Мореход замирает, как будто они с Катериной УЖЕ внутри созданной им вечности и этот долгий, долгий вдох, эта рассеянная улыбка, блуждающая по узким губам Денницы, продлятся все оставшиеся мирозданию дни. А потом отмирает и кивает согласно — так, словно произошло нечто страшное, но ожидаемое. Принцесса укололась веретеном и впала в глубокую волшебную кому.
— Ей пора, — осторожно произносит Агриэль и накрывает ладонью запястье Тайгерма, слегка сжимая, точно проверяет пульс.
Денница по-прежнему молчит. Теперь его глаза устремлены куда-то за катину спину. И столько в них горечи, что хватило бы, наверное, на все кофейные чашки мира, от дней творения до Судного дня.
— Угостишь кофейком? — звучит голос, который Катерина предпочла бы не слышать. Зная, что услышит его именно сегодня, за прощальным завтраком в аду. Не зря ей вспомнился Уриил. Помяни ангела — и он тут как тут.
Когда прощенный ангел усаживается за один столик с двумя ангелами непрощенными, Катя осознает: не только вечности счастья — ни одной лишней минуты не выклянчить, не выжилить у судьбы. Денница, поднявшийся за нее на землю и небо, не в силах отказать своей Саграде в вечности. Потому что она этого пожелала. Потому что даже нечаянное желание исполняется здесь, где человеческие желания — пороховой погреб адского воинства. А пороховые погреба иногда взрываются.
Вокруг Катерины воцаряется такая тишина и покой, что хочется выть. И в этой страшной, последней тиши Уриил прижимает Катерину к себе, оборачивая крыльями, большими тенями, которые так легко истаивают во вспышке света.
* * *Первое, что она видит — это звезды, свет которых старше любой твари, что бродит по темной, уснувшей земле. И первое, что чувствует — это боль. Не катина, чужая.
Катя ощущает боль Анджея — без сочувствия, без желания помочь и излечить. Просто эта боль ей ЗНАКОМА. У нее нет лица, но есть нимб и крылья в виде огромных теней, накрывающих горизонт. В руке ее кнут, а может, меч или раскаленная печать, чтоб клеймить и шрамировать, утверждая: ты мой. Моя. Мое.
Ее собственная мука только и ждет момента пробуждения, чтобы накатить, ударить волной о гальку и затащить в кипящую муть.
Почему мой князь отдал меня?
Потому что он — не мой. Это я — его.
И потому что заслужила.
Не надо было просить лишнего. Не надо было молить о том, чего в преисподней нет — о вечности. Не Люцифер распоряжается временем, это право у него отнято, вырвано из рук. Сатана предал драгоценное божественно-семейное доверие или как его там обозначают в мутной эзотерике, целиком составленной из напыщенных словес, чтоб прикрыть бездонные хляби бытия. Отняли вечность, швырнули вниз, вручили звание искусителя, жалкую замену всевластия. И все продолжают и продолжают отнимать — папины любимчики, азартно травящие паршивую овцу, семейного урода. Сейчас вот отняли ее, Саграду, воспользовались лазейкой в законах божеских и человеческих.
Катерина полыхнула глазами, ощериваясь по-волчьи. Не надейтесь, небеса, меня вам не удержать. Даже создав личную антихристову сингулярность[67] — не удержать. Священная Шлюха и ее чертово отродье хотят домой, к папочке.
Почему? — спросила райская безмятежность, столь до недавних пор желанная. Тебе ведь не двадцать лет, а вдвое больше, и пускай никто и никогда не ложился на твою душу, на твою жизнь так идеально, словно стихи на музыку, все-таки каждый раз получалось убедить себя: что было, то прошло, а что есть, то и пребудет. Попробуй еще разок, солги и откажись от ада, как твой паладин отказался от рая. Катю, будто кипятком, окатило чужой болью: сердце Андрея всколыхнулось где-то в немыслимой дали, нанизанное на тоску, точно бурлет[68] на турнирное копье. Вот уж кто готов страшной смертью умереть за здешние ценности и лежать себе на глубине полутора метров с букетом засохших цветов на животе, набитом могильными червями. Но ангел отдал рыцаря, а дьявол — шлюху. Махнулись не глядя.
Рабство, вот что случилось с нами, признает Катерина. Рабство. Наши тела и души — в руках наших ангелов, падшего и прощенного. И нет для нас места в огромной вселенной, кроме как рядом с хозяином. Мы стоим на коленях, опустив глаза долу, даже когда нам кажется, что выпрямляемся в полный рост и запрокидываем лица, любуясь звездами.
— Тебе ведь это нравится? — спрашивает Саграду ангел луны.
— Что? — недоумевает она.
— Думать так, — усмехается Уриил, крутя в пальцах цветок птицемлечника, звезду Вифлеема.
Они лежат на пригорке и смотрят в испятнанную звездами синеву. А звезды небесные и земные звезды птицемлечников склоняются над ними, словно хотят получше рассмотреть их обоих — Катерину и Цапфуэля. Каждый цветок — шесть белоснежных лепестков, острых, точно ножи — нежность и жестокость, достойные райского сада.
Уриил здесь непохож на себя. Здесь у него есть ЛИЦО. Не такое идеальное, как у Велиара, не такое притягательное, как у Денницы, не такое ослепительное, как у Мурмур. Оно не врезается в память, не заставляет колени слабеть, не пресекает дыхание мгновенной засухой — от губ до самой груди. Оно просто маячит рядом и Катерина, будто зачарованная, рассматривает морщинки у глаз и в углах рта, широкий лоб и густые брови, опасливо избегая смотреть в глубоко посаженные глаза цвета болотной ряски. Убедившись, что у ангела луны обычная человеческая внешность, без всяких божественных излишеств, Катя осторожно вглядывается в глубину ангельского глаза. Правого. А заодно отвечает на вопрос — разумеется, вопросом:
— Почему тебе так кажется?
— Мне никогда ничего не кажется, — Цапфуэль делает брови домиком. В его исполнении жалобная гримаса отчего-то не выглядит жалобной. — Увы, я не могу прятаться за надеждой, что, наверное, ошибся, что мне, видимо, показалось. Любой из нас видит скрытое и устал от него… до смерти, не будь мы бессмертны.
Уриил поднимает птицемлечник повыше, пристраивая его девственно-белую звездочку в беззвездный прогал в ночном небе. Когда ангел отводит руку, в черной бездне медленно разгорается новорожденная звезда.
— Я вижу в тебе скрытое удовольствие. Ты наслаждаешься мыслью о том, что твое место — у ног Денницы, на коленях, с опущенной головой и скованными руками. Сладко вверить себя целиком в руки господина, жить, повторяя: да, мой повелитель, как прикажете, мой повелитель. Не хватает только ошейника с шипастым замочком, чтоб при нажатии покалывал, напоминал, кому принадлежишь.
Ох уж эта ангельская манера доводить собеседника до белого каления, называя вещи своими именами и затрагивая стыдные темы.
Цапфуэль смотрит на Катерину бесстрастно, изучающе. Зрачки его чернее нефти. «Черное пламя разума и воли», вспоминает Катя. Кто сказал, что это — о Люцифере? Вот оно, черное пламя, маслянисто-текучее, играет ею, ждет, когда Саграда обожжется. Но ее, к счастью, защищает другой огонь, для поддержания которого не требуется ни разум, ни воля. Топливом для него служат грехи и страсти человеческие — а значит, гореть ему, покуда существует человечество. Пусть не вечность, но хоть что-то.
Катерина всей кожей ощущает, как дышит в основании мира бескрайняя топка преисподней, как горячий колкий воздух гладит щеки, плечи, живот: не смущайся, я с тобой. Ты же помнишь, ангелы жестоки, ибо никогда не лгут. Ни для каких целей — ни приличия ради, ни для выгоды своей, ни в утешение. От их слов хочется загородиться, словно от пощечины. Или ударить в ответ, защищая свою самую хрупкую часть — гордость. Не поддавайся. Это говорю тебе я, упавший с неба сын зари.[69]
— Да, я сатанинская саба,[70] — легко кивает Катя. Один бог знает, чего ей дается эта легкость. Если только ОН существует.
— Саба, — улыбается Уриил. Уголки зеленых глаз собираются длинными, глубокими «гусиными лапками», которые не прибавляют лицу ангела ни теплоты, ни смешливости. — Одна буква — а насколько элегантней звучит… Раба. Вот как это называется — р-р-раба. — «Р-р-р» раскатывается в ночном воздухе быстрым перекатом. Ангел луны, как всегда, не церемонится в выборе выражений. И не обрывает рассуждений при виде кислой мины собеседника. — Вы, люди, прирожденные рабы. Желаний, чувств, идей, веры, других людей… Всю жизнь отчаянно ищете себе хозяина и не отвлекаетесь на знаки, которые подает вам свобода. Если из человека по капле выдавить раба, останется шкурка.
Катерине не хочется вступаться за род людской из одного только чувства солидарности. Да и не чувствует она больше безоговорочной солидарности… с людьми. Точно человечество в полном составе играет на сцене, одна она, Катя, не при деле, стоит и смотрит из кулис, нервно кусая собственный кулак, чтоб уж наверняка не издать ни звука.
— Разница лишь в том… — Цапфуэль медленно, словно крылья бабочке, обрывает лучи звезде Вифлеема. Цветок исчезает, сливаясь с теплой ночью. — …что одни рабы — хорошие, другие — плохие. Есть преданные, честные рабы, а есть лукавые и нерадивые. Тот, кто предназначен для одного хозяина, будет плох для всех остальных. Если бы мы… если бы люди знали, для кого предназначены!
— Разница лишь в том… — Цапфуэль медленно, словно крылья бабочке, обрывает лучи звезде Вифлеема. Цветок исчезает, сливаясь с теплой ночью. — …что одни рабы — хорошие, другие — плохие. Есть преданные, честные рабы, а есть лукавые и нерадивые. Тот, кто предназначен для одного хозяина, будет плох для всех остальных. Если бы мы… если бы люди знали, для кого предназначены!
Не вам упрекать нас, хозяева, угрюмо думает Катерина. Вы делаете нас своими, не спрашивая разрешения и каждую минуту напоминая: ты принадлежишь мне, но я никогда не буду принадлежать тебе. И однажды — однажды вы заставляете нас выбирать между жизнью и ложью.
И каков, по-вашему, он будет, этот «свободный выбор»? Если ангел-хранитель не справляется со своей работой, пусть его место займет демон-хранитель, даже если это Наама, мать обмана, и в результате ее опеки тебя ждет превращение в Даджаля, в антихриста.
— Думаешь, я должна стыдиться, как будто я извращенней вас, крылатых вуайеристов? — старательно растягивает губы в улыбке Саграда. — Полагаю, что нет.
Это не ложь. Просто очень на нее похоже.
— Думаешь, я должен стыдиться, как будто отнял у тебя что-то, чего у тебя никогда и не было? — так же старательно скалится Уриил.
— Полагаю, что да! — выпаливает Катя раньше, чем успевает воздержаться от ответа.
Ну вот, теперь придется объясняться.
— Андрея за мной послал, караулил, когда я про вечность ляпну, выжидал удобный момент, чтоб меня у Люцифера забрать… — Обвинения кажутся неубедительными даже Катерине, но она решает идти до конца и задать вопрос, еще более неловкий, чем разговоры о катином мазохизме: — Вы что, с адом в подкидного дурака играете?
— А вот и не угадала — в шашки! — хохочет ангел луны. — Пойми, Катенька, мировое равновесие на перемещении фигур держится. Денница мне как брат, я бы и рад не посягать на его, гм, имущество, но таков уж закон гармонии: едва у одного из нас появляется любимчик — мы сразу даем ему шанс перейти на другую сторону. Нельзя слишком долго держать раба при себе, от этого в нем иссякает человеческое. А люди должны оставаться людьми, даже если они антихристы или святые.
Ну, будем считать, обзорная экскурсия закончена. Можно встать, отряхнуться от райской землицы, поблагодарить за любовь-за ласку и отправляться назад. Домой. Туда, где, возможно, ждут. И возможно, волнуются.
Ах, да! Последний, фирменный райский аттракцион.
Искушение.
Что ж, думает Катерина. Ангелы не ведают пощады. Кто-кто, но только не они. Уберегая человечество, они легко жертвуют человеком. Зная мою слабость, мою тягу к подчинению, Уриил вполсилы не ударит. Сейчас очнусь в каком-нибудь восточном гареме, в шелковых шальварах и в косах с вплетенными в них дукатами, посреди комнаты, пропахшей пахлавой и пряностями, где на тахте, разметавшись, дрыхнет посторгазменным сном молодой красивый падишах. И самой мне будет лет семнадцать, и звать меня будут Заира, и я тоже буду молодое красивое животное, бездумное и бесстыжее, легко подчиняющееся сильной мужской руке, скорое на любовь и остуду, одержимое не стыдом, а похотью — вечно голодным монстром, одновременно жарким и ледяным.
Таким оно и будет, неизбывное искушение для тебя, вечной девочки: вернуть свою бездарно проебанную молодость, сбросить ярмо долга и дать, наконец, свободу своему внутреннему зверю.
Кэт меня вытащит, твердит себе Катя. Она ведь на себе испытала, каково это — выпустить своего зверя и утратить власть над ним. Китти, превращенная в львиноголового демона, всегда жаждущая, всегда несытая, тянулась за пираткой неугомонной тенью, чутко водя кошачьим носом над родным, пахнущим кровью следом, слизывая алые капли с ладоней Кэт, дожидаясь ласкового: «Взять, девочка!» как манны отнюдь-не-небесной, кровавой адской манны.
Искушать искушенного нужно тем, чего он жаждет получить — и знает, что никогда не получит, бодрится Катерина. Хорошо, что у меня есть тень, испытавшая все на свете Пута дель Дьябло, ей мои эротические фантазии насчет сексуального рабства — унылая повседневность. Тортуга.
Глава 8
Искушая искушенного
Кэт совсем не любопытна. Она не хочет знать, куда каждое утро срывается ее хозяин. Даже в мыслях у нее не получается называть графа Солсбери любовником, а тем паче мужем. Ну а милорд, вернув себе презрение аристократа к плебеям, никому ничего не объясняет. Поэтому все вокруг убеждены: полгода назад на Тортугу прибыла супружеская чета, бежавшая из метрополии или сосланная за преступления против бога и закона. Тут таких — половина острова. И никаких игр, любимых островными жителями, игр в любопытство, сочувствие и доверие. Слишком опасны, слишком непредсказуемы чужаки, несущие на своих кораблях, на каблуках стоптанных сапог, на полах камзолов в подозрительных пятнах миазмы большого мира. Слишком хорошо Тортуга помнит, каков он, большой мир, текущий золотом и кровью, алым и желтым течениями через равнодушную к людским бедам Атлантику.
Оттого никто не расспрашивает женщину в мужской одежде и ее юного, но уже седеющего спутника, кто они и как добрались до порта на пустом шлюпе, больше похожем на пиратский приз, чем на порядочное судно. И никто не приходит на порог их дома с теплым пирогом в руке и с теплой улыбкой на устах: здравствуйте, мы теперь соседи, позвольте влезть в вашу жизнь и вызнать всю подноготную. Месяцами предоставленные сами себе, лорд Уильям и мнимая леди Кэти разбивают друг друга гораздо чаще, чем могут себя склеить. Бывшая пиратка отчаянно рвется в море, бывший юнга держит ее мертвой хваткой: вначале на цепи, как в каюте корабля призраков, а там уже и цепей не требуется, когда выросший живот сковывает гибкое, ловкое тело Пута дель Дьябло не хуже кандалов с ядром.
Сейчас Абигаэль огромна. Пурпурные трещины растяжек змеятся по бедрам ее матери, грудь оплетает синяя сетка вен, разбухшие, потемневшие соски похожи на комки грязи. По мнению Шлюхи с Нью-Провиденса, тело, отмеченное печатью Эби, уродливее, чем изношенные телеса портовой девки. Втайне Саграда надеется (а может быть, боится), что вскоре граф Солсбери найдет ей замену.
Но Кэт и Сесил по-прежнему спят вместе и каждую ночь Пута дель Дьябло слушает слова, вшептанные в ее влажную от испарины кожу, слова, в которых ненависти столько же, сколько любви. Иногда чуть меньше или чуть больше. Шепот льется сверху и оседает в недрах тела вязкой, темной пеленой, а навстречу ему из глубины души поднимается что-то мутное, пугающее, ищущее выхода. Саграда не хочет, чтобы это происходило, но оно происходит, каждый раз, разрази ее господь. Она мечтает вернуть себе спасительные ощущения продажной женщины, которые позволяют преодолеть любое испытание, любую боль силой отчуждения: мое тело не принадлежит мне, как и я — ему, что бы с ним ни делали, я в стороне, вовне и не в ответе за то, что причинили — мне, сотворили — со мной. Я — не мое тело. Берите его, оно лишь дешевый товар, лишь игрушка в ваших руках.
Но былое чувство не откликается на зов, ненужные мысли нагоняют Кэт, от них надо бежать, а куда?
Пута дель Дьябло знает: милорд не любит, когда глаза ее прикованы к проему окна в ожидании восхода луны, когда она вспоминает золотые цветы бальсы и домик под сандаловым деревом. Саграда уже привыкла не злить демона, не отводить взгляд, она лежит и смотрит поверх мужского плеча, как равномерно движется спина Сесила, как мышцы ходят округлыми волнами, как длинные пряди, недавно еще золотые, а сейчас наполовину седые, липнут к плечам и темнеют от пота. В лунном серебре это зрелище напоминает бывшей пиратке море, тихо ласкающее берега перед сезоном жестоких штормов.
Заполночь, когда изнеможение лижет их обоих черным жадным языком, граф Солсбери засыпает полусидя, опершись спиной о подушки и намертво вцепившись в резное изголовье — точно не на кровати лежит, а на склоне осыпи, понемногу сползая в непроглядную адскую глотку. Пута дель Дьябло с болезненным стоном сворачивается клубком вокруг Эби, кладет голову Биллу на ребра, пониже сердца, чувствуя щекой, как бьется в мужском теле широкая аорта, как тяжелое дыхание становится легче, легче — и наконец успокаивается. Самой Кэт все чаще не хватает воздуха, словно демон использовал весь воздух над Тортугой и теперь ей не сделать ни вдоха.
Просыпается она, когда милорд, не говоря ни слова, свешивает ноги с края кровати, некоторое время сидит, сгорбившись, словно чья-то рука пригибает его голову к коленям, потом рывком встает, сбросив с себя невидимую тяжкую ладонь, всегда одним и тем же жестом трет загривок — и уходит. Туда, откуда возвращается с посеревшим лицом и новыми седыми волосами на висках.
Кэт все равно. Она даже не судачит с Рибкой, болтливой служанкой, о странных отлучках Сесила. И не потому, что пытается выглядеть леди. Просто Саграде кажется, будто не думая о делах графа Солсбери, она хоть так отомстит милорду демону — за то, что отлучил пиратку от любимого-ненавистного моря и приковал к собственной любви-ненависти, точно к кольцу в стене каюты. Она вправе не интересоваться, до каких бед и злосчастий довела Билли Сесила его ненасытная любовь. Кто теперь Кэт по его милости? Сосуд, наполненный плодными водами, в котором вызревает чудовище, папочкина радость, мамочкина погибель. И пусть Саграда знает, что не умрет родами, срок, отпущенный ей, и смерть, написанная пиратке на роду, уже рассказаны, уже навеяны крохотной бестией, сосущей палец во сне — там, в глубине теплой, влажной раковины материнского тела.