Тем временем «строевая часть» бригады начала рассылку запросов по ВУЗам – правда ли, что такой-то числится у вас студентом? Я как раз дежурил по штабу и мне удалось подержать в руках несколько конвертов перед отправкой.
На одном я прочел в адресной строке: «Свердловский педагогический университет».
На другом: «Московский Государственный Институт».
Поскольку второй конверт отправлялся по мою душу, пришлось звонить родителям и просить взять на журфаке справку, что я действительно студент.
А то мало ли, чего напишут в ответ из Московского Государственного Института. Вдруг еще матом пошлют.
Минотавр вызвал меня и сказал:
– Я тут подумал и решил. Зачем тебе отпуск теперь? Еще мне возиться с документами на тебя, ставить какого-нибудь раздолбая на замену, потом ты вернешься и тут же уйдешь… Наплюй ты на этот отпуск. Зато уволишься в первую партию. Ага?
Я состроил недовольную мину. Досрочное увольнение ломало все мои планы. Уйти в сентябре – пожалуйста. Но из-за дембеля в августе я не смог бы поехать на полигон. А полигон, ребята, это у-у… Я мечтал о нем полгода, с прошлого раза. Полигон это лучшее, что есть в самоходной артиллерии. Только на стрельбах в нашей службе появляется смысл. И смысла этого – черпай полной ложкой. Гусеницы, броня, стволы, все наконец-то приходит в движение. Столбы разрывов на горизонте. Завывание лазерного дальномера. Громкий мат в эфире. Свист пролетающих над головой снарядов. Атомная мина в оружейной комнате… И бескрайний Днепр под боком, чудный в любую погоду.
– Знаю, ты очень хотел на полигон, – сказал Минотавр. – Но тогда вместо тебя придется оставить здесь другого сержанта. Того, кто примет дивизион в сентябре, когда Галимов уйдет. И как он будет руководить, если не работал на полигоне со всеми? Будь человеком. Ты ведь не хочешь, чтобы ваши с Тхя усилия пошли прахом.
Этими словами он меня купил. А вы, небось, решили, что Минотавр был дураком? Нет, он просто был иногда Минотавром.
– Значит, мы возились не впустую и сделали нечто толковое из третьего дивизиона? – спросил я.
– Конечно, – сказал Минотавр.
И улыбнулся.
Все-таки он был счастлив от меня избавиться как можно скорее. Я его не винил. Я бы сам от себя избавился. Нестабильный я был сержант, у меня сегодня все по струночке ходят и сапоги чистят, а завтра вместо строевой песни распевают «Если близко воробей, мы готовим пушку!». Нам-то весело, а с Минотавра комбриг сдирает три шкуры.
– Хорошо, – говорю, – я уже забыл про отпуск.
Пожали друг другу руки и пошли дальше служить.
Назавтра в третьем дивизионе произошло краткое, но эмоционально насыщенное совещание. Минотавр усадил перед собой сержантов, окинул их суровым командирским взглядом и заявил:
– По поводу увольнения в запас студентов. Я принял решение. Первым уволится тот, кто дольше прослужил. Всё. Вопросов нет.
Какие уж тут вопросы.
– Бляха-муха, – сказали Ракша и Михайлов. – Что теперь делать с сигаретами?!
Мы к полигону хорошо запаслись консервами и прочими расходными материалами. Пошли с Ракшой в магазин за куревом, взяли шестьдесят пачек «Космоса», подумали, деньги посчитали, добавили еще тридцать «Примы». Идем довольные с вещмешком, навстречу Михайлов топает. Тоже с вещмешком. Это нас сразу насторожило: на площадке было два магазина. А Михайлов говорит – ребята, я сигарет купил на полигон. «Примы» полсотни пачек.
Так они и отправились без меня – курить, здоровью вредить…
А пока что я лежал на кровати и смотрел телевизор.
Кровать была выдвинута в проход. По обе стороны от меня народ, разоблаченный до брюк и тапочек, скреб пол битым стеклом.
Подошел молодой штабной телефонист, фамилию которого я никак не мог запомнить.
– Шнейдер из отпуска вернулся. Передает тебе привет и говорит, что начальник связи может подписать твой обходной лист. Хочешь, пойдем сейчас со мной, я только возьму портупею для зампотыла…
Я поднялся, вытащил из шинельного шкафа сапоги. Забросил в тумбочку тапочки с эмблемой, натрафаречнной белым – серп и молот со звездой, – и стал обуваться.
Тапочки достались мне в наследство от сержанта Верчича, и я пока не решил, кому их передать дальше.
На выходе из казармы дневальный копался в свежей почте.
– Тебе есть, Олежка.
Я взял конверт, посмотрел на обратный адрес и сунул письмо во внутренний карман.
В штабе первое, что я увидел – кучу фанерных щитов из переносной ленинской комнаты. Витя Михайлов, грязный, рваный, без подворотничка, с колоритно заляпанными красной краской сапогами – настоящий армейский художник, они все так выглядят, – таскал щиты в кабинет замполита.
С коммутатора доносилась обычная деловая ругань: «Неделю связи с городом нет, трам-тарарам, да я ему, скотине, глаз на жопу натяну…». Пахло канифолью и почему-то чесноком. Высунулся Шнейдер.
– Ко мне, сержант!
Он попытался меня расцеловать, я не сопротивлялся.
– Погоди, Ген, я сначала к шефу твоему зайду.
– Три рубля гони, негодяй, за межгород!
– Получка восьмого.
Разворачивая обходной лист, на котором из пятнадцати нужных для увольнения подписей было пока только пять (одна моя), я двинулся по коридору. Дробной рысцой проскакал мимо пухлый зампотыл с диссидентской фамлией Замятин. Ослепительно улыбнулась Танька, машинистка на секретной переписке. Мелькнул в дверях топосклада изможденный непосильными трудами секретчик сержант Гизятов. Всё как всегда.
Начальник связи Бригады Большой Мощности майор Ф.З.Билалов полулежал, откинувшись в роскошном кресле, из-за которого год назад подрался с начальником штаба. Глаза майора были зажмурены. Командир батареи управления капитан Петровский, синюшный и одышливый после вчерашнего, заливал из пипетки в правую ноздрю майора лошадиную дозу нафтизина.
Вслед за мной ввалился, цепляясь бедрами за косяки справа и слева, Шнейдер, почтительно неся в вытянутых руках обширную бумагу, коряво исписанную от руки.
– Мирза письмо опять прислал, товарищ майор.
– А-а, Крумов, – Билалов принял вертикальное положение, заткнул ноздрю пальцем, громко фыркнул и зажмурился, как кот на солнцепеке. – Небось опять меня бычьим х… называет?
– Нет, теперь меня только.
– Моими словечками выражаются, – объяснил Билалов Петровскому.
Тот нечленораздельно посипел горлом и ушел.
Пару лет назад Петровского выгнали из рядов КПСС с формулировкой «за алкоголизм». Такой степени крутизны не достиг даже наш капитан Каверин, исключенный из партии вообще за пофигизм, но с какой-то обтекаемой записью в протоколе.
Оба капитана пользовались среди личного состава большим авторитетом. Их всегда слушались беспрекословно…
– А у тебя чего? – спросил Билалов.
– А у меня то, – сказал я, протягивая майору обходной, – что вам давно уже пора подписать.
– Он должен? – обратился Билалов к Шнейдеру, видимо, надеясь, что я задолжал приличную сумму, на которую можно будет подлечиться от насморка.
– Должен!
– Что должен?
– Уволиться, товарищ майор!
– Да ити ты на х…. Гена, – сказал Билалов, подмахивая бумагу. – Так, число сегодня пятое августа… Чья это ручка? Моя?
– Моя.
– Да нет же, – сказал Билалов, уставившись на ручку красными глазами. – По-моему, она моя.
– В общем-то да, но раз вы не уверены…
– И ты иди туда же, юморист, твою мать, – сказал Билалов, сунул ручку в карман и начал копаться в столе.
– Спасибо, – сказал я на прощанье и ушел в кабинет замполита.
Там сидел Михайлов и читал свежий «Ровесник». Играло радио, кругом была разбросана бумага, под сейфом красовалась батарея лимонадных бутылок. Я присел рядом. За стол замполита уселся Шнейдер, подпер щеку кулаком и уставился на меня тоскливым взором.
– Ну, что Харьков? – спросил я, раскрывая «Трезвость и культуру».
– Примерно как у «ДДТ» – помнишь «Предчувствие гражданской войны»?.. И во всем городе нет муки.
– Ах, еще и муки… Ну, в грядущих социальных землетрясениях все будет зависить от того, чью сторону примут войска, а ты сам знаешь… Так что, слава богу, ничего не получится. А конкретно если?..
– Да ну его, – сказал Шнейдер. – Хочешь «Космоса» харьковского?
– «Явы явской» хочу.
– Ну-у… Ты-то как?
– Почти по «Аквариуму»: дембель становится ближе с каждым днем. Ладно, Ген, хорошо, что ты приехал, мы слегка тут скучали. Поговорим в другой раз? Я пошел.
Я вышел из штаба, свернул с асфальта на траву, уселся в небольшую кучу сена у волейбольной площадки ракетчиков. Который час? Два, нет, уже полтретьего. Дул холодный, очень августовский ветер. Я расстегнул куртку, сунул за пазуху руку с зажигалкой, прикурил. Достал письмо, посмотрел на просвет, где можно рвать.
В конферте была ксерокопия статьи из «Франкфуртер Рундшау» с фотографией моего отца. На обороте – письмо. Отец возил по Европе выставку Кандинского.
В конферте была ксерокопия статьи из «Франкфуртер Рундшау» с фотографией моего отца. На обороте – письмо. Отец возил по Европе выставку Кандинского.
Я глядел на фотографию и думал, как необратимо изменился мир за те два года, что меня не было. Отца раньше не выпускали в капстраны, он считался недостаточно благонадежным для этого. А художник Кандинский упоминался только в специализированной литературе. Я читал о нем в книге «Философия и искусство модернизма», изданной микроскопическим тиражом.
По ту сторону забора творилось черт-те что. Там бушевал Съезд народных депутатов. Академик Сахаров рассказывал с трибуны, как наши «расстреливали своих в Афганистане, чтобы те не попали в плен», чем рассмешил всю армию до колик. На собрании армейского партийно-комсомольского актива в Белой Церкви выступал какой-то Кравчук[5]. Один капитан встал и ему говорит: если вы прикажете вывести мое подразделение на улицы гасить народные волнения, сразу заявляю – хрен вам! Я видел это своими глазами и не понял, из-за чего столько эмоций. А теперь Шнейдер сказал: предчувствие гражданской войны…
А в журнале «Огонек» опубликовали рассказы удивительного писателя Пьецуха. В «Технике-молодежи» я прочел «Звездных королей» Гамильтона, классическую «спейсоперу», еще не зная, что этот жанр так называется. И «Планету Роканнона» Урсулы Ле Гуин – там же… А в Москве выступают рок-группы, еще недавно бывшие под запретом. Их даже показывают по телевизору. А мои друзья открывают собственную газету. Частную. Зовут работать. Уму непостижимо. Поистине, за забором творится что-то сверхъестественное.
Очень хотелось жить.
Было немножко страшно. Они-то там, на воле, все это приняли не сразу, постепенно. Успели привыкнуть. А я приду, и меня – как утюгом по голове: свобода!
Ладно, справлюсь. Я встал, отряхнулся от сена и пошел к казарме.
Пора было строиться на обед.
ГЛАВА 23
Бригада уехала на полигон, а я остался. И хотя я точно знал дату своего увольнения в запас – 30 августа 1989 года – на душе скребли кошки. По совсем другой причине. Впервые в жизни (нет, не армейской, в жизни вообще) я страдал от одиночества. Армия научила меня дружить, и теперь мне стало худо без ребят.
Из закадычных моих приятелей под боком был только Шнейдер, но он не высовывался с узла связи. Так исторически сложилось: Генка друг, да хата у него с краю, далеко ходить в гости. А вот у троих, обретавшихся в казарме – Ракши, Михайлова и меня, – постоянная взаимная забота стала образом мысли и смыслом выживания в ББМ. Мы превратились в семью. Теперь семья распалась.
Надо было просто досуществовать месяц – и уйти. Я болтался по части, стараясь никому не попадаться на глаза. Часами валялся где-нибудь в кустах. В нарядах, которые мы несли по схеме «через день на ремень», тупо спал за пультом дежурного. Почти не разговаривал. Наконец это надоело Шнейдеру.
– Может, тебе взять дембельский аккорд? – спросил он. – Хочешь, намекну Петровскому?
Я задумался. А почему бы действительно не взять аккорд?
ДВА АККОРДА
инструментальная композиция для лопаты, швабры, ведра с известкой, малярного валика и неисправного пульверизатораисполняют три Олега из ББМ
Понятие «дембельский аккорд» ведет свою родословную от «аккордной оплаты труда», смысл которой прост: выполнил работу – получи деньги. В случае дембельского аккорда сделка похитрее: выполнил работу – уехал домой. Человеку, которому армия уже окончательно поперек горла, предлагают уволиться раньше запланированного на пару недель, а то и на месяц. Заманчиво, не правда ли?
Дембель, согласившийся на аккорд, становится шелковым. Его не видно и не слышно, он вламывает круглые сутки, и больше всего боится, что сделанную работу забракуют. Или примут, но заставят что-то достроить-докрасить. А то вообще перестроить-перекрасить заново. Офицеры – специалисты по мелким придиркам. И если дембель успел им попортить крови, он оказывается перед суровой дилеммой. Что лучше, гарантированно бить баклуши, тихо сходя с ума от безделья, еще пару месяцев, или месяц вкалывать с непредсказуемым результатом? Знаменитое «быть или не быть» – задачка попроще, уверяю.
По идее, настоящий матёрый дембель, у которого не осталось ни мозгов, ни совести, ни человеческого облика, а есть только заплывшая от спанья рожа неимоверной ширины – просто обязан кого-то заставить отпахать аккорд за него. Иногда это подразумевается условиями сделки: дембеля ставят старшим на некий вялотекущий объект. Работа на объекте мгновенно вскипает. Темпы подскакивают так, что позавидовал бы шахтер Стаханов.
Качество работ обычно падает, но это уже другая история. В армии вопрос всегда стоит ребром: либо у нас появится объект, построенный на песке и склеенный соплями, либо не будет никакого вообще. Главное так объект покрасить, чтобы он выглядел хорошо покрашенным.
Не раз и не два мне показывали вполне исправные на вид сооружения и советовали ходить мимо, не дыша: они возводились в режиме дембельского аккорда.
* * *Шнейдер ждал моего ответа, я размышлял.
За старшего в бригаде остался майор Сиротин, заместитель начальника штаба. У этого офицера я аккорд не взял бы. Сиротин боялся ответственности. Отдать приказ у него пороху хватало, но когда ты докладывал о проделанной работе, Сиротин вдруг терялся. Не мог принять работу лично. Обычно он бежал к НШ, чтобы тот сам посмотрел, хорошо ли сделано. Вся ББМ мучилась вопросом: то ли Сиротин вообще дурак, то ли это у него такая гипертрофированная военная хитрость.
А вот с Петровским можно иметь дело.
Капитан Петровский, командир батареи управления, был человеком, у которого все под контролем. Помню, однажды мы с ним дежурили по части. Состоялся такой разговор:
– Если позвонит моя жена, скажи, я ушел проверять караулы.
– Позвольте напомнить вам, товарищ капитан, что у нас нет караула.
– А она об этом знает?…
Даже если Петровский всю ночь проверял несуществующие караулы, происшествий в бригаде не случалось. Никто не хотел портить отношения с командиром БУ. Он, образно говоря, держал руку на трубке телефона. Начальник связи, конечно, был еще круче, но зато в подчинении Петровского состояли телефонисты. И если капитан скажет: этого урода по «межгороду» не соединять – всё, будешь до самого дембеля с мамой-папой по канализационной трубе перестукиваться…
– Почему нет? – решил я наконец. – Особенно если найдется работа на одного, чтобы я сам за себя отвечал.
Шнейдер ушел, а я забрался с ногами на кровать и принялся играть на гитаре. Разучил от нечего делать аккордов то ли пять, то ли шесть. Пальцы меня плохо слушались, гитара оказалась тонким инструментом по сравнению с пишущей машинкой.
Через год-другой на гражданке я в одной пьяной компании схвачу гитару и обнаружу, что помню лишь три аккорда. Ну, «цыганочку» сбацаю кое-как. А еще через пару лет окажется, что я помню только один аккорд.
И вот после попытки сыграть на одном аккорде я крепко зауважаю панков…
На следующий день я стоял перед капитаном Петровским.
– Он устал, вы же видите, – сказал Шнейдер. – Ему домой бы.
– Да, вижу, совсем закис парень, – согласился Петровский. – Ну что, товарищ сержант… Работа есть. Но она совершенно непрестижная. А ты водил целый дивизион, я помню.
– Дайте мне работу, и я сделаю ее престижной.
– М-да? А канаву в парке рыть будешь? Тебя не засмеют?
Мы со Шнейдером дружно прыснули.
– Попробовали бы они, – сказал Шнейдер.
– Это же круто, товарищ капитан, – объяснил я. – Дед, который может позволить себе рыть канаву… Это чистый панк.
– Не понимаю, но уважаю, – сказал Петровский. – Тогда приступай.
Канава была под кабель, узкая и не очень глубокая. Я взялся за нее с энтузиазмом, но расчетливо, так, чтобы управиться за неделю, не слишком надрываясь.
Как и следовало ожидать, студенты-черпаки, занимавшиеся малярными работами в казарме, мне обзавидовались. Они ходили с больными головами и в краске по уши, а я на свежем воздухе играл мышцами.
Увы, идиллия продолжалась недолго. Уже на второй день моих физических упражнений появился капитан Петровский и сказал:
– Бросай лопату.
– Это как понимать?
– Два безруких придурка не могут покрасить коридор в штабе. Работы на три дня, по такой жаре краска сохнет моментально, а они тормозят. Иди, возглавь их, организуй, и как покрасите, сразу уедете. У них тоже аккорд.
Я грустно оглядел свою канаву.
– Вообще-то мне и тут хорошо.
– Ты матерый сержантище, вздрючь этих чмошников, что тебе, сложно?! – почти взмолился Петровский. – Они такой срач в штабе развели, пройти невозможно. Если это продлится неделю, я помру. А они ведь могут и дольше проваландаться, студенты-интеллигенты, мля…