«Когда Петр перекинул веревку через толстую ветвь раскидистого клена, […] и быстро повернувшись к нему правым плечом, р в а н у л е е в н и з, собака, вздернутая на дыбы, с у д о р о ж н о скорчив передние лапы, сделала усилие удержаться на взрытой под кленом з е м л е, но повисла, едва к а с а я с ь е е. Ч е р н о - лиловый я з ы к ее в ы с у н у л с я, обнажились в гримасе коралловые десны, дневной свет, отраженный в потухающих глазах виноградного цвета, стал тускнеть.
- Теперь молчи, не вякай, - сказал Петр, любивший шутить сумрачно».
Процитированный отрывок взят из рассказа Ивана Бунина «Последний день», опубликованного впервые в петербугской газете «Речь» (1913, № 47, 17 февраля), а затем включенного в авторский сборник «Иоанн Рыдалец. Рассказы и стихи 1912 - 1913 гг.» (М., Кн-во писателей, 1913; по «Книжной летописи» проходит 9 - 16 декабря). Сборнику был предпослан эпиграф: «Не прошла еще древняя Русь…» (И. Аксаков).
В. Кранихфельд в рецензии на сборник немедленно отметил, что Бунин «цепко держится за корни жизни и, питаясь их целебными соками, продолжает неизменно расти в своем здоровом творчестве…» («Современный мир», 1913, № 11). Иная точка зрения была высказана А. Дерманом («Русское богатство», 1914, № 2), обратившим специальное внимание на рассказ «Последний день»:
«Да, все это правда: и коралловые десны, и черно-лиловый язык, и глаза виноградного цвета, но за этими частными правдами чувствуется какая-то большая общая неправда, которой невольно и законно сопротивляешься: «неправда» Бунина - тот общий фон, на котором он пишет свои частно-правдивые (не всегда, впрочем) детали, а фон этот какое-то рассудочное и холодное отношение к изображаемому миру».
Слова «деталь» и «фон» достаточно ясно указывают на то, что критик противопоставляет Бунину как образец правильного подхода к делу - да впрочем, Дерман этого и не скрывает - Чехова, который раньше Бунина открыл «зверства и жестокости» русской деревни, однако у Чехова была «правда в фоне», которой у Бунина нет.
Любопытно, что Автор «Тихого Дона» словно полемизирует с «Русским богатством» - у Бунина берутся именно детали. Однако у Автора романа мог быть и другой мотив обратиться к рассказу «Последний день» - сразу за описанием казни борзых у Бунина следует рассказ о повешении людей:
«- Собак что, и людей, какие позамечательнее, и то многих казнят, - сказал Петр. […] Мне солдаты рассказывали. Сделают с ночи висельницу, а на рассвете приведут этого самого злодея, палач мешок ему на голову наденет и подымет на резиновом канате. Доктор подойдет, глянет и сейчас говорит, удавился или нет… Тут же под висельницей и могила. […]
- А за что же их казнят?
- Понятно, не за хорошее. За всякие разноверия, за начальство, за разбой. Не буянь, не воруй…»
Можно предположить, что импульсом обращения к рассказу Бунина был импульс символический: «Собаке - собачья смерть!», иными словами, Подтелков и Кривошлыков, с точки зрения Автора, - красные собаки. Авторское отношение определяет и точку зрения персонажа - см. слова Григория Мелехова, обращенные к Подтелкову:
«- […] Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить!»
Мелехов, в данном эпизоде, относится к Подтелкову, как к живодеру, попавшему в руки живодеров.
Но круг актуальных литературных реминисценций не исчерпывается Буниным:
«Веревка едва выдерживала шестипудовую тяжесть: потрескивая у перекладины, она тихо качалась, и, повинуясь ее ритмическому ходу, раскачивался Подтелков, поворачиваясь во все стороны, словно показывая убийцам свое багрово-черное лицо и грудь, залитую горячими потоками слюны и слез».
Ср.:
«[…] Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, к а ч а л с я Иуда над Иерусалимом; и ветер п о в о - р а ч и в а л его то к городу л и ц о м, то к пустыне - точно и городу и пустыне хотел он п о к а з а т ь Иуду из Кариота, предателя - одинокого в жестокой участи своей».
Цитата эта взята, понятное дело, из повести Л. Андреева «Иуда Искариот и Другие» (сб. «Знание», XVI. СПб., 1907). Как и в предыдущем случае, Авторскую оценку Подтелкова как Иуды подтверждают персонажи:
(гл. 28) - Что мы сделаем с теми п р е д а т е л я м и родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество? […]
- Расстрелять! Всех! […] Нету им, х р и с т о п р о д а в ц а м, милости! Ж и д ы какие из них есть - убить!… Убить!.. Р а с п я т ь и х!..»
(гл. 30) Григорий Мелехов Подтелкову: «Отходился ты, председатель московского совнаркома! Ты, поганка, казаков ж и д а м п р о д а л!»
Враг народа
Осип Давыдович Штокман, слесарь, член РСДРП (б), появившийся впервые во 2-й части романа (книга 1) и погибший от рук солдат мятежного Сердобского полка в части 6-й (книга 3), привлек внимание Д*, давшего в «Стремени «Тихого Дона» глубокую и верную характеристику этого образа.
Ключевая для образа сцена - поездка Штокмана на повозке Федота Бодовскова (в дальнейшем приговоренного Штокманом к расстрелу) из станицы Вешенской в хутор Татарский:
«[…] на гребне, в коричневом бурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий наметанно-зоркий глаз Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дудаков (дроф. - Б. С.).
- Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вон они ходют… - вздохнул, указывая пальцем.
- Не вижу, - сознался пассажир, подслеповато моргая» (кн. 1, ч. 2, гл. 4).
Можно согласиться с Д*, писавшим, что «так же подслеповато, как на дудаков, глядит Штокман и на Федота, а затем […] с такой же близорукостью […] на весь казачий быт-обиход» (с.44).
Замечание Д*, «что в глазах автора лица, подобные Штокману, не являются созидателями нового, но лишь тупыми фанатиками затверженных идей», можно подкрепить цитатой из главы 16-й (ч. 2): «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии», точнее более ранним и менее шолоховским вариантом этого фрагмента: «[…] в твердых, словно заученных фразах […]».
Такая трактовка образа находит, по мнению Д*, подтверждение в самом имени персонажа: «Жестокость смысловой сути в самой фамилии: Stock (палка, немецк.)» (с. 46). Немецкая этимология кажется здесь тем более оправданной ввиду того, что в первых изданиях романа Штокман происходил не из латышей, а из немцев: «Дед из немцев происходил».
Тем не менее, выбор такого имени автором романа, если не допускать только, что это был Шолохов с его звериным невежеством, с несомненностью указывает на один-единственный источник - пьесу Генриха Ибсена «Доктор Штокман (Враг народа)».
Объяснение тому факту, что большевик Штокман унаследовал имя норвежского врача, мы находим в специфической судьбе пьесы Ибсена в России. Дело в том, что «в то тревожное политическое время - до первой революции - было сильно в обществе чувство протеста». Публика «жадно искала героя, бесстрашно говорящего правду, воспрещенную властями и цензурой». Первым таким героем и стал доктор Штокман в исполнении К. С. Станиславского, которому принадлежит и процитированное выше высказывание.
Успех сопутствовал «Доктору Штокману» в Москве, но на гастролях в Петербурге в 1901 году Московский Художественный театр показал спектакль в обстановке уже вовсе необычной. В начале года у Казанского собора состоялась студенческая демонстрация, разогнанная специально вызванными казаками. На таком фоне и проходил спектакль. «Ввиду печальных событий дня, - вспоминал Станиславский, - театральный зал был до крайности возбужден и ловил малейший намек на свободу, откликался на всякое слово протеста Штокмана. То и дело, притом в самых неожиданных местах, среди действия раздавались взрывы тенденциозных рукоплесканий. Это был политический спектакль», - заключает Станиславский, хотя «мы, исполнители пьесы и ролей, стоя на сцене, не думали о политике».
Станиславский особо отмечает, что ничего революционного в пьесе не было, напротив: «герой презирает сплоченное большинство и восхваляет индивидуальность отдельных людей, которым он хотел бы передать управление жизнью. Но Штокман протестует, Штокман смело говорит правду, - и этого было достаточно, чтобы сделать из него политического героя».
Вывод Станиславского: «Нужна была революционная пьеса, - и «Штокмана» превратили в таковую»*.
Таким образом, выбор фамилии Штокман для наименования героя романа свидетельствует, по-видимому, о том, что Автор «Тихого Дона» рассматривает свой персонаж как фигуру отрицательную, антидемократическую, иными словами - как в р а г а н а р о д а.
Тогда недавний символ революции превращается в способ дискредитации революционеров. Одного этого достаточно, чтобы причислить первую книгу «Тихого Дона» к «литературе реакции», то есть увидеть в романе черты пореволюционной (после революции 1905 - 1907 гг.) переоценки ценностей.
Существует, кстати, произведение, в котором пьеса «Доктор Штокман» прямо связана с ездой в запряженной лошадью повозке - фельетон Леонида Андреева «Диссонанс». Фельетон этот был опубликован в 1900 году. Подписан тогдашним псевдонимом Л. Андреева (Джемс Линч), и являлся откликом на премьеру «Доктора Штокмана» в Московском Художественно-общедоступном театре 24 октября 1900 года.
Существует, кстати, произведение, в котором пьеса «Доктор Штокман» прямо связана с ездой в запряженной лошадью повозке - фельетон Леонида Андреева «Диссонанс». Фельетон этот был опубликован в 1900 году. Подписан тогдашним псевдонимом Л. Андреева (Джемс Линч), и являлся откликом на премьеру «Доктора Штокмана» в Московском Художественно-общедоступном театре 24 октября 1900 года.
Герой фельетона радостен и возбужден, так как едет на премьеру в Художественный театр, и ему «предстоит высшее наслаждение». Первое ощущение «диссонанса» возникает у героя, когда оказывается, что извозчик «ничего не знал о театре, о котором говорит вся Москва». Чувство диссонанса еще более усиливается оттого, что извозчик, работавший всю ночь, чуть не попадает под конку. Впрочем, «дальше, со входом в театр, началась сплошная гармония». Интеллигентная толпа с восторгом встречает слова Штокмана: «Право только меньшинство, потому что только меньшинство умно и благородно. Вы лжете, что грубая масса, чернь имеет такое же право осуждать и санкционировать, советовать и управлять, как немногие представители интеллигентного меньшинства» (4-й акт). Интеллигентного героя, «отдавшего дань возвышенным чувствам и облагородившего свою душу созерцанием чужих добродетелей», из театра снова везет домой извозчик. Герой пытается выяснить его отношение к искусству, к истине, справедливости, но в ответ слышит лишь недоуменное извозчиково: «Как?». Герой не успокаивается: «Ты знаешь, что сейчас в Каретном ряду такие вот, как ты, погубили самого лучшего человека, какого я видел когда-либо?». «Никак нет, это не мы, - протестует извозчик, - намедни я вот тоже одного господина с Зацепы вез. Говорил ничего, вот как и вы, а потом как меня по шее - вда-арит. А мы что, мы никого не трогаем».
Мораль фельетона: «И мы каждый исполняли свое назначение. Он меня вез, а я о нем думал. О нем и о таких, как он, зверях и дворнягах, об их тупости и звериных чувствах, о той пропасти, которая отделяет их от нас, возвышенно-одиноких в нашем гордом стремлении к истине и свободе. И на один миг - странное то было чувство - во мне вспыхнула ненависть к доктору Штокману и захотелось из своего свободного серого одиночества уйти и раствориться в этой серой тупой массе полулюдей. Возможное дело, что через некоторое время я влез бы на козлы, но, по счастью, мы приехали».
Допрос во время езды учиняет Федоту Бодовскому и Штокман из «Тихого Дона»:
«Как у вас житье? - спросил Штокман, подпрыгивая и вихляясь на сиденье.
- Живем, хлеб жуем.
- А казаки, что же, вообще, довольны жизнью?
- Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь.
- Так, так… - соглашался слесарь, и, помолчав, продолжал задавать кривые, что-то таившие за собой вопросы.
- Сытно живут, говоришь?
- Живут справно.
- Служба, наверное, обременяет? А?
- Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной».
____________________
*Станиславский К. С. Собр. соч., т. 1, М., 1954, с. 249.
Как извозчик не понимает Джемса Линча, так и Федот не понимает и хитрит со Штокманом, и, действительно, есть основания говорить об идейной и фабульной близости двух повествований, близости, прослеживаемой даже в деталях:
(«Диссонанс»): «Штокман только еще вошел, […] а вы […] уже знали, что за дивно-светлая, наивно честная и глубоко любящая душа сидит в длинном теле этого ученого, с его добродушной к о н ф у з л и в - о й б л и з о р у к о с т ь ю…»
(«Тихий Дон»): «- Не вижу, - с о з н а л с я пассажир, п о д с л е п о м о р г а я».
И все-таки возникает вопрос: почему Автор «Тихого Дона» обратился к газетному фельетону 1900 года? Неужели впечатление сохранялось столько лет? Конечно, все могло быть, однако для отыскания фельетона не требовалось ни слишком крепкой памяти, ни газетных подшивок - в 1913 году фельетон «Диссонанс» был перепечатан в 6-м томе Полного собрания сочинений Л. Андреева (СПб., Т-во А. Ф. Маркс, с. 329 - 333). А писательский престиж Андреева стоял в те годы достаточно высоко, чтобы читать все, подписанное этим именем и включенное в собрание сочинений.
Морфология сказки
Тайна фанерных чемоданов
В начале нашего повествования мы упомянули о человеке, который еще в годы гражданской войны держал в руках и читал рукопись «Тихого Дона». Его воспоминания донесла до нас Алла Гербурт- Йогансен, вдова украинского поэта Майкла Йогансена (настоящее имя - Михаил Кравчук). Вот что она рассказала в своем письме Шведской Королевской академии от 24 ноября 1965 года*:
«С 1930 до 1937 года я жила в доме писателей «Слово» в Харькове. Через своего мужа М. Йогансена я была знакома со многими литераторами. Как-то утром [пропуск в машинописи. - Б.-С.] г[ода] Днепровский, тяжело больной туберкулезом, позвал к себе своих товарищей. «Иди и ты, - сказал мне Йогансен, - Днепровский хочет рассказать что-то очень важное и интересное».
Затем, после описания наголо бритого и бледного Днепровского, следует то самое «очень важное и интересное»:
«Он рассказал, как во времена гражданской войны 1919 - 1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа мобилизовали в Красную Армию, и так как он был слабосильный, но «грамотный», поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению белой армии. Где-то на Дону, я забыла, где именно. Операции сводились к тому, что днем делали облаву, а ночью всех расстреливали из пулеметов. Вещи убитых командиры забирали себе. Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (спать он не мог из-за грома канонады и страшных криков), вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: «Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина». Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление: это была настоящая большая литература, но антисоветская. Об этом он сказал командиру, возвращая рукопись […] Фамилию того расстрелянного офицера Днепровский называл, но я ее забыла».
Такова первая часть сообщения Днепровского. За ней следует рассказ о мытарствах Днепровского - борца за правду:
«Через восемь лет, читая только что вышедший и сразу нашумевший «Тихий Дон», Днепровский был поражен, узнав в нем произведение, которое в дни гражданской войны командир давал ему для оценки».
Хранить в себе эту жуткую тайну писатель не смог и:
«После некоторых колебаний, Днепровский поехал в Москву. Сведения о Шолохове, которые он получил в тамошних литературных кругах, не противоречили наличию плагиата».
Отметим первую странность - Днепровский, в отличие от Аллы Йогансен, имя истинного автора помнил. Поэтому, окажись Шолохов даже не «маляром, грузчиком, конторщиком»,
____________________
*Письмо А. Гербурт-Йогансен опубликовано в журнале «Континент» (№ 44, 1985, с. 303 - 308); мы пользуемся ксерокопией машинного оригинала. В приводимых цитатах выправлена сильно украинизированная орфография подлинника («л i тераторами», «туберкульозом» и т. п.).
____________________
который, «с 1922 г. проживает в Москве», а белым офицером и выпускником Оксфорда, суть дела не меняется - имя автора «Тихого Дона» известно, и автор этот - не Шолохов!
Так или иначе:
«Иван Днепровский явился на аудиенцию к М. Горькому, который возглавлял Горьковский комитет при Союзе писателей, и рассказал ему о своем открытии. Горький очень внимательно выслушал, попросил подать заявление в письменном виде, обещал выяснить дело и дать ответ через пару дней».
Но:
«Напрасно ходил Днепровский целую неделю в Союз писателей в надежде на свидание с Горьким. Горький не принимал больше по болезни и скоро слег на лечение в Кремлевскую больницу.
Один служащий Московского государственного издательства, украинец, знакомый Днепровского, которому Днепровский рассказал причину своего приезда в Москву, сказал: «Мы и сами это знаем. К нам в бухгалтерию, вскоре после выхода «Тихого Дона», приходила пожилая дама в трауре и требовала гонорар за это произведение ее сына. Мне жаль, что ты даром теряешь тут время, без денег в чужом городе. Горький ведь не вернется. Мой тебе, Ваня, совет: возвращайся домой и никогда, никому про это не рассказывай».
Единственное, что напоминает заключительный аккорд нашей истории, - это фразу из романа писателя - земляка Днепровского: «Варенуха, никуда не ходи и телеграммы эти никому не показывай!»
Итак, Днепровский, как и Варенуха, нарушил запрет. Но что гарантирует достоверность его собственных слов? Ну, во-первых, перед смертью человек, как правило, не лжет… Во вторых, какой был смысл врать? Ничего, кроме неприятностей, такие рассказы ни Днепровскому, ни его слушателям принести не могли. Есть, конечно, в рассказе и несуразности: «Тихий Дон» вышел в 1928 году. Днепровский некоторое время колебался, а затем обратился к Горькому… Но что это за таинственный Горьковский комитет при Союзе писателей? Видимо, имеется в виду «Оргкомитет Союза советских писателей», который, действительно, возглавлялся М. Горьким. Правда, «Оргкомитет» был создан по решению ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года… Не четыре же года Днепровский колебался и собирался в Москву!? Впрочем, вероятнее всего, мы имеем дело с обычной аберрацией памяти Аллы Гербурт-Йогансен - невозможно же 30 лет помнить, когда у них какое постановление вышло!