Но с тех пор я стала шить.
Да, я начала шить. И ты знаешь, благодаря маминым платьям тоже. Я все ее платья перешивала много-много лет. Ткани были шикарные.
Одно платье до сих пор еще живет. Правда, я потом из него сшила блузку. Но сейчас, думаю, переделаю на топик, но не выброшу! Ты что? Такая ткань шикарная!Надя. Пихор и капор
...У меня родители развелись, когда мне было два года. Жила я с бабушкой. Родители, видимо, чувствовали себя немного виноватыми передо мной и все время мне что-то покупали и привозили из-за границы. Из-за этого я пребывала в постоянном стрессе.
Я ужасно мечтала о куртке пихор. Страшная такая. Для девочек синяя, для мальчиков – коричневая. Весь наш «Детский мир» на «Алексеевской» был ими завален, и другого выбора там не было.
Но я хотела именно ее, такую, как у всех, а папа возьми и привези мне из Америки пуховик! Какой же это был удар!
Я покорно ходила в этом пуховике, и вдруг у меня появилась надежда.
Мой младший брат, который родился у папы в новой семье, подрос, и пуховик можно было передать ему, а мне купить пихор. Но не тут-то было. Мама притаскивает новый пуховик! Полный облом! Я так и не походила в пихоре!
Второй облом в моей жизни – это капор. Страшный такой, китайский ангорский бирюзовый капор, продававшийся во всех переходах! Как я о нем мечтала! Но добрый папа привез мне серый шлем! А когда опять затеплилась надежда передать его брату, папа нанес еще один страшный удар. Черный шлем с козырьком и помпоном! Ужас! Все девочки в капорах, а я – в шлеме с помпоном!
И так все время!
Я страшно мечтала об узких джинсах. По телику шла реклама «Джордаш Бейсикс – в них выросла вся Америка». Как же я мечтала вырасти, как вся Америка! Но на мою беду, в Москве открылся первый магазин «Бенеттон», и мама притащила мне джинсы, совсем не те, о которых я мечтала! Они не были узкими, как в рекламе! И в них не выросла вся Америка!
Страшный стресс!!!
У меня была подруга Катя. Как же я ей завидовала! У нее был и пихор, и капор, и даже топик «Титаник» с Кейт Уинслет и Ди Каприо, нежно смотрящими друг на друга. У нее была даже челка! Я смотрела, как Катя завивает свою челку каждый день, опуская ее в пиво, затем накручивая на щипцы, пока она не начинает дымиться. Как мне нравилась ее мама! Она ей все разрешала!
И дом у них был удивительный! Во всю стену висел ковер с Богоматерью. На пианино, на котором сроду никто не играл, стояла цапля в натуральную величину с золотым клювом! Там был огромный хрустальный лебедь и много других совершенно замечательных вещей!
Я страшно завидовала Кате, что у нее такая прекрасная, добрая мама, что у них такая уютная квартира, правда, немного тесноватая из-за обилия нужных вещей.
Я очень хотела такой же дом, со своими папой и мамой, живущими вместе.
Но и мама и папа брали меня к себе нечасто.
Правда, папа очень много подолгу гулял со мной и братом. И все время, все время что-то пел.
Он был такой веселый! Почему он сейчас не поет?
Папины туфли
Когда мне было лет десять, мама заболела. Я знала, что мама заболела и лечится в санатории, пока мне моя подруга не сказала:
– А твоя мать в сумасшедшем доме.
Я всегда знала, что она редкая гадина, эта моя подруга, поэтому просто засмеялась.
– А ты что, не знала???
– Она в санатории!
– Ага, в санатории!
– Зачем ты придумала эту гадость?
– Я не придумала – все говорят. Вон бабу Лиду спроси.
Баба Лида – это наша дворничиха. Она всегда про всех все знала точно.
– В сумасшедшем доме! В сумасшедшем доме! Ха-ха-ха-ха-ха.
Я пришла домой белая от гнева и ужаса! Какой поклеп! Моя прекрасная, веселая мама в этом страшном, страшном доме.
– Бабушка, мне Маринка сейчас сказала, что мама в сумасшедшем доме!
Бабушка ничего не ответила и отвернулась. Она не умела, совсем не умела врать.
– Так значит, это правда?
– Она в санаторном отделении, ты же была у нее. Разве это похоже на сумасшедший дом?
Я действительно была у нее. И это совсем не было похоже на сумасшедший дом.
Если б вы знали, что ждало моего отца, когда он пришел домой! Я помню только белую пелену перед моими глазами и как я кричу одно и то же:
Это ты туда ее упек!
Это ты туда ее упек!
Это ты ее туда упек!
И после этого мы перестали с ним разговаривать. Совсем. Ни слова. Я не могла его простить. Я знала, что он виноват. И все.
Мама лежала долго. Несколько месяцев.
Я все молчала. Бабушка говорила мне:
– Я тебя прошу, помирись с отцом, он так переживает.
Я молчала. Тетка говорила мне:
– Я тебя очень прошу, помирись с папой, мама тоже из-за этого переживает. Ты же не хочешь, чтобы мама переживала?
Я не хотела, чтобы мама переживала. Я попросила отвезти меня к ней. Мама сказала:
– Доченька, я тебя очень прошу, помирись с папой.
– Я никогда не попрошу у него прощения!
– Не надо ничего просить, просто заговори с ним, прошу! Ради меня.
– И, как это ни было мне тяжело, я ему что-то сказала. Ей-богу, не помню, что именно. Какую-то ерунду.
И он заплакал от счастья.
На следующий день он повел меня в магазин покупать мне туфли. Мои совсем продрались. Он ничего в этом не понимал – этим всегда занималась мама, но ее не было рядом. Мы пришли в универмаг, где стояли ряды каких-то ужасных страшных туфель. Папа совсем растерялся. Я тоже. Я не хотела ни одни из них.
И вдруг в сторонке я увидела очень симпатичные коричневые туфли.
– Вот эти, – сказала я.
– Они одни, – сказала продавщица.
– Это как раз мой размер.
– Но они с браком, посмотрите, они разные, поэтому и остались, – уже презрительно сказала продавщица.
Они были действительно совершенно разные, если чуть повнимательней на них поглядеть, но мне было все равно. Мне покупал их папа, ему было важно мне их купить, а мне было важно, что он со мной, что мы вместе, что мы семья. Вернее, это нам обоим было важно, я уверена. Я очень долго носила эти разные туфли. Эти туфли – первые, которые я помню.
И они самые для меня дорогие, хоть и разные.
Школьная форма
– Школьная форма. 10 лет жизни в коричневом платье с черным фартуком.
– У нас был синий костюм.
– Нам не надо было носить форму.
– Я ее ненавидела.
– Я ее ненавидела.
– Я ненавидела школу.
– Рукава длиной три четверти.
– Белые разводы под мышками.
– Учителя вечно говорили:
– В чем ты опять пришла?
– Учителя вечно говорили:
– Почему у тебя опять нет галстука?
– Учителя вечно говорили:
– Почему у тебя такая короткая юбка?
– Мама говорила:
– Коричневое с черным – это прекрасное сочетание!
– Мама говорила:
– Синий костюм – это очень стильно!
– Мама говорила:
– Да ходи уже в чем хочешь! Что тебе неймется?
– А я просто ненавидела школу.
– Я ненавидела форму.
– Я себя ненавидела.
Вера. Рейтузы
...Однажды я открыла почтовый ящик. Там лежал конверт. Простой конверт, только очень толстый. Без адреса. Я вбежала в квартиру и протянула его бабушке. Бабушка неуверенно открыла его, и тут мы все замерли. Конверт был набит деньгами. Крупными купюрами. Там было очень много денег.
И бабушка, и Натуся, и я – все словно остолбенели и долго молча смотрели на него. Никакой радости мы не чувствовали. Было почему-то очень страшно. Мы еще долго стояли не шелохнувшись, пока бабушка не приняла решение:
– Это трогать нельзя. Ни в коем случае. Надо спрятать.
И мы забыли про эти деньги. Надолго.
Однажды в дверь раздался звонок. На пороге стоял очень странный человек. Типичный чудик в очках с огромными линзами, он был практически слепой. Какое-то несуразное пальто, стоявшее колом, короткие брюки и ботинки на толстенной подошве.
– Здравствуйте, Вера Николаевна.
Так странно выговаривал все. Не Николавна, а именно НИКОЛАЕВНА!
– Здравствуйте…
– А это, надо понимать, Наталья Николаевна? (точно так же выговаривая)
Нас в жизни никто не называл по отчеству. Мы стояли и смотрели на него.
– Может быть, вы разрешите войти?
– Проходите.
– Вера Николаевна, Наталья Николаевна. Сейчас холодно, может быть, вас не затруднит взять вот это.
И он протянул какой-то сверток.
– Я коллега вашей матушки Софьи Александровны. Если это не будет для вас обузой, может, я могу заходить к вам изредка?
– Не будет обузой.
– Тогда разрешите откланяться.
И он ушел. Мы развернули сверток. Там лежало две пары рейтуз с начесом, таких ужасных – длиной по колено. Одни были голубые, другие – желтые.
Мы ни разу их не надели.
Но этот странный человек оказался главным конструктором на секретном заводе, где работала моя мама. Я не думаю, что между ними могло что-то быть, уж очень он был странный, но, видимо, он любил нашу маму, потому что долгие годы помогал нам деньгами. И немалыми.
Это он настоял, чтобы я пошла по маминым стопам, и после восьмого класса я поступила в авиационный техникум, чтобы затем идти в МАИ. Техникум я закончила и пошла поступать в театральный институт. Я решила стать актрисой.
Это он настоял, чтобы я пошла по маминым стопам, и после восьмого класса я поступила в авиационный техникум, чтобы затем идти в МАИ. Техникум я закончила и пошла поступать в театральный институт. Я решила стать актрисой.
– Может, ты передумаешь?
– Ты же так хорошо училась!
– Это не профессия!
– Опомнись, потом хуже будет!
– Намалюют рожу и корчат из себя! Корчат!
– Кривляться-то все умеют!
– За что им деньги-то платят?
– Да они все проститутки!
– И алкоголики.Бабушки
Вера. Сатин-либертин
...Моя бабушка говорила: «А у меня было платье из сатина-либертина».
Вряд ли она знала значение слова liberty – свобода. Просто ткань такая действительно есть, и была еще в 20-е годы, когда она его купила за страшные деньги.
Она была красавица, моя бабка, дворянских кровей, что она всячески скрывала, естественно. Купила она его на свадьбу с моим дедом. Любила его безумно. Он был красавец тоже и пользовался своей красотой – изменял ей по-черному. Она это знала, но все терпела. Закрывала глаза, как будто не видела. Умная была. Но дед совсем потом в разнос пошел и все-таки ушел от нее к какой-то новой пассии. Хотя уже маму они родили. Они развелись.
Когда началась война, дед ушел в ополчение воевать, потому что непризывной уже был по возрасту. В сорок третьем его ранило, и он попал в госпиталь. Там, лежа на койке, что-то сказал про то, что немцы оснащены лучше, чем наша армия, и его, не долечив, сразу же отправили на зону. За антисоветскую пропаганду.
И вот там, на зоне, и оказалось, что никому он не нужен, кроме моей бабки. Она, чтоб ему помочь, весь дом на барахолку вынесла. И последним, что она продала, было самое дорогое для нее – платье из сатина-либертина.
В пятьдесят третьем он вернулся к бабке, отсидев десять лет и став практически инвалидом. Они снова расписались. Больше он не гулял, да и умер вскоре, через три года.
Все это она вспоминала совершенно спокойно. И войну, и голод, и измены, и его смерть. И как будто жалела только об одном-единственном: о платье из сатина-либертина.
Надя. Шапочка для котенка
...Я тут решила антресоли у своей бабушки почистить. Боже, что это было! Она очень не хотела, чтобы я туда лезла. «Там все нужное! Сама разберу». Чего же только я оттуда не вытащила! За каждую вещь она стояла стеной. Насмерть! Нужно, оказывается, все, несмотря на то, что лежит на антресолях, в коробках из-под еще советского ркацители. Ничего не дает выбросить! Все дорого! Сарафан какой-то, я его помню еще ребенком, весь выгорел, рисунка не видно, даже на тряпки не пойдет – такой ветхий; блузка в горошек – «Ты что? Горох никогда не выйдет из моды».
А что же он у тебя в коробке, раз не выйдет?
Наконец вытаскиваю шапку вязаную. Ты себе не представляешь, что это за шапка! Я думаю, она в ней на лыжню в институте выходила нормы ГТО сдавать. Вся молью проедена! Слезы! «Бабуля, – говорю, – а это зачем?»
«Надюююююша! Ты что? А вдруг мы подберем котенка и его надо будет согреть?!»
Обида моей бабушки
Я как-то свою бабку девяностолетнюю спросила: «Как ты одевалась, когда помоложе чуть-чуть была?»
А она мне:
– Голая всю жизнь была! Голая!!! Все, гад, в карты проигрывал! Всю жизнь была голая!!!
И такая из нее обида вдруг поперла на свою неудавшуюся жизнь из-за того, что всю жизнь голая! Я ни разу ее такой расстроенной не видела. В самую больную точку попала, оказывается.
И вот она сидит в свои девяносто и смотрит на свою жизнь. И оказывается, что так ей именно этого не хватило в жизни.
И вы скажете, что это не важно? Еще как важно, оказывается. Хотела всю жизнь красивое платье, а его за всю жизнь не было! Представляете? Вы вообще представляете? Вспомнить даже нечего. Вернее, вспоминать даже ничего не хочется! А я ее понимаю очень даже хорошо. И совсем не потому, что она моя бабка, а не ваша, поверьте.
Просто я когда вспоминаю какие-то важные моменты в своей жизни, я прекрасно помню, в чем была одета. Ну сами-то подумайте! Вы что, не помните ваше выпускное платье? Или свадебное? Или в чем в роддом ехали? Или что на вас было, когда вы познакомились? Никогда не поверю, что не помните!
Особенно кто постарше, кто всю свою молодость что-то доставал, перекупал, стоял в очередях. Это эти, наши дети совсем по-другому устроены. Хочу – наряжаюсь, хочу – иду как хочу. А в чем вопрос, собственно? Пошел – купил. Хочу Зару – хочу Праду. Нет денег – да можно такое же найти в сто раз дешевле! А главное – не хуже.
А у нас-то все по-другому было. Что достанешь, то и носишь!
Подруга поносила платье, засветилась в нем, как у нас говорят, – продай подруге! И это нормально было!
Всю зарплату – за фирменные джинсы, если повезет, а то еще одолжишь, чтоб в следующую зарплату вернуть! Я помню, первые фирменные джинсы в институте купила за двести рублей! У фарцовщиков. Это уму непостижимая цифра была! Да семья советская могла жить на эти деньги больше месяца! Вопрос даже не стоял – брать или не брать! Джинсы!!! Вы что, не понимаете??? Джинсы!!! Первые джинсы!
Я думаю, все сейчас свои первые джинсы вспомнили. А вы говорите!
Мы вот смеемся над ними, что они старье хранят, а я подумала, почему она про котенка с ходу придумала, которого согреть необходимо будет, когда его найдут замерзшего.
Это же ее молодость – эта шапка. У нее наверняка с ней какие-то воспоминания, то, что знает только она, и что она так отчаянно защищает, придумывая с ходу какого-то котенка. Это ее тайна о прошлом, которое и не надо, чтобы было на виду. Она знает, что оно у нее есть, там, на антресолях, вместе с сарафаном и блузкой в горошек. Это часть ее жизни.
Старики умирают, и мы не знаем, что делать с их вещами. Ну не хранить же? И не отдашь – никому не нужно. И мы несем их выбрасывать, немного стыдясь, но несем. Но что-то, пусть мелочь, должно остаться, чтобы, разбирая антресоль, сказать детям:
– Это медали твоего прадеда, а это его трубки.
А это шапка твоей бабушки.
Она в ней на лыжню выходила.
Нормы ГТО сдавать.Вера. Как я выходила замуж
...В институте я собралась замуж. За однокурсника, естественно. А как же иначе? Кругом все женятся, а тебя скоро уже никто не возьмет. Да и вроде как первая любовь.
Приходим подавать заявление в районный загс. Ну загс и загс. Какая разница, где печать ставить? Но только не ему:
– Здесь мы не будем расписываться.
– Почему?
– Ты хочешь, чтобы я сюда привел свою мать? Ни за что!
Не невесту, заметь, а мать.
Дзинь-звоночек. Но я его не захотела услышать. Покорно пошла в Грибоедовский, куда не стыдно привести его мать.
Дальше едем по обмену студентами в ГДР. Первый раз за границу. Денег много – триста рублей меняют. Ходим в каком-то жутком конфликте. Висит черная туча. Я все время реву – не любит.
Свадьба через месяц.
Он сам себе покупает на свои, я себе – на свои.
Свадьба через месяц.
Я потом-то поняла, что он от меня шарахается. Деньги! Надо же маме купить что-то.
Дзинь-звонок – не звоночек! Не хочу слышать! Как-то неудобно перед его матерью! Свадьба же готовится уже.
Идем по улице, уже к концу волшебной поездки. В витрине вижу дивной красоты свадебное платье. Стильное, хоть и свадебное. Замираю. Не представляла себе, что такое платье вообще может быть. И вот оно, специально для меня как будто сшитое, ждет!
– Юра, – говорю я, – ты посмотри какое платье!
– Да, говорит он, – действительно красивое, но у тебя же на него уже не хватит денег.
Без коментариев. Это уже не звонок, а сирена.
И все равно я вышла за него через месяц.
И мы хорошо жили. И у нас родился сын.
А человек Юра был хороший. Он добрый, несмотря на то, что жадный. Правда-правда. Хороший человек, одним словом. Бабушку нашу инсульт разбил. Надьки не было – на курорт тогда уехала, я на гастролях была – Юра каждый день приходил к ней в больницу, учил ходить. Я потом появилась и слышу – медсестры между собой:
– А кто из них внук-то? Он или она?
У нас родился Андрюша. Я говорю об этом сейчас только потому, что уже очень много лет прошло. Раньше не могла. Много лет не могла. Андрюша был необыкновенным ребенком. Это правда. В пять лет он писал стихи. Какие стихи! А в семь он заболел и в восемь умер. Лейкемия. Я развелась с Юрой. Мне это надо было пережить одной.
Кстати о вещах. Ни одну Андрюшину вещь я не выбросила и не отдала. Все лежит в коробках на антресолях.Мама
Мама любила папу, меня и шмотки. Все свое детство я провела, ожидая ее у комиссионки, которая была ее вторым домом. Приемщицы, главные там люди, вынимали ей на глазах у очереди, стоявшей сдавать вещи, отложенную для своих фирму (ударение на последнем слоге). Ради шмоток она могла вынести из дома в такую же комиссионку, только антикварную, все что угодно. За копейки прощалась с ценнейшими вещами. Они для нее ничего не значили.