Карандаш лейтенанта, спотыкаясь, поскрипывал в полярной стуже помещения.
Тут взорвался мой внутренний Везувий:
— Прекрати записывать! Завтра доктор вручит тебе толстущий, как телефонный справочник, доклад! Так что будь спок, понял?
Тяжелый день сильно взвинтил меня, так что я стал очень раздражителен. Утром я еще был в Лилле, у родных Сюзанны, а теперь, после полуночи, моему взгляду представлялась пустая форма, отвратительная, скрючившаяся, зияющая и разделанная, ставшая уже добычей армий тьмы.
— Ах да! — воскликнул судмедэксперт. — Вы же хотели сразу услышать самое главное, наверное, мне надо было с этого начать. Под языком я обнаружил монету. Старинную монету в пять су. Вам известно значение этого символа, комиссар?
— Монета позволяет попасть в рай или ад, — вмешался Сиберски. — Согласно мифологии, усопший вручает монету Харону, перевозчику на реке ада, чтобы пересечь Стикс. Без монеты умерший обречен вечно скитаться под землей, в Тартаре.
Dead Alive, Живой Труп, как называли его наши ребята, кажется, был ошеломлен внезапным ответом лейтенанта.
— Да. И все-таки это странно, — добавил он. — Убийца истязает жертву самым жестоким способом и одновременно заботится о том, чтобы избавить ее от страданий в потустороннем мире?
Засунув руки в карманы халата, к нам подошел медик, окопавшийся в глубине прозекторской. Он был похож на огородное пугало, испугавшееся собственной тени.
— Монета во рту может также быть чем-то вроде авторской подписи… Особенностью, которая позволила бы ему отличиться от других, — ответил я, жестикулируя для убедительности. — Она может также быть каким-то тайным знаком или одним из основных элементов его жуткой постановки — элементом, без которого он ощущал бы ее незавершенность. Есть тьма толкований. Главное — найти верное.
Будто кокаин в токсикомана, проникали в меня улики, обнаруженные судмедэкспертом. Слушая, как он описывает детали, которых я ждал, словно лакомства, я ощущал особенное возбуждение.
В этот момент волна стыда оторвала меня от земли, захлестнула, подхватила, так что я оказался прямо над трупом, стиснула мне челюсти, почти засунув мне в рот свои испачканные землей пальцы, так что лицо мое оказалось в двух сантиметрах от лица трупа…
«Смотри на эту несчастную девушку, бездушный говнюк! — орал внутренний голос. — Разве мало она страдала? Оставь ее в покое! Оставь ее в покое!»
Человеку удалось прогнать полицейского…
— И последнее. И я полагаю, что на этом мы покончим с самым важным, — заключил невозмутимый медик. — В ее желудке содержалось больше литра воды, которую мы отправили в лабораторию на анализ. Думаю, драгоценная жидкость поведает нам много интересного. Я вам позвоню, как только получу результаты. Возможно, уже завтра.
Кивнув в сторону хромированного стола возле западной стены, я спросил:
— Я могу забрать фотоснимки?
— Хорошего вечера. — Он протянул мне папку и, больше не обращая на нас внимания, заговорил со своим ассистентом, продолжая сплевывать на пол зернышки кунжута, словно старичок — свои последние зубы.
В тусклом свете луны лицо Сиберски приобрело рыжеватый оттенок. Ему было непривычно оказаться так близко к смерти, вдали от слов и делопроизводства.
Я приметил этого молодого полицейского в декабре 1998 года, в ходе расследования одного смутного дела о приведшем к убийству сексуальном рабстве. Тогда он работал в комиссариате Аржантёя, в мерзкой дыре, и в качестве инспектора, служащего при канцелярии, бо́льшую часть рабочего времени проводил, подавая сотрудникам кофе. Во время следствия качество его докладов, дерзкое остроумие его выводов, а главное, его владение компьютером произвели на меня глубокое впечатление. Я вытащил его из провинциальных застенков, представив и поддержав его кандидатуру в префектуре полиции Парижа, и он примкнул к моей команде как полицейский-контрактник. Он по-прежнему занимался писаниной, но уже не подавал кофе. Спустя два года (то есть всего четыре месяца назад) он по конкурсу прошел на должность офицера криминальной полиции. Это был парень лет тридцати, любитель покопаться в библиотеках и пыльных делах, забытых историях и компьютерных файлах. Думающий, живой, активный, испытывающий настоящую аллергию к металлу своего кольта 11/48. Важный элемент моей команды, конь на шахматной доске улицы…
Мы шли вдоль набережной Рапе, а за нами стлался запах смерти. Его источали наши подошвы, складки нашей одежды; он угнездился в самой глубине наших мыслей. Перед нами бесцельно брел пес с торчащими ребрами, вдруг он остановился, уткнув нос в наши башмаки и как будто догадавшись, до какой степени наши измученные души блуждают в небытии. Простая дворняга с рваными ушами, бродячая помойка с рассеченной осколками стекла пастью, многократно побитая клошарами. Глядя, как она растворяется в темноте, я неожиданно для себя сказал Сиберски:
— Расскажи мне о каком-нибудь своем фантазме. О первом, что придет в голову…
Он отреагировал так, будто прямо перед ним разорвалась шутиха:
— Как это, комиссар? Но…
— Давай, давай! Расслабься… Я тебя слушаю.
Я встал лицом к Сене, засунув руки в карманы брюк и глядя на мерцающие вдали огни города.
— Ладно, — с сомнением в голосе пробормотал полицейский. — Э-э-э… Вы знаете Долли Партон?[6]
— Кантри-певицу? Нэшвилл и ковбои? «Some Things Never Change»? Обожаю!
— Ну да… Я… Нет, я не могу рассказать вам!
Кажется, даже голос у него покраснел.
— Хорошо, — ответил я. — Больше ничего не говори. Тогда представь: ты с Долли Партон, ты готов реализовать свой фантазм. Все обстоятельства сошлись благоприятно. Твои желания могут стать реальностью, надо только действовать. Но есть одно условие, и серьезное: ты должен удержаться от сексуальных сношений с ней. Ты можешь наслаждаться, прикасаться, ощущать, но не вступать в сексуальные сношения. Может ли в таком случае быть удовлетворен твой фантазм?
Мы стояли плечом к плечу у парапета набережной. На поверхности воды, превращаясь в подвижные витражи, дробились отблески света.
— Нет, это решительно невозможно. Я не сдержусь.
— Подумай немного и найди мне один-единственный фантазм, когда ты мог бы обойтись без сексуальных сношений.
Он поднес руку ко лбу. Потом запустил пятерню в свои приглаженные каштановые кудри:
— Таких нет. Во всех моих фантазмах есть сексуальная доминанта. Как и в ваших, и в фантазмах любого человека, впрочем. Разве не об этом толковал Фрейд?
— Не совсем. Судя по твоим литературным познаниям, ты должен бы знать. Существует два типа фантазмов. Сексуальные, как твои, мои и, как ты верно заметил, большинства других людей. С ними переплетаются так называемые фантазмы всемогущества: миф об успехе, об абсолютной власти, о полном господстве. Мечты о прекрасных автомобилях, богинях на взморье, невероятном богатстве… — Я взглянул в лицо своему коллеге. — А теперь поставим себя на место убийцы. Я бы хотел, чтобы ты сыграл роль. Ты — этот убийца. Ты бог знает каким способом вот уже некоторое время изучаешь поступки и события жизни хорошенькой женщины. Дни, недели, быть может, даже месяцы. Ты чувствуешь, как в тебе растет жгучее желание. Правда? Играй свою роль и отвечай начистоту.
— Дайте подумать… Я вижу ее… Я преследую ее, уже давно наблюдаю за ней… Мне все труднее и труднее сдерживаться. Она одна, она желанна. Я знаю, что могу овладеть ею без всякого риска. Только от меня зависит когда и где.
— Так, хорошо. Теперь все готово. И вот однажды вечером ты овладеваешь этой девушкой. Ты делаешь с ней все, что тебе хочется. Как будто это Долли Партон…
— Да, она передо мной, спит… Я… я сделал этот шаг. Отступать поздно. Она… в моей власти…
— Она твоя. Ты раздеваешь ее. Очень медленно. И связываешь, чтобы подчинить своим желаниям, даже самым безумным. Что ты испытываешь в этот момент?
Он прикрыл глаза. Его воображение мгновенно предложило ему возможный сценарий.
Слова плавно потекли с его губ…
— Я неторопливо привязываю ее, потому что это возбуждающий момент… Я… я хочу ее. Но… не теперь… Я должен дойти до края…
— До края чего?
— Чего? Моих желаний…
— Каких?
— Не знаю… Я просто действую.
— И что же ты делаешь?
— Подвешиваю ее. Тяну за шнур и приподнимаю…
— Она проснулась?
— Да… Просыпается… Медленно…
— Как она реагирует?
— Боль, которую выражает лицо, сводит меня с ума. Она знает, что сейчас умрет…
— И тогда ты начинаешь кромсать… Один, два, три… сорок восемь разрезов… Несколько часов подряд… Что происходит в твоей душе?
— Я… — Он встряхнул головой. Его расширенные зрачки напоминали два черных солнца. — Хватит, комиссар… Я больше не могу. Я не понимаю эту сволочь! Зачем вы меня об этом спрашиваете?
— Я… — Он встряхнул головой. Его расширенные зрачки напоминали два черных солнца. — Хватит, комиссар… Я больше не могу. Я не понимаю эту сволочь! Зачем вы меня об этом спрашиваете?
— Чтобы доказать тебе, что этот тип думает не так, как мы. Никто из нас не мог бы совершить подобного ужаса с такой скрупулезностью, не спеша, в течение многих часов, когда желание изнасиловать ее даже не пришло ему в голову.
Сиберски отступил на три шага:
— Но это немыслимо! Он точно сдерживался от половых сношений! Из боязни оставить следы!
— Представь, что ты имеешь патологические склонности. Мог бы ты в подобной ситуации удержаться и не изнасиловать ее?
— Нет, не думаю…
— Я прочел достаточно журналов, которые выпускает Парижское психоаналитическое общество. Со всей очевидностью установлено, что сексуальные импульсы, так же как боль и страх, не поддаются контролю. Если кто-то обжигается, прикоснувшись к горящей газовой горелке, что он делает? Отдергивает руку, потому что не может себя КОНТРОЛИРОВАТЬ. В худшем случае наш убийца надел презерватив, но все же он ее изнасиловал — до или после смерти… Нет. Этот тип действует согласно другим установкам, отличающимся от простого акта убийства.
— Тогда по мотивам мести?
Я отрицательно покачал головой:
— Гнев всегда проявляется во время акта возмездия. Охваченный гневом убийца не может быть организованным. Не будем забывать пред— и посмертные аспекты, мизансцену, желание произвести мощный эффект… Я бы скорей склонялся к фантазму всемогущества…
— Какому?
— Не знаю… Например, возможности заставить страдать, принять себя за палача. Или желание господства, которое достигает своего удовлетворения, только когда он лишает жизни…
Сиберски был невероятно проницателен. Он дополнил:
— Все психоаналитики утверждают, что никакой фантазм никогда не бывает полностью удовлетворен, так?
— В точку. Продолжай…
— В совершении акта, призванного представить материализацию фантазма, всегда отмечается какая-то досадная мелочь, деталь, требующая начать сначала, снова и всегда, чтобы превзойти идеал, которого невозможно достичь… Опять в точку?
— Да.
— Значит, если вы правы и речь действительно идет о фантазме всемогущества, наш убийца, возможно, стремится повторить акт, чтобы приблизиться к идеалу?
— Я вовсе этого не говорил, несчастный! Ты отдаешь себе отчет в важности своих слов?
Я размеренными шагами двинулся прочь, Сиберски последовал за мной. Теперь он говорил нравоучительным тоном:
— Я уверен, что в глубине души вы думаете так же, как я. Однако боязнь того, что вы окажетесь правы, мешает вам признать это. Я не знаю, какие темные силы порождают этих демонических существ и по каким законам вероятности или случайности в тот или иной момент человек скатывается на дурную сторону. Зато я знаю, что они существуют, они прячутся за нашими дверями, в закоулках наших улиц, и они готовы действовать. И стоит им попасть в эту убийственную спираль, как ничто уже не в силах остановить их. Он снова возьмется за свое!
— Не горячись, малыш… Не горячись…
Устроившись в моем «Рено-21», мы, придавленные липким молчанием, в приглушенном свете уличного фонаря просмотрели фотографии. У меня в горле ежом ворочался колючий вирус отвращения.
Сиберски качал головой, губы его были плотно сжаты, лицо словно рассечено контрастными тонами снимков.
Несмотря на страшную усталость, по дороге я кратко ввел его в курс дел на ближайшие дни:
— Выдели двоих на поставщиков медицинского оборудования. Не каждый день приобретают такие пилы… Попытайся разузнать, что сейчас происходит на ниве садомазохизма, в частности в деле связывания. Я уверен, что нам придется влезть в эту пакостную среду. Такой продвинутый пользователь, как ты, разумеется, уже имел дело с системой обработки информации по установленным преступлениям?
Эта система предлагала гигантскую базу данных, содержащую миллионы записей, и позволяла с помощью многокритериального поиска установить связи между разными зарегистрированными уголовными делами.
— Ну конечно да. Например, по делу убийцы из Нантера. И во многих других случаях тоже, для самообразования.
— Отлично. Тогда запроси файл. Задай смешанный поиск. Отрезанные головы, пытки, крюки, повешения, вырванные глаза. Короче, подкорми компьютер. Дай ему схавать все, что нам известно. Не пренебрегай ничем. Если ни черта не найдешь, привлеки полицию Евросоюза, запроси через Леклерка Интерпол и его Французское отделение, Центральное национальное бюро. Отправь своих ребят в библиотеку. Я хочу знать как можно больше про эту историю с монетой во рту. Заодно пусть поинтересуются мифами и кровавыми ритуалами. Ладно, иди спать. Как жена?
— Роды приближаются семимильными шагами. Может, еще до конца следующей недели… давно пора. Ее уже больше полутора месяцев держат в больнице, а я коротаю вечера в одиночестве. Эта беременность сущая мука. Будем надеяться, ребенок родится здоровым…
* * *В жилах моей соседки по лестничной площадке Дуду Камелиа текла изумрудная кровь Амазонии. Из квартиры семидесятилетней гвианки распространялись ароматы креольских специй, имбиря, котлет из трески и сладкого картофеля. Ее муж, потомок длинной династии золотоискателей, сорвал большой куш, обнаружив золотую жилу среди извилистых лабиринтов реки Марони во Французской Гвиане. Он вытащил жену и детей из беспросветной нужды, обосновавшись в Париже со своими драгоценными самородками и полным незнанием западного мира. В 1983 году он дал дуба где-то между Сен-Жермен-де-Пре и Монпарнасом, получив три ножевых удара в спину, так как имел несчастье улыбнуться членам крайне правой группировки «Радикальное Единство». В тот вечер мои коллеги обнаружили Дуду Камелиа, одетую во все черное и стенающую, прижимая к груди распятие, хотя теоретически она не могла еще знать о кончине мужа.
Входя в транс, она всякий раз заверяла меня, что моя жена жива. Что она заперта в каком-то сыром и гнилом помещении, распространяющем облака зловредных испарений. Она ощущала запах грибов, плесени, стоячей воды и мангровых лесов. При этом, несмотря на старые кости, она садилась по-турецки, скрестив ноги, и втягивала ноздрями воздух наподобие опытной ищейки. Я верю в уравнения, в математический расчет, который управляет законами и мыслями, в логику. Но я и подумать не могу, чтобы строить свою жизнь, а тем более жизнь моей жены на неправдоподобных вымыслах и сомнительных заявлениях полубезумной старухи.
В тот самый момент, когда я, утомленный прошедшим днем, вставил ключ в замочную скважину, она запустила узловатые, словно корни, пальцы в мои волосы, и я ощутил, как какая-то теплая аура обволокла все мое тело.
— Ты пахнешь смертью, Даду… Иди за мной! — приказала она мне голосом, напоминающим потрескивание старого дуба.
Она носила одежду огненной расцветки, перехваченную на слоновьей талии длинной белой веревкой. Ее лоб цвета черного дерева разъедал пот — наверняка она только что вышла из состояния транса.
В ее жилище лежало плотное облако благовоний с запахом цветков апельсинового дерева. Желтые языки пламени свечей плясали вокруг стоящей на ковре клетки с канарейками. Птички неподвижно сидели на ветке, будто сделанные из раскрашенного гипса.
Она предложила мне кресло с плетенным из ротанга сиденьем.
— Я чувствую в твоей квавтиве плохое. Очень плохое, Даду. Не входи туда!
Едкая соль сжигала ее сморщенные губы. В бездонной пещере ее рта сталактитами торчали редкие обломки зубов.
— Какого рода? — с любопытством поинтересовался я.
— Дьявол, Даду! Человек без лица! Он пришел на Землю, чтобы распространять зло! — Она крепко поцеловала распятие с оловянным Христом. Затем подняла клетку, птички вылетели, образовав облако перьев, и уселись на юкку, тесно прижавшись друг к другу. Их глазки, словно угольки, сверкали в рассеянном свете.
Меня ни с того ни с сего до костей пробрал озноб.
— А на что похож этот дьявол, Дуду? И почему он прячется в моей комнате?
Она отправила себе в глотку два добрых глотка бурбона — сорокапятиградусного виски «Four Roses». Ее передернуло, и старая шея раздулась, как у черепахи, когда та втягивает голову под панцирь.
В ее взгляде мне виделись когти тигров, разверстые пасти змей, челюсти пауков-птицеедов, я увидел в них первобытный, звериный страх, охристую смесь ужаса и непонимания.
— Не могу сказать, Даду. Просто знаю, и все тут. Не входи туда.
— Я буду очень внимателен, обещаю тебе.
Я поднялся и сквозь туманную пелену благовоний направился в сторону двери. Старуха разразилась рыданиями:
— Даду, я слышу, как они завывают…
— Да кто? Собаки? Все еще воют?
— Воют. Они воют днем и ночью, Даду… Они никогда не оставляют меня в покое… Приходят ко мне даже во сне… — От следующего глотка виски у нее перехватило дыхание. — Ну что же, Даду, иди. Иди, но будь внимателен.