Максимальная централизация руководства в руках вождя имела не только плюсы, но и существенные минусы. От его слова зависело решение любого сколько-нибудь серьезного вопроса на фронте и в тылу, что изрядно вредило делу, сковывало инициативу руководящих кадров. Некомпетентное вмешательство в стратегические и оперативные вопросы затрудняло проведение в жизнь наиболее целесообразных решений и способов действий. Тот же Жуков за излишнюю настойчивость и стратегическую инициативу, проявленную в разговоре со Сталиным, уже в июле 1941 г. лишился поста начальника Генштаба.
Здесь невольно вспоминается меткое замечание конструктора оружейных систем С.П. Непобедимого. Комментируя сравнение немецких военачальников с Жуковым, сделанное некоторыми зарубежными историками и нелестное для маршала, наш известный оружейник вопросил: «А попробовали бы его соперники повоевать под командованием Джугашвили!»
По мере накопления опыта войны ошибок и просчетов у Верховного стало заметно меньше. Сталин уже более взвешенно и здраво оценивал возможности Красной Армии и потенциал противника.
Примером сказанного может служить его реакция на просьбу главнокомандующего ВВС РККА А.А. Новикова перенести сроки начала контрнаступления под Сталинградом. Если раньше он, вероятнее всего, решил бы вопрос единолично, то теперь предпочел посоветоваться с подчиненным. В телеграмме, которую Верховный 12 ноября 1942 г. направил Жукову, координировавшему подготовку к операции, говорилось: «Если Новиков думает, что наша авиация сейчас не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию на некоторое время и накопить побольше авиации»[118].
А в ходе подготовки Курской битвы Сталин, помня о неудачных попытках стратегического наступления в 1942 г., одобрил план, предусматривавший переход к преднамеренной обороне, хотя Советские Вооруженные Силы и обладали достаточным потенциалом для наступления. Обескровив врага в оборонительных боях, выбив его танки, Красная Армия перешла в контрнаступление и в короткий срок отбросила противника за Днепр.
Но окончательно избавиться от ошибок вождю было, как видно, не под силу. Сказывалось и то обстоятельство, что он судил об обстановке на фронте исключительно по докладам подчиненных. Сталин выезжал на фронт всего один раз, и то ненадолго. Было это 3 августа 1943 г., накануне Смоленской наступательной операции Западного фронта. Поездка проводилась в атмосфере абсолютной тайны, так что даже начальник Генштаба A.M. Василевский не был поставлен о ней в известность. Специальным поездом Сталин приехал в Гжатск, а оттуда автомобильный кортеж прибыл в район Юхнова. Сюда и были вызваны представитель Ставки маршал артиллерии Н.Н. Воронов, командующий фронтом генерал армии В.Д. Соколовский и член военного совета Н.А. Булганин.
Поездка осложнилась тем обстоятельством, что буквально накануне ее КП фронта с ведома Ставки был переведен ближе к линии фронта, на более «сухое» место в районе Юхнова. Но Сталин, вероятно, об этом забыл, а начальник его охраны генерал Н.С. Власик не знал. Сначала автомобильный кортеж направился из Гжатска на теперь уже брошенное место прежнего КП. Координаты нового КП удалось установить лишь благодаря сворачивавшим свое хозяйство связистам. Лишь после этого в районе Юхнова произошла встреча с командованием Западным фронтом.
Об атмосфере встречи рассказал в мемуарах главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов, который координировал действия Западного и Калининского фронтов в готовящейся Смоленской операции. 3 августа командование фронтом и представителя Ставки неожиданно («ни с того ни с сего») вызвали в Юхнов. «От фронта это было уже далековато, и ехать нам пришлось порядочное время, хотя и гнали машины вовсю, — пишет Воронов. — ...Вошли в комнату — и увидели Сталина. Казалось, намеренно выбрали самое неприглядное помещение. Посреди избы красовался убогий, наспех сколоченный деревянный стол, державшийся вместо ножек на двух крестовинах, скрепленных перекладиной. Возле него две столь же грубые скамейки. На подоконнике стоял телефон, провода которого через форточку выходили на улицу... "Специально, чтобы на фронтовую больше походила", — мелькнула мысль.
Сталин прежде всего поинтересовался, далеко ли от места их встречи находится командный пункт фронта. Затем приказал познакомить его с обстановкой. Соколовский стал, было, излагать замысел операции, но Сталин его перебил: "Деталями заниматься не будем, Западному фронту нужно к весне 1944 года (явная ошибка мемуариста. — Ю.Р.) подойти к Смоленску, одновременно накопить силы и взять город". Эта фраза была повторена дважды, и на ней разговор был по существу закончен. Командующий попытался, было, пожаловаться на недостаток резервов и боевой техники, но в ответ услышал: "Все, что сможем, дадим, а не сможем — обходитесь тем, что имеете"»[119].
«Многих удивлял этот секретный выезд Верховного в Юхнов, — подытоживает рассказ об этом событии Воронов. — Зачем надо было ехать столько километров по дороге, развороченной танками, тракторами, местами ставшей непроезжей, и остановиться в городке, далеко отстоявшем от фронта? Видеть он отсюда ничего не мог, ни с кем, кроме нас, здесь не встречался. Связаться отсюда с фронтами было куда сложнее, чем из Москвы. Странная, ненужная поездка...»
А вот в позднейшем, относящемся к 1949 г. изложении Н.А. Булганина эта картина выписана буквально эпическими красками: «Товарищ Сталин лично руководил всем ходом каждой операции... Для проверки на месте готовности войск к проведению назначенной операции товарищ Сталин лично выезжал на фронты. Перед началом Смоленской операции он прибыл на Западный фронт. Товарищ Сталин по прибытии на командный пункт фронта проверил готовность командования фронта и войск к операции, дал исчерпывающие и предельно ясные указания по расстановке сил, обеспечению их авиацией, танками, артиллерией и всеми другими средствами усиления и снабжения»[120].
Еще одна поездка в действующую армию состоялась через два дня, 5 августа, но ее и выездом на фронт не назовешь, поскольку маршрут пролег в глубокий тыл Калининского фронта. В деревне Хорошево Сталин, доставленный сюда поездом, беседовал с командующим генералом А.И. Еременко о той же Смоленской операции.
Острой необходимости в таких выездах, считал маршал Василевский, не было, «у Верховного Главнокомандующего имелась обширная информация на каждый день... и он мог, находясь в Москве, оперативно и правильно принимать решения»[121]. Но это как раз, на наш взгляд, и подтверждает, что Сталин не был полководцем в подлинном понимании этого слова: он судил об особенностях складывающейся обстановки, о возможностях и реальных действиях войск опосредованно, лишь по докладам и донесениям. Личное восприятие при этом отсутствовало, и это — один из изъянов сталинского стиля стратегического руководства, который компенсировался лишь частными и основательными выездами на фронт представителей Ставки ВГК, в первую очередь маршалов Жукова и Василевского.
Окончательно избавиться от ошибок в управлении войсками вождю мешало и чувство абсолютного превосходства над другими людьми, в том числе военными профессионалами. Отступившее было в пору поражений, оно под влиянием побед Красной Армии возобладало вновь. Именно об этом с горечью поведал Г.К. Жуков: «По замыслу Сталина... планировалась и проводилась операция в Прибалтике в районе Либавы, которая безрезультатно повторялась несколько раз и, кроме тяжелых жертв, ничего не дала. За неудачи этой операции Сталин сменил трех командующих фронтами. Исключительно безграмотно проводились операции севернее Варшавы (правым крылом 1-го Белорусского фронта маршала К.К. Рокоссовского. — Ю.Р.), в результате которых погибли многие десятки тысяч наших людей. Сталину неоднократно докладывали о том, что по условиям местности там нельзя проводить операцию, однако такие доводы отвергались как "незрелые", и операция многократно повторялась с одними и теми же результатами»[122]. А ведь события, о которых вел речь полководец, имели место не в начале, а уже на заключительном этапе войны.
Свидетелем такой картины становился очень узкий круг посвященных лиц, народ же и армия под воздействием массированной пропаганды видели в Верховном Главнокомандующем фигуру не только безгрешную, но и великую во всех отношениях. Культ личности Сталина в годы войны укрепился неимоверно.
Здесь уместно поговорить о его отношении к славе, к собственным наградам. Безусловно, «звездоманией», подобно его преемникам на посту лидера партии, он заражен не был, став обладателем званий Героя Советского Союза, Героя Социалистического Труда и нескольких орденов. Негусто, учитывая беспредельные возможности вождя в этом отношении.
Свидетелем такой картины становился очень узкий круг посвященных лиц, народ же и армия под воздействием массированной пропаганды видели в Верховном Главнокомандующем фигуру не только безгрешную, но и великую во всех отношениях. Культ личности Сталина в годы войны укрепился неимоверно.
Здесь уместно поговорить о его отношении к славе, к собственным наградам. Безусловно, «звездоманией», подобно его преемникам на посту лидера партии, он заражен не был, став обладателем званий Героя Советского Союза, Героя Социалистического Труда и нескольких орденов. Негусто, учитывая беспредельные возможности вождя в этом отношении.
В литературе встречаются упоминания о том, что Сталин, например, выразил острое недовольство фактом его повторного награждения орденом «Победа» и отказался от церемонии вручения. И действительно, хотя указ Президиума Верховного Совета СССР датирован 26 июня 1945 г., вождь получил орден, по сведениям наградного отдела Администрации Президента РФ, лишь 28 апреля 1950 г. В тот же день Н.М. Шверник вручил владельцу медаль «Золотая Звезда» Героя Советского Союза и два ордена Ленина, которых Сталин был удостоен ранее.
Но о скромности ли свидетельствуют эти факты? Слабо верится, учитывая ту отмеченную многими страсть, с какой Сталин стремился обрести репутацию великого полководца, равного которому не было в нашей стране, если не во всем мире. Он не случайно в 1944 г. отказался от оправдавшей себя практики координации действий групп фронтов, а успешно осуществлявших эту функцию Жукова и Василевского поставил во главе конкретных фронтов. Война шла к победному завершению, и Верховный явно не собирался делить славу с кем-либо из подчиненных.
О том же, на наш взгляд, свидетельствует и учреждение специально для него воинского звания Генералиссимус Советского Союза, звания, исключительно редкого в любой армии[123]. К слову, произошло это 26 июня 1945 г., то есть в тот же день, когда вышел указ о награждении вождя вторым орденом «Победа», вызвавший столь острое его недовольство. Но от звания Генералиссимус, в отличие от ордена, который как бы уравнивал его с другими маршалами, Сталин и не подумал отказываться, ибо оно, наоборот, зримо отделяло его от всех остальных.
Считая себя вправе произвольно решать, как распорядиться судьбой того или иного военачальника, вождь лишь перед единицами из них испытывал нечто похожее на чувство вины за нанесенные в прошлом обиды. Так, согласившись на арест К.А. Мерецкова, позднее, по его освобождении, относился к нему с подчеркнутой симпатией, словно пытался загладить свою вину.
По этому поводу адмирал Н.Г. Кузнецов высказывался следующим образом: «Отношение к людям у него было, как к шахматным фигурам и преимущественно пешкам. Он мог убрать любую фигуру с шахматной доски и поставить ее вновь, если игра требовала этого. В таких случаях он не был даже злопамятен, и репрессия, пронесшаяся над человеком по его же приказу, не служила препятствием для полного доверия к нему в последующем»[124].
Сталинскую поддержку ощущали те выдвиженцы, кто смог оправдать доверие, — К.К. Рокоссовский, Л.А. Говоров, А.И. Еременко, И.Д. Черняховский, П.С. Рыбалко, П.А. Ротмистров, К.С. Москаленко, другие талантливые военачальники. «На протяжении войны я неизменно чувствовал его внимание, сказал бы, даже чрезмерную заботу, как мне казалось, далеко мной не заслуженные», — говорил в беседе с журналистом В.М. Песковым маршал Василевский.
В то же время, как писал маршал Жуков, чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами. В записках «Коротко о Сталине», не вошедших в текст его мемуаров, Георгий Константинович задавался вопросом: «Зачем это нужно было Сталину? Сейчас я думаю, что все это делалось умышленно, с целью разобщения дружного коллектива высшего командования Вооруженных Сил, которого без всяких оснований и только лишь по клеветническим наговорам Берии и Абакумова он стал бояться»[125].
Не отрицал правоты такого наблюдения и маршал И.С. Конев, что подтвердила, в частности, Берлинская операция, где по воле Верховного между командующими 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами возникло самое настоящее соревнование, обернувшееся перемешиванием войск и лишними потерями.
В Сталине причудливо совмещались, казалось бы, диаметрально противоположные черты: всемерное радение о величии Советского Союза — и самонадеянность, поставившая страну на грань национальной катастрофы; внимание к кадрам — и редкая жестокость к людям-«винтикам»; стратегический ум — и мелкое тщеславие, стремление к еще одному пышному титулу вроде «величайшего полководца всех времен и народов». Об этой двойственной природе сталинской натуры, к глубокому сожалению, забывают те, кто и сегодня уверяет соотечественников, будто без вождя-диктатора наш народ был обречен на поражение в Великой Отечественной войне. Однако своим личным триумфом он обязан народу, по крайней мере, ничуть не меньше, чем народ ему.
Очерк 7
«В СИБИРЬ ШАГОМ МАРШ!» ПО-СОВЕТСКИ
От времен царствования Павла I осталось в анналах отечественной истории предание о том, как во время парада гвардии на Царицыном лугу император, разгневавшись на Измайловский полк, приказал:
— Направо кругом — в Сибирь шагом марш!..
И полк в полном составе двинулся на восток. Павел пришел в равновесие лишь тогда, когда гвардейцы достигли Новгорода, откуда их и вернули.
Документального подтверждения этого происшествия нет, скорее всего, это исторический анекдот. Но вот то, что произошло в РККА в 1944 г. с 214-м кавалерийским полком, — самая что ни на есть реальная история. Тогда полк в полном составе был переведен в разряд штрафных. Даже для суровой обстановки Великой Отечественной войны это был уникальный, единственный в своем роде случай.
История штрафных частей в Красной Армии началась с приказа наркома обороны СССР И.В. Сталина № 227 от 28 июля 1942 г., неофициально называемом «Ни шагу назад!». Их создание (впервые после Гражданской войны) стало ответом политического режима на сложившуюся летом 1942 г. катастрофическую обстановку на южном фланге советско-германского фронта. Нанеся Красной Армии зимой — весной 1942 г. крупные поражения в районе Любани, под Харьковом и в Крыму, вермахт к середине июля прорвал стратегический фронт на глубину до 400 км и развернул наступление в большой излучине Дона на Сталинград и Кавказ.
В крайне неблагоприятном развитии событий проявилось недостаточное умение высшего командного звена Советских Вооруженных сил предвидеть действия противника, управлять большими массами живой силы, бронетанковой техники и другими средствами боя. Но поражения во многом были обусловлены и ярко выраженным оборонительным синдромом.
То, что часть рядового и командно-начальствующего состава была парализована страхом перед силами врага, а то и полной безысходностью, подтверждали донесения особого отдела (ОО) НКВД Сталинградского фронта. «Нас предали. Пять армий бросили немцу на съедение. Кто-то выслуживается перед Гитлером. Фронт открыт и положение безнадежное», — такая точка зрения, высказанная начальником штаба артиллерии 76-й стрелковой дивизии капитаном Свечкором, была далеко не единичной.
В отмеченных ОО НКВД фронта высказываниях военнослужащих, в их переписке все чаще стали фигурировать далекие тыловые рубежи, до которых многие психологически уже были готовы отступить: «Положение у нас крайне тяжелое, почти безвыходное... Так мы довоюемся, что и на Урале не удержимся» (начальник отдела укомплектования штаба фронта майор Антонов); «Если на Дону не удержимся, то дела будут очень плохие, придется отступать до Урала. Если союзники нам не помогут, то сами мы не справимся с разгромом гитлеровцев» (техник автобронетанкового управления фронта капитан Погорелый)[126].
Подобные «пораженческие», по терминологии того времени, настроения были не редкостью. Несмотря на дефицит у их носителей объективной информации, они отчасти соответствовали реальному положению дел, отражая, например, слабое и неумелое руководство войсками, недостатки вооружения и боевой техники. Но кроме того, в конкретной обстановке лета 1942 г. такие настроения выдавали слабый психологический настрой многих военнослужащих, упадок духа и внутреннюю готовность к дальнейшему отступлению.
Один из свидетелей беспорядочного отхода, а порой и бегства войск полковник Тетушкин, командир 141-й стрелковой дивизии, которая занимала оборонительный рубеж в районе Воронежа, так изложил свои горькие впечатления в письме секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову: «Ни одной организованно отступающей части я не видел на фронте от Воронежа на юг до г. Коротояк. Это были отдельные группки бойцов всех родов оружия, следовавшие, как правило, без оружия, часто даже без обуви, имея при себе вещевые мешки и котелок. Попутно они (не все, конечно) отбирали продовольствие у наших тыловых армейских учреждений и автомашины. Кто идет с винтовкой, то она обычно ржавая (а производства 1942 г.). Картина эта мне знакома по прошлому году».