– Очень! Он будет очень рад и скажем вам спасибо.
– А тебе?
– А мне попадет, – признался Алешка. Он всегда точно знал: когда соврать, а когда сказать правду. – А я вам за это, – пообещал Алешка, – одну подсказку сделаю.
Настала тишина. Я подобрался к краю лестницы и заглянул вниз.
Павлик стоял, круто согнувшись, подставив Алешке ухо. Алешка в это ухо что-то быстро шептал. Глаза у Павлика становились все больше и больше. Я даже испугался: сейчас они как выскочат, как поскачут по ступеням. А Павлик – за ними, подбирать.
Но обошлось. Павлик выпрямился, перевел дыхание.
– Ну... – сказал он. – Это точно? Спасибо. – Он сунул в карман мой платок, в который была завернута стекляшка. – Я сделаю. Прямо завтра. И тебе сразу позвоню.
Мы вернулись в квартиру. Сначала я, потом Алешка.
– Что ты ему напел? – спросил я.
– Да ничего особенного, – небрежно обронил Алешка. – Я ему этого жулика нашел. Который на свадьбах ворует.
Павлик позвонил на следующий день. Мы уже были дома. Алешка делал вид, что старается над уроками, а сам нетерпеливо ерзал на стуле и поглядывал на телефон.
Бросился на звонок.
– Да, товарищ Павлик! Я так и знал, товарищ Павлик! Спасибо, товарищ Павлик! И справочку такую напишите, ладно? С печатью. Как? Акт экспертизы? Так точно, товарищ Павлик.
Лешка положил трубку и повернулся ко мне довольной мордахой.
– Дим, как мы с тобой и догадались, так и есть! В этом пузырьке, Дим, была серная кислота. Это, Дим, хуже уксуса. Это, Дим, все Глотов натворил!
– Помедленнее, пожалуйста. Я записываю.
– Не прикидывайся! Этот Глотов, когда я спал в батисфере, достал жемчужину и капнул на нее эту кислоту. И она заболела.
С этим можно согласиться. Если бы не один вопрос: зачем Глотов это сделал? Из подлости? Из зависти? Глупость какая-то. Взял бы да и выкинул ее в мусоропровод.
Алешку мои сомнения немного охладили.
– Ты умный, Дим, – признал он. – Тут какая-то тайна.
Я еще сказал, что Глотов не такой человек, чтобы просто вредить кому-нибудь из зависти. Он такой человек, который делает подлости не для собственного удовольствия, а для собственной пользы.
– Вот зачем он спер синюю папку?
– Чтобы присвоить себе эти всякие творения Вадика.
– Бред.
– Сивой кобылы? Почему?
– Весь институт знает, над чем работает Вадик. А Глотов скажет: «Это я все придумал! Давайте мне премию!» Ну, ему и дадут. И еще добавят.
– Мы, Дим, – высказал Алешка здравую мысль, – что-то еще не знаем.
Я согласился.
– Поэтому, Дим, надо нам все-таки с Глотовым здороваться. Потерпи уж. Давай еще немного с ним подружим. А когда все узнаем, мало ему не покажется.
То, чего мы не знали, мы узнали на следующий день. И все стало ясно. Все стало на свои места. Почти все...
Алешка сделал маленькую хитрость. Перерисовал свой эскиз жемчужницы с жемчугом на хороший лист бумаги, расцветил его фломастерами, да еще и пририсовал сверху маленькую фигурку двуногой русалки. Потом выдрал из рамки почетную грамоту, которую выдали нашей маме в нашей школе за «плодотворную работу в составе родительского комитета», и впарил в нее свое творение.
– Это, Дим, будет подарок Глотову. Пусть подавится. Поехали!
Проф. Ю.Н. Глотова мы застали в очень хорошем настроении. Он даже что-то напевал. Наверное, симфонию Моцарта номер сто.
– Это вам, – сказал Алешка, вручая ему рисунок, – в память о нашей совместной научной работе.
Глотов сначала расцвел, а потом немного нахмурился. И сказал в адрес Коренькова, укоризненно покачав головой:
– Поспешность в науке не приводит к результату. Легкомыслие здесь недопустимо. – И предложил нам по чашке чая с конфетами «Раковые шейки».
Но сначала вызвал Лидочку. Она пришла хмурая и непримиримая. И зыркнула на нас сердитыми глазами. Как на предателей.
– Слушаю, Юрий Николаич.
– Лидочка, вот этот документ отдайте переводчикам. Срочно. Распечатайте – и мне на стол. Я в общих чертах содержание его знаю, но хотелось бы иметь точный и подробный текст. У вас тридцать минут на все. Время пошло.
Лидочка вышла. Алешка, крикнув: «Я в туалет!» – выскочил за ней.
И вот, когда мы наелись конфет и напились чаю, когда вышли в коридор, тут все и случилось. Открылась тайна.
В коридоре нас ждала Лидочка. Она протянула Алешке сложенный листок бумаги и молча ушла.
Алешка его развернул, прочитал то, что там было написано, и сунул листок мне под нос:
– Понял, Дим? Теперь его можно брать!
Я до сих пор помню эту бумажку. Хотя мы ее и отдали потом папе в доказательство глотовской подлости.
Это было письмо. Из Калифорнийского университета. Там было вот так написано:
«Глубокоуважаемый мистер Иурий Глотофф!
Ваше предложение о проведении в США научных исследований с целью ускоренного наращивания перламутрового слоя в раковинах-жемчужницах заслуживает нашего внимания. Мы готовы предоставить Вам лабораторию и некоторые денежные средства на взаимовыгодных условиях.
Ждем подтверждения Вашего согласия для подготовки Вашего выезда в США».
Письмо было подписано каким-то профессором по имени Джеральд Скотт.
Да, теперь даже мне все понятно, без намеков и подсказок.
Глава XIII В одном флаконе
Вообще, в нашей школе почти все учителя довольно хорошие. Они, конечно, порой бывают довольно вредными. Особенно перед концом четверти. Но все-таки не вреднее нас. У них лишь один существенный недостаток: каждый учитель считает свой предмет самым главным и самым для нас необходимым, особенно в будущей жизни. Вот, например, наш математик... Мы его Синусом прозвали. Он очень на синус похож. Правда, я никогда не видел этот синус в натуре. И не только я. Да и есть ли он на самом деле? Что-то я сомневаюсь. Синусоида – бывает, а синус – нет... Так вот, наш Синус часто кому-нибудь из нас повторяет: «Ну скажи мне, оболтус, как ты будешь жить без знания математики? Ведь без красивых чисел и изящных формул ты и шагу ступить не сможешь! Дремучая голова!»
Ага, это он прав. Я, когда улицу перехожу на зеленый свет, то всегда перед этим таблицу умножения повторяю. У нас одна знакомая бабуля, перед тем как улицу перейти, все время крестится и молитвы шепчет. А я – таблицу умножения.
– Все в мире, – говорит Синус, – держится на математике. Стоят дома, висят мосты, плавают корабли, летают самолеты, взмывают космические станции.
– Все в мире, – говорит наш Бонифаций, учитель литературы, – держится на прекрасных и мудрых книгах. Дома, заводы и фабрики, мосты и самолеты, наука и искусство. Все в мире держится на совести человека. А совесть, честь, порядочность, ответственность воспитывает в нем литература.
В общем, все школьные предметы, каждый сам по себе, самые главные. Получается, шагу ступить невозможно без математики, литературы, физкультуры и... музыки. Вот тут у Бонифация маленький прокол. Он у нас, кроме литературы, ведет еще и занятия по музыке. Это факультативно. Ну, это так: хочешь – ходи, не хочешь – не ходи, только не мешай, когда Бонифаций собирает вокруг рояля в актовом зале любителей классической музыки. Кстати, у нас таких довольно много набралось, даже из числа школьных хулиганов. И Бонифаций часто говорит, что главное в воспитании человека – это прекрасная музыка, серьезная, а не всякая эстрадная дребедень. Прекрасная музыка учит человека чувствовать, рождает в его душе глубокие мысли и благородные порывы.
– А литература? – спросил как-то я.
Бонифаций на секунду затормозил, разозлился:
– В конце концов, Дима, это одно и то же, по целям и задачам. Явления одного порядка.
Я не стал спорить, только подумал: если бы Игорь Зиновьевич преподавал еще и географию, то и этот предмет он считал бы самым главным для воспитания человека. Чтобы он не заблудился в различных климатических зонах.
А по сути так оно и есть. Все предметы – главные. Все они нужны и необходимы, чтобы человек стал человеком...
Так вот, насчет музыки. Насчет композиторов, симфоний, профессоров и всяких наук. Алешка в переменку зашел в актовый зал, где в это время Бонифаций в одиночестве сидел за роялем, и пальцы его неторопливо бегали по клавишам.
Алешка подошел, весь из себя скромненький, присел рядом. Бонифаций взглянул на него.
– Что загрустил, Оболенский?
– Так что-то, Игорь Зиновьевич. Как-то так. Сыграйте мне что-нибудь вкусненькое.
– Например?
– Какую-нибудь симфонию. Моцарта. Номер сто.
Бонифаций улыбнулся.
– Не могу, Алексей.
– А я думал, вы все симфонии умеете.
– А эту не могу.
– Почему? Очень длинная, да?
– Потому что она не существует. Моцарт написал около пятидесяти симфоний. Сотой у него нет.
– Недобрал, значит? Ну тогда сыграйте мне его симфонию... как она... А, вспомнил – «Практическая».
– Недобрал, значит? Ну тогда сыграйте мне его симфонию... как она... А, вспомнил – «Практическая».
– Может, «Патетическая», а?
– Точно! «Патетическая».
– И эту не могу. Не было такой симфонии у Моцарта.
Вся Алешкина грусть растворилась без следа. Он встал.
– Так я и знал! Наврал он все! А кружку с Моцартом небось на рынке купил.
– Кто он? На кого ты набросился?
– Так... Один знакомый профессор.
– Нехороший человек?
– Гад порядочный. А он еще сахар в чай столовой ложкой кладет. И уши у него волосатые.
Бонифаций внимательно посмотрел на Алешку. Сыграл ему что-то веселенькое, а потом отыскал меня и предупредил:
– Дима, твой брат что-то затевает.
– Он, Игорь Зиновьевич, все время что-то затевает.
– На этот раз эта затея кажется мне весьма опасной. Что-то вроде страшной мести врагу. У него есть враг?
К тому времени я уже точно знал, что у каждого честного человека есть враг. Добро и зло несовместимы. В одном флаконе не уживаются. Я так и сказал Бонифацию.
– При чем здесь, вообще-то, флаконы? Какие флаконы? И что за манера – общаться дурацкими рекламными слоганами? Ты лучше присмотри за братом. Он очень экспансивный мальчик, может наделать глупостей.
Алешка? Наделать глупостей? Уж что-что, а это ему не грозит.
Мы спускались с Бонифацием со второго этажа, я его успокаивал, а он уже не слушал меня – он к чему-то прислушивался. Даже приостановился.
– С этими первоклашками... Народ, конечно, шумный... Но не до такой же степени... Дим, ты не помнишь – ваш первый класс лаял в раздевалке после уроков?
– Этого я не помню, Игорь Зиновьевич. В раздевалке мы не лаяли, но на уроках мяукали. – И я тоже стал прислушиваться.
Внизу действительно бушевал какой-то странный, непривычный для школы шум. Похожий на многоголосый собачий лай.
Мы поспешили вниз, наводить порядок. Но я уже сообразил, что этот шум творился не в раздевалке. Он творился снаружи, у школьного подъезда. Мне все стало ясно – Алешкина стая, соскучившись, примчалась навестить его в школе.
Что-нибудь придумать я не успел. Навстречу нам спешил наш доблестный охранник, со своей книгой учета под мышкой и с бледностью на лице.
– Нападение, Игорь Зиновьевич! – шумел он не хуже первоклашек и собак. – Занимаем оборону! Вызываем подкрепление в виде МЧС!
Школа оказалась на осадном положении. Снаружи, окружив школьное крыльцо полукругом, сидели собаки и самозабвенно вызывали Алешку. Внутри, возле дверей, испуганно томились уже одетые первоклашки, не решаясь выйти наружу.
Бонифаций разгреб эту толпу, пробился к двери, приоткрыл ее и строго крикнул:
– Брысь!
– Щаз-з! – дружно ответили ему собаки. – Сам брысь!
Бонифаций захлопнул дверь – а что ему оставалось? – и снял трубку телефона.
– Правильное решение, – одобрил его отставной старшина.
Но Бонифаций не успел позвонить ни в милицию, ни бойцам МЧС. Откуда ни возьмись вылетел Алешка и ринулся к двери.
– Стой! – заорал Бонифаций, роняя на стол трубку. – Не смей, Оболенский! Сожрут!
Алешка обернулся, глаза его хитро блеснули, и он скромно, с достоинством ответил:
– Пусть уж лучше меня сожрут, чем вас. – И вышел на крыльцо.
Бонифаций закрыл глаза и бросился за ним. Он, видимо, решил, что будет все-таки лучше, если собаки сожрут учителя, а не ученика.
Молодец Бонифаций! Настоящий преподаватель литературы! Которая учит нас благородству в мыслях и самоотверженности в действиях!
Но собаки его не тронули. Может, не успели, может, не захотели. Тем более что он зацепился ногой за порожек и растянулся во все крыльцо. Поднял голову и увидел, что Алешка спокойно идет в сторону парка, вокруг него скачут ошалевшие от радости псы, отталкивают друг друга, подставляют свои головы и уши под его руку.
– Нонсенс! – громко прошептал Бонифаций, встал и начал отряхиваться от грязного снега. – Этот Оболенский... Он героический мальчик!
– Он воспитан на лучших образцах классической литературы, – пояснил я, сдерживая улыбку. Даже не улыбку, а дикий хохот. – И музыки.
– Он вне опасности, как ты думаешь?
– Он сейчас в полной безопасности, Игорь Зиновьевич.
Это я знал твердо. Когда Алешка шагал в окружении своей стаи, вокруг них образовывалось безвоздушное, вернее – безлюдное, пространство. Границы которого никто из прохожих не решался нарушить. Даже всякая шпана.
– Я напишу о его самоотверженном поступке в газету, – пообещал Бонифаций. – И о тебе тоже. «Ведь вы этого достойны!»
– Лучше не надо, – посоветовал я. – Зазнается еще. В новой упаковке.
– Да... – Бонифаций в раздумье почесал кончик носа. – Да... Я бы не хотел оказаться в числе его врагов. А тем более – объектом его мести.
Я бы тоже...
Случайность – проявление закономерности. Так говорит папа. Совершенно случайно Алешка вышел на рыбака, который совершенно случайно оказался тем самым Сычом, которого папа когда-то задерживал как карманника и который оказался тем самым «темным гостем», который теперь воровал в квартирах, где отмечали юбилей или справляли свадьбу.
И совершенно не случайно интересы Сыча и Алешки сошлись в одной точке. Этой точкой был талантливый и рассеянный Вадик Кореньков, будущий профессор.
Алешка мечтал подарить ему свою заблудившуюся тридакну, а Сыч рассчитывал с ее помощью войти в доверие к Коренькову, потому что до него дошли смутные слухи о необыкновенной коллекции жемчуга.
Неслабо Алешка использовал в своем арсенале «аналитический прогноз» и «спрогнозировал анализ».
Сначала – раковина, потом – одинокий человек, который ходит на свадьбы к многочисленным родственникам. Подозрение: моряк, а не знает, что такое «лечь на другой галс» («Моряк, – хихикал потом Алешка. – Он в чужих карманах плавал»). Костюм с сиреневым платочком в кармашке, синий паучок в ямке между пальцами...
Честное слово, я бы не только не смог проанализировать эти факты – я бы даже не обратил на них внимания.
А вот этот водила... Помните, Алешка сказал, что в нем, в этом водиле, было что-то странное. Было. Татуировка на пальцах в виде перстней. Алешка сначала подумал: покрасоваться ему хочется, а нечем, а потом узнал от папы, что эти перстни означают отсидки в тюрьме.
Вот тогда он и понял, что вокруг Коренькова роятся жулики и бандиты. Во главе с завистником Глотом.
Этот Глотов, когда был начинающим ученым, украл драгоценный металл – платину, которую выделили лаборатории для научных опытов. Его поймали и отправили в колонию, где он познакомился с домушником – водилой и с карманником Сычом. И где получил кличку Глот.
А после освобождения Глотова не оставили в покое. И он время от времени сообщал Сычу о всяких торжествах в кругу ученых и других выдающихся людей. А сам присматривался, батенька наш, к молодым ученым, особенно к Коренькову. Чтобы попользоваться результатами их научных трудов.
Всех этих людей Алешка называл про себя живоглотами. Потому что их объединяли простые, но противные чувства: зависть и жадность.
Ведь совершенно не случайно Алешка нашел у Сыча дома украденную жемчужину. Просто он вспомнил папин рассказ о суеверной жадности Сыча.
– У некоторых карманников, – рассказывал папа, – есть свои «профессиональные» приметы. Они вообще народ очень суеверный. Например, если такой вор не нащупает в чужом кармане ничего, кроме спичечного коробка, он обязательно должен его вытащить и ни в коем случае не выбрасывать – иначе спугнешь удачу.
Однажды папа из-за этой приметы задержал сразу трех карманников. Он об этом нам не рассказывал, об этом мы прочитали в книге о работниках милиции. Дело так было. Папа обратил внимание на автобусной остановке на троих вполне нормальных мужчин. Только занимались они очень странным делом. Один из них доставал из спичечного коробка по нескольку спичек и отдавал двум другим. А они эти спички клали в свои коробки.
И папа догадался: один из них украл коробок и делился этой удачей со своими дружками. И еще он догадался, что они ждут следующий автобус, чтобы эту удачу пустить в ход.
Папа стал за ними наблюдать и задержал их с поличным. Один – всех троих, здоровенных мужиков.
В книге было написано, что он совершил героический поступок с риском для жизни. Но нас это не удивило – ведь наш папа тоже воспитывался на лучших образцах классической литературы.
– И вот этот Сыч, – вспоминал папа, – если вытащит кошелек или бумажник, никогда их не выбрасывал, чтобы не спугнуть свою воровскую удачу. Он вынимал из них деньги, а кошелек или бумажник прятал у себя дома. Кстати, потом, когда у него делали обыск, эти вещицы становились хорошими вещдоками и уликами. У него в тайнике даже старенький носовой платочек хранился. Тогда еще были такие бабули, которые держали свои крохотные денежки не в кошельках, а завязывали их в узелочек...