытался окликнуть ее. И долго глядел на дверь. А потом повалился спиной на кровать.
— «Приведите себя в порядок!» — зло пробормотал он. И вдруг каким-то образом оказался в ванной прямо перед зеркалом. Намочил руки, плеснул воды в лицо и растер грязь полотенцам. Поглядел и снова взялся за мыло.
— Идите, все готово, — позвала она его из комнаты. Она убрала с ночного столика лампу и на толстом овальном блюде разложила куски поджаренного мяса, поставила бутылку пива, бутылочку поменьше с крепким портером, картофель по-айдахски — между половинками клубней таяло масло. Горячий рулет на салфетке, салат в деревянной миске.
— Я ничего не хочу, — заявил он, немедленно приступая к трапезе. И все в мире исчезло: остался лишь вкус доброй еды, тонкое покалывание пива и неописуемое волшебство обжаренной корочки.
Потом он ощутил себя в постели.
— Все будет хорошо. Спокойной ночи!
Она была в комнате — и вдруг ее не стало. Поглядев на дверь, он проговорил «Спокойной ночи» только потому, что это были последние ее слова, и они еще трепетали в воздухе.
— Доброе утро.
Он не шевелился. Колени его были подогнуты, а руки тыльной стороной прикрывали глаза. Он отключил свое осязание, чтобы легкий наклон матраса не указал на место, где присела она. Он отсоединил слух — на случай, если она опять заговорит. Но ноздри выдавали его, он не ожидал обнаружить в этой комнате кофе, и теперь хотел его, жаждал.
Он открыл глаза — круглые, горящие, сердитые. Она сидела в ногах. Тело ее замерло, лицо застыло, но рот и глаза жили собственной жизнью.
— Пейте кофе.
Он поглядел на нее. Бургундский жакет с серо-зеленой косынкой на шее, удлиненные серо-зеленые глаза — из тех, что в профиль кажутся глубокими треугольниками. Он отвернулся от нее…
Тут он заметил кофе. Высокий кофейник, чашка с толстыми стенками, полная до краев. Черный, крепкий, добрый напиток.
— Ух, — протянул он, вдыхая запах. И отпил.
— Ух!
Теперь он поглядел на солнечный свет: складки приподнятых дуновением маркизетовых занавесок, сноп света. Хорошо. И он отхлебнул кофе.
Потом поставил чашку.
— Душ, — проговорил он.
— Ступайте, — отвечала девушка.
Пока он одевался, она вымыла посуду, поправила постель. Потом он сидел, откинувшись в кресле, а она, став на колени, перевязывала его руку.
— Вообще-то уже можно и без повязки, — с удовлетворением заметила она.
За окном протяжно пропела иволга, птичий крик звонкими льдинками сыпался с небес. В комнате же было тихо, в ней царило ожидание. Девушка сидела, руки ее уснули, лишь глаза бодрствовали, пока трубочист, имя которому — исцеление, чистил тело Гипа от костей до кожи, пока он отдыхал, креп, набирался сил.
Потом она поднялась, не сказав ему ни слова, просто потому, что время пришло. Прихватив небольшой ридикюль, она встала возле двери. Он шевельнулся, поднялся на ноги, приблизился к ней. Они вышли.
Неторопливо подошли к пологому ухоженному склону. У подножия его мальчишки играли в футбол. Она все время внимательно изучала его лицо и, заметив, что он никак не реагирует на игру, взяла его под руку и повела дальше. Они набрели на пруд с утками. Извилистые песчаные дорожки вели к нему, петляя между цветущи-ми клумбами. Сорвав примулу, она воткнула цветок ему в петлицу. Потом они отыскали скамейку, возле них остановился мужчина с чистенькой яркой тележкой. Она купила Гипу гамбургер и бутылку содовой. Он молча принялся за еду.
Неторопливо тянулось время.
Когда стало темнеть, она проводила его назад, в комнату. Оставила одного на полчаса, а когда вернулась, увидела, что он словно окаменел в той же позе. Она разворачивала покупки, разогревала еду, нарезала салат, варила кофе. Поев, он начал зевать. Она немедленно поднялась на ноги, произнесла: «Спокойной ночи», — и исчезла.
На следующий день они проехались на автобусе и зашли в ресторан.
Ну а еще на следующий — задержались попозже, чтобы пойти на концерт.
Как-то утром шел дождь, и они отправились в кино. Фильм он смотрел молча — не улыбаясь, не хмурясь, не оживляясь.
«Вот кофе», «Это нужно отдать в прачечную», «Пойдем», «Спокойной ночи», — других слов она не говорила. Только наблюдала за ним, ничего не требовала и ждала.
Он проснулся — было слишком темно. Он и не понимал, где находится. Перед ним возникло лицо, широколобое, худощавое, с острым подбородком, глаза прятались за толстыми стеклами очков. Он вскрикнул и тут же понял, что лицо это — в его памяти, а не в комнате. «Кто же это?» — спросил он себя и не нашел ответа. Его прошиб пот. Он почувствовал, что кто-то, на этот раз реальный, взял его за руку, за другую, свел вместе ладони… это была девушка, она почувствовала его боль и пришла. Он не один.
Не один… от этой мысли он чуть не зарыдал. Перехватил ее руки в свои, и она склонилась над ним, а он сквозь тьму глядел на лицо ее и волосы…
Она осталась с ним. Наконец он расслабился и долго потом еще держал ее за руку и разжал пальцы, только когда уснул. Девушка, укрыв спящего одеялом до подбородка, вышла из комнаты.
Утром он сидел на краю постели, наблюдая за тем, как тает, растворяясь в солнечном свете, тонкая струйка пара над чашкой кофе. Когда на столике перед ним появилась яичница, он поднял глаза. Девушка, как всегда, стояла в позе ожидания.
— Как вас зовут? — впервые поинтересовался он.
— Джейни Джерард.
Она внимательно поглядела на него, а потом потянулась к спинке кровати, где на ремешке висела ее сумочка. Открыв ее, она достала что-то блестящее, какой-то кусочек металла. На первый взгляд, это была алюминиевая трубка — дюймов восьми длиной, овальная в поперечном сечении. Только гибкая, сплетенная из тонких проволочек. Обратив вверх ладонью его правую руку, покоившуюся возле чашки, она опустила на нее короткий цилиндрик.
Он не мог не видеть этого — глаза были опущены вниз. Но пальцы его оставались разжатыми, выражение лица не изменилось. Наконец он взял в руку ломоть обжаренного хлеба. Трубка упала с ладони, покатилась к краю стола, свалилась вниз. Он принялся намазывать хлеб маслом.
Завтракали они вместе, и с тех пор все пошло по-другому. Он не приступал к еде, пока не присоединится она. Начал оплачивать всякие мелочи: билеты в автобусе, угощения, потом стал пропускать ее первой в дверях, брать под локоть, когда они пересекали улицы. Сопровождал ее в магазины, носил оттуда пакеты.
Он вспомнил свое имя и даже то, что Гип было уменьшительным от Гиппократа. Но прочего, что обычно связано с именем, даже места рождения, припомнить не мог. Она не торопила и не расспрашивала его. Просто день за днем была рядом с ним и ждала. И все время старалась, чтобы алюминиевая трубочка попадалась ему на глаза.
Почти каждое утро она оказывалась возле его тарелки. Или в ванной — там из нее торчала зубная щетка. Однажды она обнаружилась в боковом кармане пиджака вместе со скатанными в трубочку счетами. Достав бумажки, он рассеянно выронил металлическую штуковину. Словно для него она была прозрачной, невидимой. Сама Джейни никогда не заводила речи об алюминиевой штуковине. Только продолжала настойчиво оставлять ее на видном месте.
В жизни его стали появляться вчерашние дни, а потом оказалось, что каждый день начинается с утра. Пришли воспоминания: скамья, на которой им уже доводилось сидеть, театр, где они бывали. Он мог уже находить дорогу домой. День ото дня она все меньше руководила им. Наконец он стал даже планировать, как они проведут день.
И поскольку память его ограничивалась днями знакомства с ней, каждый новый день приносил с собой открытия: пикник, новый маршрут автобуса, лебеди в пруду.
Случались и открытия другого рода. Как-то, остановившись у витрины магазина, он сначала внимательно посмотрел на стекло, потом на кривой шрам, рассекавший его ладонь, и медленно произнес:
— А я окно разбил. — Потом добавил: — И меня упекли за это в тюрьму, а ты вытащила оттуда… Я был болен, а теперь выздоровел, потому что ты привезла меня сюда. Зачем ты это сделала?
— Захотелось, — отвечала она.
Он проявлял признаки беспокойства. Подошел к шкафу, вывернул карманы обоих пиджаков и спортивной куртки. Пересек комнату, принялся ощупывать комод, открывать и выдвигать его ящики.
— В чем дело?
— Та штуковина, — рассеянно отвечал он. Зашел в ванную, вышел обратно. — Помнишь, трубка такая из металла.
— Да, — отвечала она.
— Была же, — недовольно проворчал он, еще раз сделал круг по комнате, а потом, едва не задев Джейни, сидевшую на постели, потянулся к ночному столику. — Вот она!
Он глянул на трубку, согнул ее, сел и откинулся назад в кресле. — Боюсь потерять, — заметил он с облегчением. — Страшно привык к ней.
— Ее сохранили тюремщики, пока ты был в камере, — пояснила Джейни.
— Угу-угу, — он сгибал трубку в пальцах, потом ткнул ею в сторону Джейни, словно указующим перстом. — Эта штука…
Она ждала.
Он качнул головой.
— Привык к ней, — повторил он. Поднялся, зашагал, вновь уселся. — Я искал парня, который… Ах, ты! — пробормотал он, — забыл.
— Ничего, — мягко успокоила она.
Он обхватил голову руками.
— Я почти отыскал его, — прошептал он сухими губами. И внезапно спросил:
— А где была та пещера?
— Пещера? — отозвалась она.
Он очертил руками пространство:
— Что-то похожее: наполовину пещера, наполовину избушка. В лесу. Где же это было? Не помню…
— Не волнуйся.
— А я вот волнуюсь! — возбужденно проговорил он. — Знаешь что, а вдруг эта штука — самая нужная вещь для всего мира, но я не могу даже вспомнить, что это такое!
— Ты заводишься прямо на глазах, — произнесла Джейни.
— Да-да, именно! — взорвался он. Потом огляделся, яростно затряс головой. — Что это? Что я здесь делаю? Кто ты, Джейни? Зачем тебе все это нужно?
— Мне приятно видеть, как ты выздоравливаешь.
— Да, выздоравливаю, — проворчал он. — Я должен выздороветь! Назло тому, кто велел мне умереть.
— Кто сказал тебе это? — вскрикнула она.
— Томпсон, — бухнул он и откинулся назад с тупым изумлением на лице. И высоким ломким голосом подростка простонал: — Томпсон? А кто это — Томпсон?
Она пожала плечами и будничным голосом произнесла:
— Тот, кто велел тебе умереть, как ты говоришь.
— Ага, — вновь проскулил он. — Ага-а-а, — протянул снова, уже в порыве откровения. — Я видел его, Томпсона этого. — Тут взгляд его вновь привлекла плетеная трубка. Он покрутил головой, закрыл глаза.
— Вспомнил! — завопил он. — Я увидел его и хотел ударить. Он стоял на улице совсем рядом и глядел на меня, я не закричал, а потом прыгнул и… — Он поглядел на руку в шрамах и сказал с удивлением: — Развернулся, вмазал и разбил окно. Боже!
Он сел.
— Вот за это самое я и попал в тюрьму. Валялся в вонючей камере и гнил заживо. — Не ел, не двигался, и мне становилось все хуже и тяжелее, ждал только конца.
— Но конец-то, я вижу, не настал?
Он поглядел на нее.
— Только благодаря тебе. Ну а как насчет тебя, Джейни? Что тебе нужно, а?
Она опустила глаза.
— Ох, извини, извини, пожалуйста. Понимаю, это не слишком… — он протянул к девушке ладонь, уронил руку, так и не прикоснувшись к ней. — Не знаю, что в меня вселилось сегодня. Слушай, давай пройдемся.
— Хорошо. — В ее голосе слышалось облегчение.
Они покатались на «американских горках», полакомились сахарной ватой, потанцевали на открытой площадке. Он удивлялся вслух, где это научился так хорошо танцевать. Но о том, что его тревожило, не упоминал. В тот день общество Джейни впервые по-настоящему радовало его. Он никогда еще не видел ее такой веселой, не слышал ее задорного смеха.
Смеркалось. Они стояли возле озера и глядели на купающихся. На берегу сидели парочки. Гип улыбался, переводя взгляд от одной пары к другой и хотел уже было сказать что-то забавное Джейни, как, обернувшись, был остановлен ее холодным взглядом. Джейни смотрела внутрь себя. Ему было понятно подобное самоуглубление и потому он не хотел мешать своей спутнице. Да и кто сказал, что его общество самое желанное для девушки. Это к нему жизнь вернулась в тот самый день, когда Джейни вошла в его камеру. Но до этой встречи Джейни жила на свете четверть века. Да и он тоже.