Тихий Дон против Шолохова - Зеев Бар-селла 3 стр.

*Брусилов, А. А. Мои воспоминания. (Изд. 5-е) М., 1963, с. 205; Грачев, Г. Якутский поход ген. Пепеляева. - «Сибирский Архив», (Прага), Изд. Об-ва Сибиряков в ЧССР, 1929, т. 1, с. 25 - 26; **Катков, Г. М. Дело Корнилова (пер. с англ. Н. Г. Росса). Париж

1893 - Маяковский, 1894 - Пильняк, Бабель, 1895 - Есенин, Вс. Иванов). Шолохов с его 1905 годом рождения до самых молодых недотягивает десяти лет!

Короче говоря, Пастернак отказывает «Тихому Дону» как в праве быть написанным во второй половине 20-х, так и в праве именоваться произведением Шолохова.

Основанием такого отвода служит поэтика романа, а именно, характерная для него ориентация на поэзию. К сожалению, Пастернак не счел нужным уточнить, какую именно поэзию он имел в виду.

Попытаемся ответить на этот вопрос. Откроем «начало романа» - книгу 2-ю, часть 4-ю, главу 6-ю.:

«В прозрачном небе, в зените стояло малиновое недвижное облачко, за Доном на голых ветках седоватых тополей черными горелыми хлопьями висели грачи».

Нужно приложить большие усилия, чтобы не вспомнить:

Это - «Февраль. Достать чернил и плакать!..». Впервые стихи были опубликованы в сборнике «Лирика» (М., 1913, с. 42) с посвящением Константину Локсу, а затем вошли в книгу «Близнец в тучах» (М., Книгоиздательство «Лирика», 1914). Примечательно, что в первой публикации строфа несколько разнилась от приведенной выше:

Где, как обугленные груши.

Ср.: «за Доном на голых ветках седоватых тополей черными горелыми хлопьями висели грачи».

Стихи Пастернака, помещенные в сборнике «Лирика», возможно проливают свет и на «седоватые тополя»:

Эти стихи - «Как бронзовой золой жаровень…» - отделены от «февраля…» всего двумя страницами (сб. «Лирика», с. 45).

Мы никогда не узнаем, вспомнил ли Пастернак свои ранние стихи, читая «Тихий Дон». Гораздо важнее другое - Пастернак узнал в авторе «Тихого Дона» своего сверстника: писателя 10-х годов.

Записки врача

В августе 1914 года сотник Евгений Листницкий подал рапорт о переводе в действующую армию и получил назначение в один из казачьих полков. Сойдя с поезда на каком-то безымянном полустанке, Листницкий присоединился к походному лазарету, который и доставил его к месту расположения штаба полка. Врач лазарета - «большой багровый доктор» - «очень нелюбезно отзывался о своем непосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и […] изливал свою желчную горечь перед случайным собеседником […].

- Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник.

- Чем? […] Безалаберщиной, бестолковщиной, глупостью начальствующего состава, вот чем! Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет здравого ума. Помните Вересаева «Записки врача»? Вот-с! Повторяем в квадрате-с. […] Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками закидаем, так что уж там… - и пошел по путям, перешагивая лужицы, задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая копнастой головой» (кн. 1, ч. 3, гл. 14).

Сознаемся сразу - ошибка здесь обнаружена не нами, а С. Н. Семановым:

«Известное произведение Вересаева «Записки врача» опубликовано было в 1901 году и никакого отношения к военным вопросам не имело. Его позднейшие книги - «Рассказы о войне (1906) и «На войне» (1906 - 1907) как раз были посвящены критической оценке русско-японской войны, где автор побывал в качестве военного врача. Неточность в названии популярного тогда произведения очевидна»*.

Ладно, неточность… А что было точным? Вот Семанов называет два вересаевских произведения. Какое из них по праву могло бы занять место «Записок врача»? Или оба сразу?

По всей видимости, нам придется отвергнуть кандидатуру «Рассказов о войне». Вышедшие в более или менее полном виде через 8 лет после русско-японской войны - в 1913 году (4-й том полного собрания сочинений В. Вересаева), они, как можно судить по прессе, при появлении своем общественного ажиотажа не вызвали.

Другое дело - очерки «На войне». Публиковавшиеся в сборниках товарищества «Знание» (№17 - 20, 1907 - 1908), они уже в феврале 1908 года вышли отдельным изданием и возбудили живейший интерес. В. Линд («Русская мысль», 1908, № 10) высоко оценил «правдивые воспоминания» Вересаева, рецензент «Русских ведомостей» (1908, 22 июля) особо отметил наполняющий очерки «внутренний ужас, который, увы, не исчез с войной». Безусловное восхищение книгой выразил критик журнала «Современный мир» Н. И. Иорданский, писавший, что Вересаев «сумел сделать из истории скитаний полевого госпиталя […] историю великого национального страдания» (1908, № 8).

Сравним с такой характеристикой очерков яростные жалобы доктора из «Тихого Дона»:

«Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст в скотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как на том участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшие бои, осталась масса раненых, которым срочно нужна была наша помощь (доктор с злым сладострастием повторил «кровопролитнейшие бои», налегая на «р», прирыкивая). […] Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет здравого ума. Помните Вересаева «Записки врача»? Вот-с! Повторяем в квадрате-с».

Сказанного доктором вполне достаточно, чтобы на место «Записок врача» с уверенностью поставить книгу «На войне».

И вот тут наступает самое интересное. Дело в том, что книга Вересаева не носила название «На войне», точнее - не только «На войне». Полное наименование книги было таким: В. Вересаев «На войне. З а п и с к и».

Из чего следует, что два интеллигентных собеседника, встретившихся в августе 1914-го на безымянном полустанке, не ошибались, называя «Записками» известную, неоднократно переиздававшуюся разоблачительную книгу о состоянии русской военной медицины. Они друг друга прекрасно понимали:

«Помните Вересаева «З а п и с к и»? Вот-с! Повторяем в квадрате-с. […] Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками закидаем, так что уж там…»

Расширением названия мы обязаны, скорее всего, придирчивому редактору. Для него Вересаев и «Записки врача» были синонимами**, а любые «Записки» рядом с именем Вересаева - только «Записками врача».

Шолохов, понятно, поправку принял - ему-то было все едино.

О степенях родства

В главе 2-й части 3-й (книга 1) воинская служба приводит казаков в Польшу:

«Искромсанная лезвиями чахлых лесков, лежала чужая, польская. […] Имение Радзивиллово находилось в четырех верстах от полустанка. […]

- Это что за хутор? - спросил у вахмистра казачок Митякинской станицы, указывая на купу оголенных макушек сада.

- Хутор? Ты про хутора забывай, стригун митякинский! Это тебе не Область Войска Донского.

- А что это, дяденька?

- Какой я тебе дяденька? Ать, нашелся племяш! Это, братец ты мой, - имение княгини Урусовой».

*Семанов С. Н. В мире «Тихого Дона». М., «Современник», 1989, с. 147. **Сам Вересаев на это жаловался: «Не люблю я этой книги. Она написана вяло, неврастенично, плаксиво и в конце концов просто плохо. […] Но как раз «Записки врача» дали мне такую славу, […] которой никогда не имели многие писатели, гораздо более меня одаренные. Знал я несколько таких. […] В вагоне скажет случайному спутнику свою фамилию, а тот: - Чем изволите заниматься? […] Вот этого со мною не бывало. Назовешь свою фамилию мало-мальски грамотному человеку, радостно-изумленное лицо: - Автор «Записок врача»?!» («Воспоминания» - в кн.: Вересаев В. В. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 5. М., 1961, с. 437).

Таков облик текста в послевоенных изданиях. В публикациях более ранних, кроме написания

«Радзивиллово» с одним «л», а в речи персонажей «што» вместо «что», текст обнаруживает одно отличие - в предпоследней фразе на месте восклицания «Ать» стоит «Ашь».

Слово «ашь» ни в донских, ни в южновеликорусских говорах не отмечено, но нет в них и слова «ать» («ать» в известном сочетании «Ать-два!» представляет собой результат изменения слова «Раз» в аллегровой речи). Впрочем, в говорах Южной России можно найти нечто близкое - междометие «ат», выражающее «возражение, отрицание, пренебрежение, укоризну, недовольство, досаду и т. п.: Ат! Много мы таких видели! (курск.); Ат! Куды там ему ехать! (воронеж.)»*. Чем же была вызвана замена несуществующего «ашь» не более реальным «ать»?

Ответ обнаруживается в самом романе - в главе 14-й части 2-й (книга 1):

«Черт паршивый! А т ь сукин сын! - багровея, орал Сашка ломким голосом. […] Умру - и то приползу по цибарке кринишной дать, а он, а т ь, придумал!… Тоже!..»

Ответ обнаруживается в самом романе - в главе 14-й части 2-й (книга 1):

«Черт паршивый! А т ь сукин сын! - багровея, орал Сашка ломким голосом. […] Умру - и то приползу по цибарке кринишной дать, а он, а т ь, придумал!… Тоже!..»

Итак, отсутствующее в диалектных словарях «ать» в романе всетаки имеется. Откуда оно в роман проникло - вопрос другой, на который мы еще попытаемся ответить. Но, пока что, разберемся с «ашь».

Произносит это слово «бравый лупоглазый вахмистр Каргин». Вахмистра мы наблюдаем в разных ситуациях. Вот, например, в 5-й главе части 3-й ему встречается ограбленный казаком еврей:

«Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам казаков, опустил пику.

- Беги, жидюга, заколю!..

Еврей испуганно зевнул ртом и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул плетью. […] еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями, повернулся к вахтмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.

- За что?.. - рыдающим голосом крикнул он.

Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казенные пуговицы, коршунячьи глаза, ответил отъезжая.

- Не ходи босой, дурак!»

Понять этот диалог позволяет знание прибауток. Собиратель городского фольклора Евгений Иванов сохранил для нас такой разговор старомосковских книжников: «Загнал Ровинского-то? Кому? Французу? Десяти листов не было? Так и надо! Не ходи босиком, а то по пяткам»**.

Иными словами, вахмистр приказал еврею не быть растяпой. Следуя методике школьных сочинений, мы, на основании данного отрывка, можем охарактеризовать вахмистра Каргина как носителя образной народной речи. Точно так же ведет он себя и в разговоре с молодым казаком, называя того «стригуном митякинским». Казачок - родом из станицы Митякинской, «стригун» - донское название жеребенка, а в шутливой речи - молодежи. Лошадь, как эталон и исходный пункт при сравнении, - понятная особенность у такого кавалерийского племени, каковым были донские казаки.

Но никакого знания коннозаводства не требуется, чтобы сделать выбор между «ать» и «ашь», поскольку выбор этот диктуется самим текстом:

«Какой я тебе дяденька? А ш ь нашелся п л е м я ш!»

На неправильное (не по уставу) обращение рядового казака к старшему по званию вахмистр отвечает прибауткой, в которой слово «ишь» преобразовано в «ашь» для создания рифмы:

«Ашь» - «племяш»!

Шолохову данная прибаутка была незнакома, в силу чего он и решил, что ошибся: спутал в Авторской рукописи буквы «ш» и «т». Такая ошибка чтения вполне вероятна, если в почерке Автора эти буквы были сходны или неразличимы по начертанию.

Обратимся ко второму случаю употребления «ать» в романе, который теперь - после анализа колебаний «ашь»/«ать» - оказывается единственным.

Как уже говорилось, южнорусским диалектам известно лишь междометие «ат!», которого мы в «Тихом Доне» как раз не обнаруживаем. С другой стороны, мы находим в романе любопытную замену форм, оканчивающихся на мягкий знак, формами без окончания: в главе 5-й части 2-й (книга 1) фраза «- Дай ему, Яшь!» была еще в 30-е годы исправлена, и с тех пор читается: «- Дай ему, Яш!».

Исправление, несомненно, обоснованное, поскольку в русском языке так называемая

*«Словарь русских народных говоров», вып. 1. М. - Л., «Наука», 1965, с. 288. ** Иванов Е. П. Меткое московское слово. М., «Моск. Рабочий», 1985, с. 94.

«звательная форма» имен собственных представляет собой чистую основу. Мягкость основы передается на письме мягким знаком, твердость - отсутствием окончания:

Волод-я - Володь!

Кол-я - Коль! Саш-а -Саш!

Сон-я - Сонь! Шур-а - Шур!

Ван-я - Вань! Гриш-а - Гриш!

Яш-а - Яш!

Спутать мягкую и твердую форму на письме, то есть прочесть мягкий знак там, где никакого знака нет, нелегко. Но так было не всегда.

До орфографической реформы 1917 года (циркуляр Министерства народного просвещения от 17 мая) мягкая и твердая основы различались на письме соответственно мягким и твердым знаками. А твердый знак перепутать с мягким было легче легкого. Автор написал «Яшъ!», а Шолохов прочел «Яшь!».

Так что, видимо, и «ать» никакого в романе нет, а есть кое-как прочитанное «атъ»:

«Чертъ паршивый! Атъ сукинъ сынъ!… а онъ, атъ, придумал!… Тоже!..»

Идейное содержание

Возражая против принадлежности «Тихого Дона» перу Шолохова, приводят часто такой аргумент - комсомолец (а в дальнейшем - коммунист) не мог написать роман, антисоветский и белогвардейский по духу!

В таком заявлении логического противоречия нет, но есть одна трудность: в контакт с духами (хотя бы и романа) вступить чрезвычайно сложно.

Например, фраза: «Вверх ногами летели советы» в описании казачьего восстания как будто ярко характеризует авторское отношение к событиям. Еще больше отношения в таком высказывании: «Смыкалась и захлестывала горло области большевистская петля…» Ну, а что если автор романа передал здесь не свои собственные ощущения и привязанности, а взгляд и позицию персонажей? Встал на их точку зрения?

Или, скажем, такой эпизод: казак Чикамасов в августе 1917 года рассуждает, что Ленин - никакой не русский, уроженец Симбирской губернии, а напротив - коренной донской казак, еще точнее «родом из Сальсково округа, станицы Великокняжеской… служил батарейцем». Антисоветскому читателю и критику сразу бросятся в глаза ходульность и искусственность такого эпизода, что, в свою очередь, ясно указывает на вмешательство Шолохова.

Однако вопрос о том, кто здесь руку приложил, не решается так просто. Вот рассказ о встрече Ленина с группой казаков в ноябре 1917 года в Петрограде: «Правда ли, что вы по происхождению донской казак?» - спросил один из казаков. Ленин ответил отрицательно и спокойно добавил: «Я симбирский дворянин».

Такому рассказу, конечно, веры нет. Мало ли какие байки-воспоминания о «самом человечном» можно прочесть в Стране Советов… Но тут - такая заковыка: казаки, пришедшие к Ильичу, были не какими-то там ходоками, а делегатами насквозь антибольшевистского «Союза Казачьих Войск»; рассказ же об этой встрече мы взяли из ростовского белоказачьего еженедельника «Донская волна» (1918, № 11, с. 7). Следовательно, легенда эта не выдумана Шолоховым - подлинный Автор вполне мог ее знать и включить в роман. В таком случае легенда, конечно, служит уже не доказательству всенародной любви к Ильичу, а демонстрирует меру казачьего непонимания происходящего.

Так что опираться на прямые высказывания для суждений об Авторе не всегда стоит. Что же делать? Искать, искать следы авторского отношения на уровнях, недоступных никакой цензуре, - уровнях, недоступных никакой цензуре, - уровнях поэтики и замысла.

Казнь

Что мешает четкому определению идеологических пристрастий Автора романа «Тихий Дон»? Два обстоятельства. Одно - внешнее: текст романа, и без того основательно испорченный, сильнее всего искажался в идеологически чувствительных местах. Доказательством этому служит проводившаяся от издания к изданию безжалостная правка политических аспектов романа. Но если печатный текст, распространявшийся в сотнях тысяч экземпляров и, следовательно, доступный для сравнения, мог подвергаться такой вивисекции, легко представить масштабы двойной (шолоховской и редакционной) цензуры, предшествовавшей выходу романа в свет!

Второе обстоятельство - внутреннее: Автор описывает людей, а не персонажей политического театра масок. Примером этому являются описания смертей, где Автор равно человечен и безутешен вне зависимости от того, кто из героев расстается с жизнью - есаул Калмыков или его убийца Бунчук, полковник Чернецов и его убийца Подтелков…

Такого уровня объективности («встать над красными и белыми») мечтали достичь многие писатели (Михаил Булгаков, например), но и Автору «Тихого Дона» он дался нелегко.

Остановимся на одной из смертей - двойной смерти красных казаков Федора Подтелкова и Михаила Кривошлыкова (кн. 2, ч. 5, гл. 30):

«[…] один из офицеров ловким ударом выбил из-под ног Подтелкова табурет. Все большое грузное тело его, вихнувшись, рванулось вниз, а ноги достигли земли. Он приподнялся на цыпочки, упираясь в сырую притолоченную землю большими пальцами босых ног […] Изо рта его обильно пошла слюна.

[…] Кривошлыкову не дали закончить речь: табурет вылетел из-под ног […] Сухой мускулистый Кривошлыков долго раскачивался, то сжимаясь в комок так, что согнутые колени касались подбородка, то вновь вытягивался судоргой… Он еще жил в конвульсиях, еще ворочал черным, упавшим на сторону языком, когда из-под ног Подтелкова вторично вырвали табурет. Вновь грузно рванулось вниз тело, […] и опять кончики пальцев достали земли».

Детали данного описания мы отыскиваем в литературе 10-х годов:

«Когда Петр перекинул веревку через толстую ветвь раскидистого клена, […] и быстро повернувшись к нему правым плечом, р в а н у л е е в н и з, собака, вздернутая на дыбы, с у д о р о ж н о скорчив передние лапы, сделала усилие удержаться на взрытой под кленом з е м л е, но повисла, едва к а с а я с ь е е. Ч е р н о - лиловый я з ы к ее в ы с у н у л с я, обнажились в гримасе коралловые десны, дневной свет, отраженный в потухающих глазах виноградного цвета, стал тускнеть.