— Обязательно! — пообещал я и бегом бросился на второй.
Глава 14
Квартира № 19
На двери квартиры № 19 висела табличка из жести. Вот такая:
Как странно, раньше я ее никогда не замечал.
В этой квартире жили три поколения дружной семьи Полтергейстовых: бабушка, дедушка, мама, папа и сын Коля.
С Колей Полтергейстовым я учился в параллельных классах и иногда гулял во дворе, хотя он мне не нравился. У него, как ни встретишь, всегда грязные руки.
— Чистые руки — чистые помыслы, — не раз повторяла Бабака, и я с ней полностью соглашался.
Я нажал на звонок.
— Входите, не заперто! — крикнул кто-то, как мне показалось, издалека.
Действительно, было не заперто, и я вошел.
В квартире было сумрачно, как в лесу.
— Ау! — позвал я.
— Ау! — ответили мне справа.
— Ау-ау! — снова позвал я.
— Дом-музей Полтергейстовых по коридору налево, — ответили мне.
— Странно, — сказал мне внутренний голос, — сворачивай все-таки направо.
На всякий случай я послушался его и свернул все-таки направо. Внутренний голос оказался прав.
Я очутился в просторной комнате эпохи ампир. А может быть, рококо — я не сильно разбираюсь. Кругом висели старинные портреты вельмож в кудрявеньких париках и рамах. На полу лежали шкуры зверей и стояли кованые канделябры с восковыми свечами, которые плакали прямо на паркет. Из мебели были стулья по углам на гнутых ножках.
На одном таком стуле сидела толстая бабушка Полтергейстова. На ней было малиновое бархатное платье с белым воротником и кломпены поверх носков. Это такие деревянные башмаки, которые носят в Голландии.
Я подумал, прямо как в нашем краеведческом музее — там тоже бабушка в углу и картины…
— Здравствуйте, — поздоровался я с Полтергейстовой.
— Ц-с-с-с! — она посмотрела на меня сердито и приложила к губам палец. — Соблюдай тишину!
— Простите, — сказал я шепотом и стал разглядывать картины.
Они были очень красивые, эти картины.
На одной, например, изображен рыцарь на коне. Сверху у него доспехи, а снизу — очень живописные ноги в лосинах и пышных шортиках.
Но больше всего мне понравился конь. В хвосте и гриве у него красовались бантики.
На следующей картине нарисована бледная тетенька с кораблем на голове. У корабля были черные паруса, по палубе разгуливали матросы, а на капитанском мостике стоял одинокий пират с подзорной трубой и попугаем.
На других картинах в основном были мужчины по пояс — в париках и лысые. Такие картины мне не очень нравились.
Но вот прекрасная картина! На ней старый мастер талантливо изобразил людей из разных фруктов. У одного мужчины, например, нос был сделан из банана, а подбородок — из яблока. А у другого, постарше, глаза из слив и рот из мандариновых долек. У женщины были виноградные волосы и румяные щеки из вишни. А у ее ребенка — крепкие кукурузные зубы.
Я залюбовался. Великолепное полотно!
Я даже отошел на пять шагов и откинул голову, как учила меня мама, чтобы полюбоваться побольше.
И тут я заметил, что ребенок на картине показывает мне язык! Из груши! А потом еще и фигу из каштана!
Я сразу уловил в этих грязных каштановых пальцах и в этих мелких кукурузных зубах что-то знакомое…
— Коля? Полтергейстов? Это ты?!
— Чш-ш-ш! — зашипела на меня бабушка. — Пш-ш-ш-ш!
— Ну я! — сказал нарисованный Коля. — Кто ж еще?
— А зачем ты в картину залез? — я был в недоумении.
— Залез? — вскрикнула Колина мама, тетя Оля Полтергейстова. — Что за манеры, о Мальчик?
— Мы никуда не залазили и ниоткуда не вылезали, с вашего позволения, — с достоинством сказал Колин папа. — Нас написал маслом великий итальянский мастер Джузеппе Арчимбольдо!
— Арчибальдо? — не расслышал я.
— Арчимбольдо! — повторил Колин папа и почесал свой банан.
— Понятно, — я как-то стушевался под строгими взглядами Полтергейстовых. Особенно меня нервировал их дедушка со своими сливами-буравчиками.
— Скажите, а зачем вам нос, кхе-кхе, из банана? — чтобы прервать неловкую паузу, спросил я у Колиного папы.
— Чтобы им нюхать, — ответил он, как волк из «Красной Шапочки».
Понятно, что нюхать, я же не дурачок.
Но почему именно бананом? Меня это интересовало больше всего.
— Дурак ты, Костян! — сказал мне Коля. — Это же направление в живописи такое. Фруктизм.
— Маньеризм, — поправила его мама.
— Умозрительный ребус, — заметил кто-то с пола.
Я обернулся. Это сказала медвежья шкура. Она заунывно продолжила:
— Арчимбольдо применяет в своих циклах один и тот же прием: на глухом черном фоне воздвигаются антропоморфные пирамиды из нагроможденных друг на друга предметов.
Они написаны с абсолютной зрительной адекватностью и обладают какой-то сюрреалистической навязчивостью. С изумительной изобретательностью импровизирует Арчимбольдо свои композиции, в которых горы фруктов, цветов, живых существ складываются в причудливые полуфигуры и тут же оборачиваются нарядными, празднично одетыми современниками художника. Персонажи Арчимбольдо — это умозрительные конструкции, но они удивительно декоративны, изящны, хотя иной раз впечатление, которое они рождают, осложнено гротеском. Иногда необходим зрительный поворот изображения на 180 градусов, чтобы из хаоса вещей проявилось чье-то лицо. Миска с овощами в особом ракурсе скрывает лицо «Огородника», страшный «Повар» составлен из жареного поросёнка и обезглавленной курицы.
Шкура замолчала так же внезапно, как и заговорила.
Я был потрясен. Мы помолчали.
— Хотите, я прочту вам стихи? — неожиданно предложил Колин дедушка и, не дожидаясь ответа, прочел:
Портрет Был в доме портрет,
На нем Джонни Брэд
На фоне старинного замка.
Висел тот портрет
Почти тридцать лет,
Пока не растрескалась рамка.
Воскликнул Джо Брэд:
«Я так много лет
В картине сидел, как в темнице.
Стал сморщен и лыс,
Позвольте же, плиз,
Мне выйти за эти границы!»
Вот так Джонни Брэд
Покинул портрет,
По свету мотается где-то.
И смотрит на нас
Печально сейчас
Лишь замок старинный с портрета.
— Слышь, Костян, — сказал Коля, — Завтра контроша по инглишу, так что я в ауте. Загони им там, что у меня свинка, — и хрюкнул.
— Свинка, свинка, свинка! — заплакали в канделябрах свечи.
— Свинка? — я покосился на его родителей.
Сейчас они ему, наверное, всыпят.
— Нет, лучше коклюш! — радостно предложила Колина мама.
— Коклюш, коклюш, коклюш! — заголосили свечи.
— Или двухсторонний бронхит с осложнениями! — счастливо засмеялся Колин папа.
Ничего себе! Вот это я понимаю, дружная семья! Какое взаимопонимание, какая взаимовыручка! Просто удивительно!
— Хорошо, я передам, — пообещал я.
— Ну, давай, пакеда! — сказал мне Коля. — А то мы через пять минут закрываемся.
— Подождите! — заговорил я. — У вас был мой хомяк? Фома Фомич?
Полтергейстовы переглянулись.
— Мне господин Вонючка сказал, что Фома к вам заходил, — на всякий случай добавил я.
— Д-да, — неуверенно сказала Колина мама. — Он забегал тут…
— Чш-ш-ш, — зашипела из угла бабушка.
— Но только на минуточку, — быстро прибавила мама. — Водички попить.
— Водички? — разочарованно повторил я.
Неужели это действительно так? Неужели он просто водички?.. Что-то мне подсказывало, что Полтергейстовы не договаривают. Вон, и лица фруктовые от меня отворачивают. А дедушка вообще закрыл глаза, притворяется, что спит…
Вдруг я заметил, что Коля подает мне какие-то знаки лицом. Он шевелил грушей и скалил кукурузу. Да, он определенно на что-то намекал! Но на что? Я ничего не понимал…
— Коля, я все вижу, — угрожающе сказала из угла бабушка Полтергейстова. — Молодой человек, — обратилась она ко мне, — дом-музей Полтергейстовых закрыт на ужин и сон. Подите вон.
Она взяла меня за руку и повела к выходу. Ладошка у нее была сухая и с каким-то шариком посередине.
— По вторникам у нас санитарный день, — многозначительно сказала бабушка и отпустила мою руку.
— До свидания! — успел сказать я прежде, чем за мной захлопнулась дверь.
Оказавшись в подъезде, я разжал руку и обнаружил у себя в ладони печеный каштан. Я быстро сунул его в рот и раскусил.
Оказавшись в подъезде, я разжал руку и обнаружил у себя в ладони печеный каштан. Я быстро сунул его в рот и раскусил.
На одной половинке каштана было мелким почерком написано:
Неужели бабушка? А чего она тогда шипела? Или это Коля передал? Телепатически… Может, я в нем ошибался?
В любом случае мне действительно следовало поторопиться.
Глава 15
Квартира № 18
Дверь квартиры № 18, в которой проживал вдовствующий инженер Свиньин Сергей Яковлевич, мне открыл молочный поросенок. Что ж, я не был удивлен.
Поросенок был жареный, изо рта у него торчало печеное яблоко. Он вынул его копытцем и вежливо сказал:
— Прошу вас, входите, — после этого он низко поклонился. Наверное, даже сделал книксен или реверанс.
— Спасибо, — я вытер ноги о коврик, который оказался волчьей шкурой, и прошел вслед за Поросенком в комнату.
У него было уютно — кругом висели веселенькие занавески и портреты членов семьи, также стояли фикусы в кадках. Пахло ароматическими палочками, сандалом и немного зайчиками. В углу расположился противень, накрытый клетчатым пледом с кистями. Перед ним на низком столике стоял кальян.
Поросенок залез на противень с ногами и закурил.
— Прошу вас, присаживайтесь, — мелодично произнес он, выпуская из ноздрей дым. — А то вы какой-то синий.
Я не хотел задерживаться у этого Поросенка, но отказываться было неудобно. Я примостился на краешке его ложа.
— Хотите? — Поросенок протянул мне кальянную трубку. — Сегодня яблочный. На молоке.
Я покачал головой.
— Курение — это яд, — не раз повторяла Бабака, и я был с ней полностью согласен.
— Вы, простите, кто по профессии, я не расслышал? — спросил меня Поросенок.
— А я и не говорил.
— А я певец, — с достоинством сказал он. — Больших и малых академических театров.
— А-а-а.
— Вот недавно с гастролей вернулся, — Поросенок накинул на себя шелковый халат с драконом. — С «Виртуозами Москвы» в Венском оперном театре концерты давали. Аншлаги срывали.
Разве так говорят? Срывают овацию или, например, ромашки. А со шлангами что делают? Вернее, с аншлагами. Я забыл.
— Простите, я спешу. Я, собственно, к вам по делу… — начал я.
— Помнится, в Ницце с Монсеррат Кабалье выступали, — не слышал меня Поросенок. — Я ей говорю: «Монси, дорогая, пой тише, зритель меня не слышит». А она мне: «Хавроний, драгоценный…» Меня Хавронием зовут, в честь мамы. А она, значит, мне: «Хавроний, драгоценный, женись на мне!» — и обнимает меня.
— Извините, вы случайно хомячка не…
— Или вот еще был забавный случай. Записывали мы «Новогодний огонек», я в главной роли, разумеется, партию Деда Мороза пою…
Вот кого я не люблю по жизни, так это болтунов. Но мальчик я вежливый, и от этого страдаю. Или лучше так сказать: перебивать старших невежливо, и я не перебиваю. Вот и сейчас я молча сидел на противне и слушал этого Хавронтия Болтуновича в китайском халате. Я понимал, что его не остановишь.
Я понимал и страдал. А потом я просто отключился.
Я сидел на противне и думал о маме. Как она там, моя мама, в Пицунде? Наверное, сейчас арбузы ест с дынями и запивает их минеральной водой «Боржоми» или «Ессентуки». Потом я подумал о папе. Папа теперь, наверное, совсем загорелый. Он лежит на побережье весь коричневый и смотрит вдаль на теплоходы и синих китов.
После папы я думал про Аделаиду, которая лепила замок из песка, в то время как морской прибой ласкал ее голые пяточки. А в конце я подумал про Бабаку. Вернее, про то, как она вернется из отпуска, откроет квартиру своим ключом, войдет в нашу комнату, положит на кровать чемодан и увидит пустую коробку из-под хомяка…
— …А он мне, значит, так ехидно отвечает: «Вы, Хавроний, хоть и народный артист, а поете, прямо скажем, как заслуженный»…
— Послушайте, Хавронтий, вы не видели моего…
— Хавроний.
— Что, простите?
— Меня зовут Хавроний. Без т.
— Извините. Так вы не видели рыженького…
— А хочешь, я тебе спою? — воскликнул Хавроний.
— Нет.
— Возьми вон там бубен, будешь подыгрывать!
И я взял.
Вместо того чтобы раз и навсегда спросить про Фому Фомича и уйти, я взял бубен и стал подыгрывать.
Ну что ты со мной поделаешь? Я просто себя в этот момент начал презирать! Я подыгрывал даже тогда, когда Хавроний прочищал себе горло! Даже тогда, когда он всего-то сырые яйца пил!
Я тренировался.
Прочистив горло и выпив яйца, Хавроний объявил:
— «Потрясающая история любви великолепного господина Франтишека». Музыка шотландская, народная. Слова — тоже народные.
Будешь подпевать.
И он запел.
У ПАПЫ ХРЮ-ХРЮНА
И МАМЫ ХРЮ-ХРЮШКИ
РОДИЛСЯ КРАСИВЫЙ СЫНОК.
КРАСИВЫЕ ГЛАЗКИ,
КРАСИВЫЕ УШКИ,
КРАСИВЫЙ С ПЯТНЫШКОМ БОК.
— О, бок! — подхватил я слабым голосом. — Красивый с пятнышком бок!
— Молодец! — похвалил меня Хавроний и запел дальше:
СРЕДИ ВСЕХ СЕСТРЁНОК,
СРЕДИ ВСЕХ БРАТИШЕК
КРАСИВЫЙ ТАКОЙ ОДИН.
ОН ИМЯ ХРЮ-ХРЮНТИК
СМЕНИЛ НА ФРАНТИШЕК,
ВЕЛЕЛ НАЗЫВАТЬ «ГОСПОДИН».
— Господин? — пропел я смелее. — Велел называть «господин»!
НЕ ЕЛ ЧТО ПОПАЛО,
КАК БРАТЬЯ И СЕСТРЫ,
И, ХОТЬ БЫЛ ПО ВОЗРАСТУ МАЛ,
КОСТЮМЧИК СОЛИДНЫЙ
НОСИЛ, А НЕ ПЕСТРЫЙ
И, ГЛЯДЯ НА ЗВЕЗДЫ, МЕЧТАЛ.
ОН МЕЧТАЛ!
И, ГЛЯДЯ НА ЗВЕЗДЫ, МЕЧТАЛ!
В этот момент в комнате появился незнакомец в килте (это такая шотландская юбка, ее носят мужчины) и с волынкой. Волынка гармонично влилась в наш с Хавронием дуэт.
НА ЭТОЙ ЖЕ ФЕРМЕ
В ХЛЕВУ ПО СОСЕДСТВУ
ОСОБА ЖИЛА ОДНА.
И ТОЖЕ КРАСИВА
БЫЛА ОНА С ДЕТСТВА,
А ЗВАЛИ ЕЁ ВЕТЧИНА.
ВЕТЧИНА?
ДА, ЗВАЛИ ЕЕ ВЕТЧИНА!
Вслед за незнакомцем с волынкой в комнату вошел незнакомец с крошечной гармошкой и тоже, не говоря ни слова, присоединился к нам.
И ЮНЫЙ ФРАНТИШЕК
ВЛЮБИЛСЯ, КОНЕЧНО,
НЫРНУВ В ГЛУБИНУ ТЕХ ГЛАЗ.
ОН ПИСЬМА ПИСАЛ ЕЙ
ИЗЫСКАННО, НЕЖНО,
СТИХИ ЕЙ ЧИТАЛ НЕ РАЗ.
— Не раз! — воодушевленно пел я. — Стихи ей читал не раз!
ОН ПЕЛ СЕРЕНАДЫ
НА ЗАВТРАК И УЖИН
И ПЕЛ ПОТРЯСАЮЩЕ — ФАКТ!
ОНА ЖЕ В ГРЯЗИ
(В УЖАСАЮЩЕЙ ЛУЖЕ)
ЛЕЖАЛА И ХРЮКАЛА В ТАКТ.
ДА, В ТАКТ!
ЛЕЖАЛА И ХРЮКАЛА В ТАКТ!
Тут в комнату вошел третий незнакомец с гавайской гитарой в перепончатых лапах. Он вдарил по струнам.
КОГДА ЖЕ ОН В ЧУВСТВАХ
ПРИЗНАЛСЯ ОТКРЫТО,
ПОКЛЯЛСЯ ЕЙ В ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ,
ОТ СМЕХА ОНА
ПОВАЛИЛАСЬ В КОРЫТО
И ДОЛГО ИКАЛА: И-И.
И-И?
ДА, ДОЛГО ИКАЛА: И-И!
НАД НИМ ПОТЕШАЯСЬ,
СМЕЯЛИСЬ ХРЮ-ХРЮНЫ:
— ПРИДУМАЛ ЕЩЁ — ЛЮБОВЬ.
КАКОЙ ЖЕ ТЫ ГЛУПЫЙ,
НАШ РОДСТВЕННИК ЮНЫЙ,
ИДИ-КА, ПОЖУЙ МОРКОВЬ!
— Морковь! — все больше распалялся я. — Иди-ка, пожуй морковь!
АХ, БЕДНЫЙ ФРАНТИШЕК,
ВОТ ГОРЕ ТАК ГОРЕ,
ОТВЕРГЛА ЕГО ВЕТЧИНА.
ОПЛЁВАН СЕМЬЕЮ.
И ПОНЯЛ ОН ВСКОРЕ,
ДОРОГА ЕМУ ОДНА.
ОДНА?
ДОРОГА ЕМУ ОДНА!
Тем временем к нам присоединились еще двое — с маракасами и треугольником.