…Перед лазаретом больные, в шинелях поверх халатов, долбили ломами и пешнями лед. Я заскочил внутрь и потребовал дежурного врача. Из кабинета высунулся фельдшер, немолодой прапорщик с солидным набором орденских планок.
– Майору Тяглову плохо.
– Что с ним?
Я описал симптомы. Прапорщик сразу подобрался и сказал:
– Ну, побежали.
Тяглов уже сползал на пол. «Оргач» и замначПО все еще пребывали в задумчивости. Они служили с майором вместе несколько лет, «оргач» так просто в одном кабинете, и только сейчас я увидел, до какой же степени оба терпеть не могут Тяглова.
Прапорщику хватило одного взгляда на больного.
Следующим взглядом он буквально прорентгенил товарищей политработников.
Товарищи политработники надулись и засопели.
– Дружно взяли – и потащили! – скомандовал прапорщик.
Мы с ним дружно взяли – и потащили.
В кардиокабинете майора откачали за полчаса. Вышел офицер в белом халате, поглядел на меня:
– Это ты его принес? Ты кто такой вообще?
– Машинист политотдела. Тяглов мой начальник.
– Почему сразу не вызвали помощь?
Я замялся.
– Спросите прапорщика, он все видел.
– Ты мне скажи.
Запинаясь, я обрисовал ситуацию. Мне самому не верилось, что так было. Но так было. Два взрослых человека, старших офицера, стояли и глядели, как их коллега отдает концы.
– Какой-то у вас там зверинец, бля, – процедил медик. – Если тебя спросят, можешь цитировать: я сказал именно это. Знаешь, что такое «цитировать»? Молодец. Теперь бери своего майора и тащи его домой. Жить будет.
Я вернулся в политотдел за шинелями. «Оргач» увлеченно перебирал бумажки.
– Ну? – спросил он.
– Сердечный приступ. Мне нужно отвести майора домой, он сам не дойдет.
– Ну-ну, – сказал «оргач». – Ты мне там делаешь, что я просил?..
– Все идет по плану, товарищ подполковник.
Диплом я ему печатал. Он заочно на педагога учился. Чтобы, значит, уволившись в запас – преподавать.
– Ты ночью не работай, береги себя, – посоветовал «оргач». – Ночью надо спать. Ночью-то только дураки не спят, хе-хе.
«Да, это зверинец, – подумал я. – Не сумасшедший дом, как мне казалось раньше, а просто зверинец».
Тяглов уже порозовел и даже пытался буянить – ему совали в карман таблетки, а он упирался, хрипя, что совершенно здоров, просто малость перенервничал. Мы с прапорщиком упаковали больного в шинель. По счастью, Тяглов был заметно легче меня, и когда я крепко взял его под руку, деваться ему стало некуда. Мы побрели по скользкой дорожке к военному городку. Майор спотыкался, нечленораздельно ныл и отчетливо матерился. Обычно он в моем присутствии не позволял себе ни того, ни другого, ни третьего.
Он числился в политотделе «старшим инструктором по агитации и пропаганде». Должность халявная, но Тяглова, пижона и артиста, можно было назначить хоть инструктором по ловле блох, он и из этой работы устроил бы шоу. Когда майор вел политзанятия у телефонисток, те возвращались на узел связи все зареванные: Тяглов читал им лирические стихи.
Начинал он службу на китайской границе и однажды мне рассказал, что там было в дни полузабытого ныне китайско-вьетнамского конфликта – как наши мерзли в траншеях, а по брустверу ходил генерал и приговаривал: «Ничего, сыночки, потерпите чуток, завтра двинем через границу и вам сразу станет тепло, а потом даже жарко».
Тяглов был честным, правильным офицером. Увы, его темперамент не подходил для службы мирного времени. Ему бы шашку, да коня, да на линию огня… Вдобавок, майору хватало мозгов быть умным, но не хватало выдержки это скрывать. В армии немало офицеров, из карьерных соображений притворяющихся недалекими, и у всех у них общая проблема: иногда они не выдерживают. Срываются. А этот и не думал косить под тупого. Я бы на его месте обаял нашего «оргача» и стал задушевным приятелем замначПО. Тяглов же, не сказавший им худого слова, тем не менее, умудрился обоих восстановить против себя насмерть.
Они ему завидовали.
Майор жил в Мулино один, тосковал по жене и сыну, оставшимся в далеком Новосибирске, регулярно квасил и всячески валял дурака. Кажется, временами он пугался самого себя. В Мулино, зажатом между болотами, дисбатом и полигоном, можно было спиться запросто. Некоторые в этом преуспели. Чуя беду, майор инстинктивно изо всех сил рвался к родным, хоть ненадолго. Сердечный приступ у него случился после разговора с начПО: Тяглов просился в отпуск на Новый Год.
По словам адъютанта начПО, сначала в кабинете было тихо, а потом эти двое заорали друг на друга так, что хоть знамя выноси из штаба.
К концу пути майор раздышался, у него уже почти не заплетались ноги, и дверь он отпер довольно бодро, где-то за минуту. Протопал неверными шагами в квартиру, присел в углу и включил магнитофон. Заиграла какая-то попса. Чуть ли не Modern Talking.
И тут плохо стало мне. Разом схлынуло накопившееся за последний месяц напряжение. И увиденное сегодня – догнало. И то, что я с момента приезда в Мулино не слышал вообще никакой музыки, кроме страшного нашего полкового оркестра, тоже сыграло роль.
Музыка для нас, мальчишек восьмидесятых, значила невероятно много. Мы в нее прятались, мы ею отгораживались от мира родителей, музыка делала нас свободными. У кого-то попса, у кого-то рок, главное – она у нас была. В учебке музыки не оказалось вообще.
И тут я ее услышал.
Я привалился к стене, закрыл глаза, и из-под сомкнутых век буквально хлынуло.
– Ты не стесняйся, Олег – просипел Тяглов. – Не стесняйся слез.
Он что-то еще сказал ободряющее, сидя в расстегнутой шинели на корточках перед тумбочкой с магнитофоном. Голос майора был слабым, потерянным, несчастным и больным – а я ничем не мог помочь. Кто бы мне самому помог.
– Устал… – прошептал я.
– А как я устал… Кто бы знал.
Он повалился на диван и тоже закрыл глаза.
– Что вы здесь делаете, товарищ майор… В этом зверинце?
– Служу, – объяснил Тяглов.
Помолчал и добавил:
– Никогда не задавай офицерам этот вопрос. Он бьет не в бровь, а в глаз, и нечего ответить. Ладно, я посплю наверное. Спасибо, ты иди теперь.
Я утер слезы. Мне как-то сразу стало легче.
– Не забудьте про таблетки, они у вас в правом кармане. И врач настоятельно советовал не пить.
Тяглов шепотом сказал, где он видел всех врачей.
Военный городок Мулино был все таким же холодным и мертвым, как в самый первый день. Я сделал небольшой крюк, чтобы пройти через сосновый перелесок – хоть минуту не видеть ничего мулинского, ни домов, ни забора части. Меня просто воротило от всего этого. Как жить дальше? Я не хотел возвращаться из штаба в батарею – там было невыносимо скучно. Но политотдел дивизии оказался чересчур интересным местом. Несколько более интересным, чем может вынести мало-мальски приличный человек. Как переварить сегодняшний опыт и никому не плюнуть в глаза, я просто не знал.
Почти у самого КПП артполка меня засек скучающий патруль.
– Това-арищ военнослужащий! – нараспев позвал старший лейтенант, потирая руки.
Я подошел и представился.
– А, это ты… – протянул старлей разочарованно.
За месяц работы в штабе я перезнакомился тут со многими, вплоть до контрразведчика. Этот старлей был таким же «агитатором», как Тяглов, только рангом ниже, из противотанкового. Сам небольшой, и патрульные будто сплюснутые по вертикали – чтобы помещались в отсек управления ракетного комплекса на базе БРДМ.
– И отчего вдруг поплохело нашему майору? – удивился старлей, выслушав мою историю. – Он же обычно живее всех живых.
– Поговорил с начПО. В отпуск просился.
– М-да… Смелый поступок. Мои соболезнования. Ну, топай.
Вечерело, штаб уже опустел. Я мог бы просто сидеть у себя и наслаждаться редчайшей в армии роскошью – одиночеством, – но было слишком муторно на душе. И я отправился к чертежникам. Мне сразу открыли на условный стук, который знали только мы – «штабные» – и начальник оперативного отдела. Стук был слишком замысловатый, чтобы офицеры додумались до него: один удар. Начопер тоже не додумался, он подслушал. И никому не рассказал. Ему нравилось, что у него такие хитрые чертежники.
На огромном столе посреди чертежки была расстелена карта. Рядовой Гусев лежал на ней с плакатным пером в руке. Рядовой Косинов варил суп в электрическом чайнике.
– Ты чего такой смурной?
Я рассказал.
– Наплюй и забудь, – посоветовал Гусев. – Это же товарищи офицеры. Странно, что они не едят друг друга. Нашел, из-за кого расстраиваться. Даже самый лучший офицер не стоит одной твоей слезинки.
– Они друг друга именно едят, – возразил Косинов. – Еще как едят. А ты, Олег, просто не служил толком. Через пару месяцев такого насмотришься, что отучишься удивляться вообще чему-либо.
– Не хочу отучаться.
– А придется, – заверил Косинов.
Он угадал, мудрый дед: пришлось.
– Не хочу отучаться.
– А придется, – заверил Косинов.
Он угадал, мудрый дед: пришлось.
Я отправился в казарму – поспать в тепле. Шел между прямоугольными сугробами, вспоминал этот безумный день. Думал о курсанте, застрелившемся позавчера в карауле. О контуженных танкистах, которым на стрельбище попал под гусеницу забытый кем-то снаряд. О больных, долбящих лед – некоторых скоро комиссуют, потому что военкоматы просто не имели права их призывать. Чего ради это все, если у нас офицеры едят друг друга?
И тут случилось удивительное. В первый и последний раз за мою службу в артполку включилась система громкой связи. И заиграла музыка.
Я шагал через плац как во сне, как в сказке. Передавали вещь, которую я меньше всего ожидал услышать здесь – «Русских» Стинга. Величественная тема, свет фонарей сквозь легкий снегопад… Территория артполка вдруг показалась обжитой, теплой, пригодной длля человеческого обитания. Я шел, а музыкальная тема все раскручивалась и раскручивалась, заполняя собой мир, привнося в него то, чего так не хватало мне в армии – смысл… Не было только голоса певца. Стинг отчего-то не спешил сказать:
Но что может спасти нас,
Меня и тебя —
Я надеюсь, русские
Тоже любят своих детей…
И тут я понял, что это Прокофьев.
Музыка оборвалась на полузвуке.
В этом не было и не могло быть ничего символического.
Ее просто выключили.
ГЛАВА 8
– Косинов, мать твою, что за внешний вид?! Мятый, нестриженный, весь в краске… Ужас! Солдат, мне на тебя смотреть больно!
– Да… Вот… Товарищ полковник… Ну, да.
– Нет, ты представь, скоро придет молодое пополнение, увидит тебя, чучело эдакое, и скажет: что, вот это – артиллерийская дивизия?!
– А я… Да ну… Ну я же в штабе буду, товарищ полковник! Не увидит меня никто.
ШТАБНЫЕ
иллюстративный материал к статье из воображаемой военной энциклопедииШтаб учебной дивизии жил насыщенной жизнью. Через сутки после того, как политработник майор Тяглов чуть не умер на боевом посту, настала очередь нашей секретной части доказать: она тоже не лыком шита, всегда готова за Родину голову сложить. Или не голову, а другое место – это уж как повезет.
Помимо секретных чемоданов, набитых секретными тетрадями, в секретной комнате штаба хранились и вещи поконкретнее. Например, две казацких шашки, предназначенных для церемонии выноса знамени. Секретчики, прапорщик и сержант, когда им нечего было делать, гонялись друг за другом по коридору с этими шашками и рубились так, что звон стоял.
На Новый Год в Доме офицеров устроили церемонию с выносом знамени. Сержант-секретчик Женька Ясаков приехал туда в кузове грузовика. Перевязи, белые перчатки и прочую бижутерию он держал в руках, а шашки опрометчиво зажал под мышкой. Рукоятками вперед.
Когда он прыгал из кузова, одна шашка выскользнула из ножен, обогнала сержанта в полете и воткнулась рукоятью в снег. А Женька, приземлившись, наделся на острие шашки задницей.
Пострадал на секретной службе.
Ну, какая служба, такой и Джеймс Бонд.
Нахохотавшись до колик, штабные задумались, как человеку помочь. Ему повезло: он заработал глубокую, но безобидную дырку в мякоти. Увы, нормально ухаживать за раной Женька без посторонней помощи не мог. Ходить в лазарет он отказался: новость мигом просочилась бы в батарею управления, к которой сержант был приписан, а тогда хоть ложись и помирай: засмеют.
Чертежники отнеслись к травме сержанта Ясакова с сочувствием. Поржали день, поржали другой – и успокоились. Но первая же попытка сменить Женьке пластырь закончилась истерическим припадком у Паши Гусева. Тот потом объяснил, что Ясаков ему, конечно, друг, но пускай как-нибудь сам, а то у Гусева руки дрожат от хохота.
Женька, стоя посреди чертежки с голым задом, страдальчески оглянулся на меня. Естественно, я был здесь. Машинист «строевой части» и адъютант начПО тоже хотели прийти, но их отговорили, зная за обоими нехватку гуманизма – они бы тут вообще по полу катались.
Я подумал-подумал, взял себя в руки, спокойно обработал рану и заклеил ее. После чего был назначен ответственным за Женькину задницу. Мне полагалось вознаграждение: Ясаков, хоть и в попу раненый, мимоходом украл из Дома офицеров упаковку «сладкой плитки». Это вроде шоколада на вид. Ребятам не понравилось, а я с детства обожал соевые батончики. Увидев, как я лихо «плитку» уминаю, старшие посовещались и решили: выдавать мне строго по одной в день, не больше.
Ясаков ходил по штабу, ковыляя, и всем своим видом демонстрировал, что у него вот-вот отвалятся руки и ноги. Между делом он победил в чемпионате батареи управления по чистке сапог. Вернее, по не-чистке. Сапоги у Женьки были на вид совершенно плюшевые, они не видели щетки больше трех месяцев.
«Постоянный состав» Мулинской учебки вообще, за редким исключением, старался выглядеть неухоженным и расхристанным. Так «постоянка» проводила грань между собой и курсантами. Штабные, вся служба которых проходила на глазах у офицеров, выглядели не лучше, а зачастую страшнее остальных. Один адъютант начПО разгуливал наглаженный и чистый. Женька и я были еще туда-сюда, а вот чертежникам не хватало только надписей «Не прислоняться» поперек спины. В смысле – не прислоняйся к чертежнику, а то испачкаешься. Такая уж работа.
Офицеры глядели на это сквозь пальцы: мы много трудились, мы были нужны.
– Бывают домовые, а я – штабной! – говорил чертежник Паша Гусев, счищая краску с рукава лезвием бритвы.
Его даже вызывали на собеседование в штаб округа, так он хорошо делал свое дело. Но Паша не горел желанием остаться на сверхсрочную, а служить ему оставалось меньше года.
– Люблю штабных, – сказал мне один проверяющий. – С ними всегда есть, о чем поболтать, ведь в штабы берут самых толковых.
Он нашел верное слово. В штабы брали разных, не обязательно шибко умных и сильно образованных, но как правило – толковых. Тех, кто быстро соображает. Естественно, такие солдаты и сержанты со временем наглеют, требуют к себе особого отношения, но за это они платят сторицей. Опытный штабной – ценный человек.
По нам видно было, что мы особенные. Заходя в магазин или чайную, я разрезал толпу курсантов как ледокол. Они сами передо мной расступались. Хотя формально и я был курсантом. Но армия приучает людей мгновенно, чуть ли не бессознательно, считывать такие коды, как мельчайшие отличия в одежде и прическе. И выражение лица многое значило. Мы, штабные, чувствовали себя в Мулино гораздо свободнее прочих. Они даже передвигались только по заранее предписанным маршрутам, а мы сами выбирали дорогу, в нашем распоряжении была вся территория части, до последнего уголка. Нас могли отправить с поручением куда угодно: кого – воровать оконные стекла из нежилого дома, кого – аж в Москву с деловой перепиской.
У штабных был свой режим дня. Начальство частенько запаздывало с подготовкой документов, тогда мы вкалывали ночами. Машбюро хронически не успевало обработать всю макулатуру, которой его заваливал политотдел, так что ваш покорный слуга не скучал ни часа. Меня вообще иногда сдавали на день-другой в аренду – отправляли, допустим, в соседний ГУЦ обеспечивать учения. А я хоть и отвыкал потихоньку чему-нибудь удивляться, тем не менеее, не упускал случая приобрести новый опыт.
Свободное время мы тоже проводили не по-солдатски. Например, нас могли позвать в клуб на закрытый ночной просмотр фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Как сказал киномеханик, смотреть серьезное кино днем, когда полный зал курсантов, будет невыносимо. И мы сидели ночью в клубе впятером. Я потом зашел на воскресный дневной сеанс и убедился – киномеханик более, чем прав.
У нас был налажен тесный контакт с библиотекой. Благодаря этому мы прочли повесть «Сто дней до приказа» несмотря на то, что соответствующий номер журнала «Юность» в армии был под запретом. Я между делом привил ребятам вкус к Бунину, и они сначала зачитывались «Темными аллеями», а потом взялись за вещи потруднее.
Иногда, конечно, заедала тоска. У каждого была своя мучительная любовная история, каждого то ли уже бросила, то ли собиралась бросить подруга – в общем, хватало тем для разговора. Но потом выйдешь покурить на крыльцо, весь такой несчастный, а из-за забора раздается многоголосый хор:
И ей понра-авилась
Шинель военная,
Погона синяя
И звездочка на ней…
Влезешь на забор полюбопытствовать. За забором идет по дороге неправдоподобно четкий строй. В «хабэшках» и бушлатах без знаков различия, в шапках без кокард. А вокруг «коробки» на некотором отдалении шагают краснопогонники с автоматами наперевес. Это дисбат возвращается с работы.