Но я ошибся. Это был никакой не поезд, а лодка.
Маленькая лодка, в которую мы прыгнули и в которой потом долго куда-то плыли в потемках. Над нашими головами (хотя я не был уверен, что у моего попутчика была голова) картавыми голосами кричали большие птицы. Мне то и дело приходилось выпутываться из каких-то лиан, в которых то и дело мелькали человекообразные обезьяны. Или обезьянообразные люди, этого я не знал.
Я не мог разглядеть. В этой темнотище я не мог разглядеть даже лица моего молчаливого попутчика (или провожатого?)…
А было ли у него лицо?
— Простите, вы, собственно, кто? — наконец осмелился спросить я.
Я сидел на корме и пытался разглядеть того, кто был на веслах.
— Сейчас не подходящее время для знакомства, — ответил мой попутчик. — Нам надо спешить.
— Но почему мы так ужасно спешим?
— Почему?! — взвизгнул он.
От этого визга из прибрежных реликтовых зарослей (мне почему-то казалось, что мы в реликтовом лесу, хотя я не был в этом уверен)… Из прибрежных зарослей вспорхнула стайка светлячков. На короткий миг они осветили лодку. Передо мной сидели штаны.
Детские штаны на лямках, их еще называют песочниками. Они были желтого цвета и яростно налегали на весла.
— Мы так ужасно спешим, потому что мы ужасно опаздываем! — Песочники вынули из кармана часы и сунули мне под нос:
— 20:21!
Я с удивлением заметил, что это мои часы.
Те самые — с Микки-Маусом.
— Они не работают, — сказал я. — Если я не ошибаюсь, они остановились… гм-гм… несколько часов назад.
— Часов? — язвительно переспросили Песочники.
— Неужели месяцев?! — ужаснулся я.
— А лет не хочешь?
Лет?
Лет?!
ЛЕТ?!!
Они, наверное, смеются надо мной, — мелькнула радостная догадка.
— Хе-хе, — выдавил я. — Вообще-то, это не очень смешно.
— Это совсем не смешно! — отрезали Песочники.
— Вы серьезно? Я что, в Иначе уже несколько лет?!
— Вот именно.
У меня внутри все оборвалось.
— А сколько именно? — упавшим голосом спросил я.
Если года полтора-два, то это еще нормально. Школу я нагоню. А если двадцать? А если тридцать? Или тридцать пять?
Нет-нет! Этого не может быть! Это уже тогда не несколько лет получается, а несколько десятков лет…
— Триста.
— Простите?
— В Иначе ты уже без малого триста лет, — безжалостно сказали Песочники.
— Это, наверное, какая-то ошибка…
— Все твое появление здесь, все твое здесь существование — это одна сплошная ошибка!
А самая главная ошибка — это ты сам! Шутки он с Колесом Пространства и Времени задумал шутить! С этим нельзя шутить, понял? А если уже пошутил, то будь готов к последствиям. Тебе было дано достаточно времени, чтобы их расхлебать, но ты потратил его впустую! Вместо того чтобы искать Стража, ты прохлаждался! Ходил по гостям, по ресторанам сидел, сказочки из комода слушал…
— Я по ресторанам не сидел, — пискнул я.
— Сидел-сидел! — рявкнули Песочники.
Я был раздавлен.
Я был раздавлен и раздавлен.
Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным.
Да, точно, я — это уже не я. Я — это маленькое ничтожество. У меня совсем не оста лось сил. У меня совсем не осталось времени. А теперь у меня совсем не осталось надежды. Триста лет — вы только вслушайтесь:
Я вдруг вспомнил о маме с папой.
А потом — об Аделаиде.
И о Бабаке.
Значит, их больше нет.
Значит, даже если я и вернусь назад, в Так, мне достанутся только их дальние родственники (и это только в том случае, если они не переехали на другую квартиру). А я не хочу дальних, я хочу к маме с папой! Я к Бабаке хочу!
— Ну, допустим, надежды тебя еще никто не лишал, — вдруг сказали Песочники.
— Но вы же сами только что сказали…
— Мало ли что я сказал. Подумаешь! Неужели ты еще не понял, что в Иначе слова ничего не значат?
— Ничего?..
— То есть абсолютно. Кстати, у тебя в запасе целая секунда.
— Секунда?! Что я успею за какую-то там секунду?!
— За одну секунду иногда можно очень многое успеть, — сказали Песочники уже помягче. — Но только, если поторопиться.
Лодка ткнулась носом в берег.
Песочники опять дернули меня за руку, и мы очутились у подножия горы.
Это я понял на ощупь. Вокруг все еще было темно.
Мы стали карабкаться вверх.
Земля была мягкой и жирной, ноги то и дело соскальзывали, и я рисковал свалиться вниз.
От страха я хватался руками за пучки мокрой травы и за какие-то кустики. Из-под Песочников, которые лезли в гору впереди меня, летели комки грязи. Они окончательно залепили мне глаза, и я в буквальном смысле ослеп. Вдобавок ко всему хлынул дождь. Он был очень холодный, просто ледяной, и ужасно сильный. Как будто мне за шиворот, ушат за ушатом, лили воду из проруби.
Наконец мы вскарабкались на вершину.
Наверное, на меня было жалко смотреть.
Я весь изгваздался в грязи, исцарапался и промок до нитки. Песочники же, напротив, были как парниковые огурцы — даже не испачкались.
— Ну, очухался? — спросили они.
Я кивнул, хотя ни капельки не очухался.
— Тогда прыгаем на счет три!
— Куда прыгаем? — не понял я.
— С горы, естественно.
— Зачем же мы на нее лезли?
— Это было тебе испытание.
— Какое опять испытание? — я чуть не заплакал. — Неужели на мою долю за триста лет выпало недостаточно испытаний, чтобы мне подсовывать новое?
— То были другие испытания: на смекалку там, на отзывчивость и всякие еще… А это — на прочность. Раз, два, три! — скомандовали Песочники и прыгнули в темноту.
Я прыгнул за ними.
И только тут я вспомнил, что это были мои собственные песочники, которые я носил в детстве.
Без малого триста лет назад.
Глава 24
Квартира № 14
Мы оказались в квартире № 14. В последней (или в первой, смотря с какого конца считать) квартире нашего подъезда, на первом этаже.
В предвкушении встречи с Фомой Фомичом у меня трепетало сердце (я весь дрожал от холода, потому что был мокрый).
Ведь ясное дело, что Фома Фомич тут.
Иначе зачем Песочникам сюда так спешить, ведь так? Или иначе?..
Интересно, моя секунда еще не истекла?
Я огляделся.
Это была абсолютно пустая комната: голые стены, голый пол. Только посередине комнаты стоял невзрачный деревянный стул. Он был похож на венский, с той разницей, что у него было три ножки.
Я глянул вверх. На потолке ничего особенного тоже не было, кроме лампочки.
Но где же Фома Фомич?
А где Песочники?
— А ты думал, я тебя так сразу к Фоме и привел, да? — ухмыльнулись Песочники.
Они расхаживали туда-сюда по стене и не падали.
— Это ловушка! — понял я вдруг. — Мои собственные Песочники, которые я не раз надевал на улицу и дома, заманили меня в ловушку!
Как это низко! Как это подло с их стороны!
— Мне больше делать нечего, как тебя в ловушку заманивать, — укоризненно сказали Песочники.
Это не ловушка, дорогой мой, а обыкновенная комната желаний.
— Чего-чего? — переспросил я.
— Желаний.
Садись на треног и желай.
— В смысле желание загадывать?
— Ну конечно! — воскликнули Песочники. Кажется, я их начинал раздражать. Они разгуливали по стенке какими-то семимильными шагами и дергались.
Я сел.
— Одно? — на всякий случай уточнил я.
— Одно. Самое заветное. У тебя такое есть:
— Конечно! — засмеялся я от радости.
— Дай подумаю: вернуться в Так, ведь так?
Я кивнул с улыбкой до ушей.
Неужели это конец всему? Конец моим страданиям и хождениям по мукам? Вернее, по соседям. Неужели через какую-то долю секунды я окажусь дома?
С родителями и с Бабакой? В триста лет назад? Ведь именно это я сейчас и загадаю. Именно это мое самое заветное же…
— Можешь даже не мечтать, — сказали Песочники.
— Почему? — я весь похолодел.
— В Так ты можешь вернуться только при помощи Стража. Забыл, что тебе Морковка рассказывала?
— Но это нечестно! — закричал я. — Ведь вернуться домой — мое самое-пресамое заветное желание!
— Ты, пожалуйста, тут не скандаль. Скажи спасибо, что я вообще согласился тебя сюда привести.
— Спасибо, — я шмыгнул носом. — Но вообще-то я вас не просил.
— За тебя другие попросили. Пожалуйста, — Песочники уже разгуливали по потолку. — И, пожалуйста, давай побыстрее. Твоя секунда, в конце концов, не резиновая.
— Хорошо, — я начал яростно соображать. — Значит, попасть домой через комнату желаний у меня не получится. Тогда все это теряет смысл, ведь желать-то мне больше нечего!
Но желать надо!
Что же пожелать, ума не приложу. Голова у меня была совершенно пустая.
Я сидел на треноге и никак не мог сосредоточиться и решить, чего бы мне такого пожелать. Вдобавок у меня над головой расхаживали Песочники, и это отвлекало от правильных мыслей. Лишь только я нащупывал одну, нужную, она хихикала и убегала в неизвестном направлении.
Я сидел на треноге и разглядывал свои руки. Свои светло-синие руки…
Точно!
Как же я раньше об этом не подумал!
Принцесса сказала, что это теперь навсегда. Даже если я найду Стража и уговорю его вернуться домой, все равно все останется по-прежнему, на своих местах. И как же мне будет житься дома — таким синим снаружи и, главное, изнутри?
Очень плохо будет житься — вот как!
— Ты пожелал или нет? — нетерпеливо спросили Песочники из-под потолка.
— Пожелал! — выпалил я.
— Отлично. Сейчас я прочитаю заклЭнание, а потом ты озвучивай. Только громко и без запинки. А то мало ли что…
— Что?
— Да мало ли… — уклончиво ответили Песочники и стали читать заклЭнание:
Мубара и Арабум —
Тишина и громкий шум.
Арабум и Мубара —
Столб высокий и нора.
Мубара и Арабум —
Напряги немного ум.
Арабум и Мубара —
Все! Загадывай! Пора!
— Желаю, — крикнул я во все горло, — чтобы Мерзавчики стали обратно Принцами!
Я ужасно хотел стать снова розовым. Ужасно. Но ведь Принцам там, в морковном бассейне, было еще ужаснее, а желание было одно.
И только я так крикнул, все вокруг поплыло, закружилось и меня вместе с треногом подхватило волной и куда-то понесло.
Последнее, что я увидел, были мои Песочники.
Обмякшие, они валялись на полу и с гордостью мне улыбались.
И эта гордость, кажется, была за меня.
Глава 25
Квартира № 27 (моя)
Несло меня долго. Наверное, целую вечность, хотя я затрудняюсь сказать наверняка. Возможно, меня несло всего какую-то долю секунды. Но за эту долю — тут Песочники оказались правы — я успел о многом подумать.
Я думал, например, о том, какая красивая у меня мама и как сильно я ее люблю. Не за то, что она такая красивая, конечно. А за то, что… За то, что…
Да просто за то, что она мама моя. И даже теперь, спустя триста лет, она останется моей мамой, и мы еще с ней увидимся.
Может быть, не в Так и, может быть, не в Иначе, а в каком-нибудь другом месте. Но все равно я уверен, что мы с ней увидимся.
И тогда мы пойдем с ней гулять. Мы будем долго гулять по нашей аллее на проспекте Ленина и разговаривать.
Или нет. Лучше мы сядем пить чай. Точно!
На кухне! Все вместе!
Мама заварит не очень крепкий чай, как любим я и папа, застелет наш круглый стол белой скатертью, поставит вазочку с вареньем (которое она сама покупала), а еще — тарелку с пирожными картошка (или что-нибудь подобное, но только обязательно очень вкусное), и мы позовем папу.
И он, конечно, сразу прибежит, хлопнет в ладоши и скажет:
— Ну что? По чайку сбацаем?
И на это его «сбацаем» из комнаты придет Аделаида в песочниках и скажет что-нибудь, типа:
— Сладкое детям до года есть вредно!
Дайте мне лучше протертый суп с фрикадельками!
Но потом она все равно сядет с нами и станет есть сладкое — варенье, картошку — вместе со всеми. А Бабака (да, она тоже будет здесь)… А Бабака станет подливать нам в чашки горячий чай и рассказывать смешные истории про японскую контрразведку.
И мы все будем смеяться и держаться за руки, потому что мы всегда так делаем, когда сидим за нашим круглым столом. И пусть со стороны это покажется «ужасно мило», а нам плевать, и мы все равно будем делать, как захотим. Ведь мы же семья, и даже когда мы ссоримся или уезжаем в отпуск не всей семьей, то мы все равно — семья. Даже когда между нами триста лет, все равно!
Все равно!
Все равно!
— Все равно он опоздает, вот увидите! — я услышал папин голос.
Я так обрадовался!
Господи, как же я обрадовался!
Но это был не папин голос. Точнее, это был папин голос, но не моего папы. Это был голос папы Кирпичева.
Сам папа Кирпичев, живой и невредимый, стоял в каких-то рыжих кустиках в окружении своего живого и невредимого семейства — матери и дочери Кирпичевых (причем не в виде пижам, а в своем естественном, натуральном виде). Он стоял посреди моей (!) комнаты в черном смокинге и в бакенбардах.
«Когда он их успел отрастить? — подумал я. — И что это за кустики кругом?»
В руке папа Кирпичев держал бокал с шампанским. Это в одной. А в другой — какое-то колесо. По-моему, это даже было то самое…
Но это было еще не самое удивительное.
Когда я огляделся, то понял, что это была не моя комната.
С одной стороны, конечно, она была моя, а с другой — совершенно не моя, а чужая. По ней, увеличенной раз, наверное, в 20–21, разгуливали совершенно чужие и посторонние мне люди.
Все они были в черных смокингах и в бальных платьях, и все как один с бокальчиками в руках.
Да, неплохо они тут без меня устроились!
Эти уважаемые дамы и господа (не знаю даже, как их по-другому назвать) фланировали туда-сюда по моей комнате (За триста лет в ней произошли колоссальные перемены. Кто-то настелил на пол дворцовый, не побоюсь этого слова, паркет, развесил по стенам парадные портреты, а к потолку приделал люстру на тысячу свечей.) Так вот, фланировали они по моей комнате, попивали шампанское и негромко переговаривались. Все это происходило на фоне нежной фортепианной музыки и шелеста дамских вееров.
А за роялем, между прочим, сидел не кто иной, как мерзавец Котович.
Он играл в четыре руки с каким-то громилой в фиалковом фраке.
Я подошел к ним поближе.
— A-а! Костя! — обрадовался мне Котович. — Знакомься, Костя, это мой коллега по цеху и сердечный друг Собакевич. Гениальный, конгениальный пианист! Очень, очень рекомендую!
Я был немного удивлен такой перемене в их отношениях.
Собакевич между тем мне мило улыбнулся (у него оказались желтые собачьи клыки, а у Котовича — усы, как у кошки), и они заиграли дальше. Я хотел спросить у Котовича про синий чай и зачем он так со мной поступил, но тут меня кто-то стукнул по плечу.
Во все стороны полетели перья.
— Костя! Как же я рад тебя видеть, старина!
— Господин Гусь? Вы?! Но…
— Да, Костя, да! Они выросли! — Гусь, весь в пуху и перьях, просто светился от счастья. — Теперь я даже не знаю, куда их девать. Каждый день набиваю подушки, перьевики шью — открыл небольшой комбинат — а они все лезут и лезут! — Гусь счастливо рассмеялся. — Представляешь, лезут и лезут!
— Вам перья очень к лицу, — я был искренне рад за птицу.
— Спасибо! Спасибо тебе, сынок!
— А мне-то за что? — удивился я.
— Ба! Костя! Сколько лет, сколько зим! Передо мной стояли молодожены Альпенгольдовы и ласково держались за руки. Оба были, в отличие от меня, розовые. Натурального телесного цвета.
— Ну, как ты? Еще не забыл наши пальцы? — подмигнул мне Альпенгольдов. — Фондюшница-то у нас сломалась, так мы барбекюшницу прикупили! Шашлычки, сосиски-гриль жарим — объедение! Ты заглядывай к нам почаще!
— Непременно, — пообещал я, ныряя от них в толпу.
Мне показалось, что у жены Альпенгольдова опять не хватает двух пальцев. Бр-р-р-р!
— Куда же ты, Костя!
А пирожка? Отведай моего пирожка! — кто-то сунул мне в рот кусок пирога с грибами.
Или с ягодами — я проглотил, не распробовав.
Это был уже не Альпенгольдов, а Пампасов — тоже в смокинге и с деревянным ружьем наперевес. Руки, ноги и голова у него были теперь на месте.
— Я, ты знаешь, бросил охоту, — доверительно затараторил Григорий Христофорович, хватая меня за руки (тут я заметил, что у него на запястье поверх старой татуировки «Всем покажу!» было написано «Все в лес!»). — Я сейчас все больше по грибы и по ягоды хожу. В Черницкий район езжу на маршрутке, за кладбищем — сразу налево. Ох, и богатые там места, доложу я тебе!
— Да что вы своими грибами ребенку голову морочите! — вклинился в наш разговор какой-то румяный и пышущий здоровьем хряк. — Ему в консерваторию, между прочим, надо поступать, на хоровое отделение! У него, между прочим, талант!
— Хавроний? — удивился я.
В последний раз, когда я его видел (он же был и первый), Хавроний был жареный, с печеным яблоком во рту.