Ну в какое положение он ставит меня перед его женой! И где мне хранить карточку с такой надписью?.. Ах, мужчины, мужчины, поверь вам только... Да я никому из них и не верила, кроме одного, которому понадобились мои драгоценности больше, чем я сама.
Как только я справлюсь со своим глупым сердцем, я сама пойду к нему. И когда я буду говорить ему о причине нашего разрыва - буду смотреть в самую глубину его глаз...
Юдин - Китти
Моя радость, мое милое солнышко Котинька, не знаю, когда попадет к тебе это письмо и зачем, в сущности, его пишу...
Ведь все уже сказано, почти все пережито, а слабое, глупое сердце все еще не может примириться с "концом".
Что случилось? Чья злая воля, чье бессердечие и злобное надругательство над нашим счастьем опять торжествуют?..
А помнишь весну, благоухающую легким воздухом, журчащую потоками воды, и ты, такая же трепетная, нежная, как эта ранняя весна? И аромат твоих щек, этот лучший в мире запах, и шелк твоих волос, душистых, пряных. О, если бы умереть тогда, пока был твой! А теперь ползут дни, идут новые кошмары - а я? Я смотрю ничего не видящими глазами в бездонную пустоту моей жизни. Без цели, без мысли, без ласки и тепла... И только теперь я понимаю, что надо, надо было согнуться, молчать, затаиться и ждать, только бы быть около тебя...
Ведь ты у меня одна на свете, самая близкая, самая желанная, самая родная...
Дневник Китти
Я была у него. Я предупредила его о своем приходе по телефону. Ах, эта комната, где я бывала так счастлива, я вновь увидела ее: большое зеркальное окно было открыто настежь. День уходил... Лучи заката, заливавшие всю комнату, были теплые-теплые... Как всегда, рояль был раскрыт, ноты стояли на пюпитре. Кругом уют, чистота. Только почему-то не было вокруг благоухающих даров его голосу - живых цветов, и только на столе против дивана стояли в вазе скромные полевые цветы.
Владимир понял мой вопросительный взгляд.
- Не удивляйся, - сказал он грустно, - я больше не пою. - И тихо прибавил: - Не могу... сейчас...
Он взял мои руки и начал их целовать, но я остановила его. Он повиновался, и мы сели на диван как чужие.
Я постаралась как можно спокойнее и последовательнее рассказать ему о краже, которую мы обнаружили, и о том, что никто, кроме него, не мог быть в ней виновен.
- Это ложь, опять новая наглая ложь твоей матери, - спокойно сказал он. - Она, наверное, продала эти вещи тайно от тебя, а теперь кричит о мнимой краже, чтобы этим клеймом сделать меня в твоих глазах преступником.
Я начала его разубеждать и доказывать, какие бессмысленные он нашел себе оправдания.
- Значит, это Валька! - вдруг воскликнул он. - Ну конечно, это она... теперь я припоминаю. Когда твоя мама в первый раз увезла тебя в Петровское, я после концерта сел с ней вместе пить чай вечером. Она вдруг сказала мне: "Знаете что? Давайте ограбим их! Почему вы их щадите? Ведь мы с вами в одинаковых ролях. Китти зазнайка, окруженная поклонниками, ветреная, бессердечная эгоистка, я около нее всегда в третьей роли, а перед вами она лицемерит, ей просто лестно иметь лишнего поклонника, да еще к тому певца!.. Поверьте, если из их четырех шкатулок они лишатся одной, то с голоду не умрут! Мы разделим все содержимое пополам. Деньги никогда не лишние. Поедете на юг, забудетесь, пофлиртуете, а я уйду от них, от чужого, вечно чужого куска хлеба..." "Нет, это вы серьезно говорите?" - удивился я, но тут она стала как безумная хохотать. "А вы и поверили? - говорила, давясь от смеха. - Вы и правда поверили?" Я же, считая ее всегда недалекой, решил, что этот разговор - ее очередная циничная шутка, я был далек от предположения, что она предлагает мне самую настоящую воровскую сделку. Теперь же мне все ясно: убедившись в ненависти твоей матери ко мне и испугавшись того, что ты действительно можешь уйти ко мне и она останется без тебя на хлебах у твоей матери, она решила сделать это преступление, как говорят, "под мою руку".
Что сделалось со мной, когда я услышала такое обвинение моей сестренке, выросшей со мной вместе, преданной мне, - трудно описать.
- Вовка, - сказала я, - умоляю тебя, только не лги мне! Я готова поверить в то, что ты сначала увлекся, потом полюбил меня, потом, видя все наше окружение на Поварской, мамину к тебе неприязнь, мою нерешительность, мое нежелание выйти за тебя замуж, ты разозлился, обезумел и, может быть, даже возненавидел меня, и именно в тот миг и решился сделать это нам назло.
- Что ты! Что ты! - Владимир стал страшно сердиться. - Разреши мне прийти на Поварскую и при тебе, твоей матери и Вальке подтвердить все мною сейчас тебе сказанное. - и Владимир страшно стал сердиться и вступил со мной в самый жаркий спор, в течение которого он становился мне все более и более неприятен.
Мне легче было бы услышать от него признание его вины и раскаяние, нежели такое настойчивое отпирательство; мы не могли с ним ни до чего договориться. Чем сильнее он горячился, тем более становился неприятен мне. Наконец он объявил мне, что я должна дать ему клятву в том, что если он меня позовет, то я должна буду прийти.
Я дала ему эту клятву, так как он сказал, что воспользуется ею только один раз. Я не могла ему отказать... Он имеет надо мной необъяснимую власть.
И вот я опять дома. Я рассказала маме и Вале все, что было между нами сказано. Я не пропустила ни одной подробности.
- Он сошел с ума, - спокойно и серьезно сказала Валя. - Мне даже смешно перед вами оправдываться. Ему надо не жениться, а садиться в сумасшедший дом.
- Но почему вы не хотите, чтобы он в последний раз пришел сюда к нам? Почему не хотите выслушать его оправдания?
- Никогда! - закричала мама. - Разве ты не видишь, какой черной клеветой он вздумал теперь клеймить бедную, ни в чем не повинную Валюшку? Я уверена, что за это время он еще что-нибудь придумает. К тому же наши комнаты еще числятся за ним. Он придет и не уйдет. Он начнет здесь публичный скандал, который даст Алексееву пищу для новых против нас обвинений и доносов. Может быть, он даже войдет с ним в союзничество против нас...
- Но, мама...
- Замолчи, - перебила меня мать, - замолчи и не смей больше говорить о нем! Обокрал, сделал свое черное дело - и прекрасно! Пусть оставит нас теперь в покое, никаких свиданий и личных ставок! Пойми, это унизительно для нас - встать на одну доску с вором!..
Мама вся кипела, и я достаточно хорошо ее знала, чтобы понять, что Владимир для нее больше не существует и что она согласна потерять еще столько же, лишь бы больше его никогда не увидеть.
А я?.. Я чувствовала, что голова моя лопается. Мне начинало казаться, что злосчастная шкатулка испарилась в воздухе. Но ведь чудес не бывает... Только они двое имели ключи и оставались без нас в наших комнатах. Знаю одно: с Валюшкой я выросла; когда я, болея дифтеритом, была при смерти, она пила из моего стакана для того, чтобы заразиться, и говорила, что не будет жить без меня; она - моя сестренка, она любит меня и беспредельно мне преданна, я верю ей... Значит, он...
Е. П. Мещерская - Н. В. Львову
Николай Владимирович! Почему так редко к нам заходите? Прошу, не обращайте внимания на Китти, не сердитесь на нее. Нас издергал этот негодяй, он не хочет оставить нас в покое. Теперь он в своих атаках на нас использует своих поклонниц. Вчера в нашей передней раздался звонок и вошла очаровательная голубоглазая девушка, хорошего тона, скромно и прилично одетая. Она попросила вызвать Китти, и я, ничего не предполагая, позвала ее. И представьте, как только Китти вышла к ней, эта девушка вынула из сумочки и передала ей письмо с ненавистным для меня почерком!
Знаете ли Вы, что каждое его письмо - отрава для Китти, она заболевает и ходит сама не своя?! Приходите, посоветуемся.
Е. П. Мещерская.
Юдин - Китти
Милый Котик! Шлю тебе письмо с Верой Головиной. У меня нет другого пути. Я не могу довериться уличным посыльным, а мне надо, чтобы это письмо попало верно тебе в руки. Мне надо очень многое тебе сказать (не о нас). Сначала я хотел написать тебе об этом, но, исписав восемь листов, увидел, что это напрасный труд. Ясно и точно можно только рассказать.
Поэтому прошу тебя о встрече. Где и когда - все равно, но лучше у меня и, если можешь, сегодня. Верь, зову тебя только для этой исповеди, впрочем, ты знаешь, что твоей доверчивостью я никогда не воспользовался. Если только действительно искренни были твои слова, что ты готова меня спасти, то сделай это. Прошу.
Вот и все, мой милый, горячо любимый Котюленька.
Черкни мне, получила ли? И когда увижу?
Твой Володя.
Дневник Китти
Он, безусловно, не в своем уме: вызвал меня к себе каким-то таинственным письмом, и, когда я пришла, он начал с того, что у него была... Валя. Она якобы пришла неожиданно и застала его дома. Она смеялась тому, что он передал нам ее давний с ним разговор, сказав, что: "Ведь вы для них теперь самый последний человек, и они ни одному вашему слову не поверят". Она хохотала, вспоминая ему свое пророчество о том, что мы вышвырнем его на улицу за все то доброе, что он нам сделал, за его хлопоты и защиту.
- Ты не веришь большой моей любви, - сказал он. - Я знаю, что если вера убита, ее невозможно возродить, так же как и любовь. Я бессилен убедить тебя в том, что не я украл вашу шкатулку с драгоценностями. Ты веришь Вальке, а не мне. Она же говорит, что вы обе лжете, чтобы от меня отделаться, выдумали эту мнимую кражу. И вот теперь я ухожу из твоей жизни, но мне страшно, что около тебя остается эта змея, которая так искусно прячет свое жало в притворной глупости и лживой преданности. Ты ей так веришь... Я боюсь, что она, имеющая темные, предосудительные знакомства, действительно подберет себе партнеров и дочиста вас ограбит, а эти друзья, может быть, еще и прирежут вас. Я тебе говорю: Валька - твой враг, это подлое, грязное животное, она завидует тебе и ненавидит тебя. Я умру, но, может быть, через много лет ты увидишь змею, которую грела на своей груди.
Я больше не в силах была слушать, вскочила с дивана.
- Довольно! - вскричала я, вне себя. - Ты говоришь такие вещи, точно у тебя нервное заболевание, но, поскольку эта черная клевета оскорбляет Валюшку, которую я люблю, которой я верю больше, чем тебе, которую считаю моей сестрой, я больше ни минуты не хочу здесь оставаться и выслушивать то, что оскорбляет нашу с ней дружбу.
Я почти силой вырвалась из его рук. Выскочив в дверь, сбежала по лестнице вниз и на улице жадно вдохнула вечерний воздух, очутившись в зелени Пречистенского бульвара.
Вдруг мне навстречу со скамейки поднялся какой-то мужчина. Это был Львов. Я очень удивилась и спросила:
- Какими судьбами?
- Я здесь случайно, - ответил он. - Но где были вы? И почему вы так взволнованны?
Он взял меня под руку, и мы пошли.
Пройдя несколько шагов, я невольно обернулась. Мне показалось, что знакомая худощавая и стройная фигура мужчины мелькнула сзади нас, и когда я оглянулась, то эта тень свернула на боковую аллейку.
- Что с вами? - спросил Львов.
- Так, ничего...
Львов посмотрел на меня настолько многозначительно, что мне стало ясно, что он знает все. Он слегка сжал мою руку:
- Не оборачивайтесь и не волнуйтесь! Он не посмеет при мне подойти к вам. Время его инсценировок прошло... Ах, Кэтти, Кэтти! Как вы беспечны и легкомысленны. Можно ли так рисковать, бывая у этого негодяя?.. К тому же вы должны помнить о том, что вы дочь вашего отца...
и Львов начал читать мне длинную и скучную проповедь о нравственности.
Но я не слушала его. Я была бы в эту минуту рада любой дружеской руке, любому человеку, идущему со мной рядом. Конечно, Владимир выскочил следом за мной и на улице продолжал бы эту клевету.
Казалось, ушат грязи, вылитой к моим ногам, еще отравляет воздух своими испарениями.
Запись на другой день
Сегодня сама Елизавета Дмитриевна вызвала меня запиской к себе на Знаменку. Я подходила к дому его родителей с тяжелым чувством. Невольно вспоминалось, как он был привезен туда от Склифосовского, как я пришла к нему, как мы были с ним счастливы... Мама пустила меня на это свидание к Елизавете Дмитриевне с большой неохотой только потому, что она верила моему честному слову, а я его дала в том, что Владимир никогда не будет моим мужем.
Елизавета Дмитриевна сама открыла мне дверь, бледная, со следами недавних слез на лице.
В гостиной было много людей: Николай Николаевич вел прием больных. Слава Богу! Значит, он занят и я его не увижу.
Елизавета Дмитриевна провела меня по знакомому коридору прямо к себе в комнату.
- Спасибо, что пришли, - сказала она. - Я вызвала вас только для того, чтобы сказать вам, что Володя был близок к самоубийству. Придя к нему неожиданно, я прочла его дневник... Там был записан день, когда он собирался покончить с собой. Слава Богу, этот день прошел, но эта минута отдалилась только потому, что он еще надеется. - Она остановилась и, посмотрев на меня, пытливо продолжала: - Я не хочу вас обидеть, но неужели вы обычная бессердечная кокетка? Неужели способны ради спорта увлечь молодого человека и довести его до такого отчаяния? Что вас останавливает от брака с моим сыном? Не бойтесь ничего. Вы будете жить лучше, нежели живете сейчас. Никакая кухня, никакая стряпня вас не коснется. Вы будете жить отдельно, в своем уголке, обедать будете ходить к нам. Я буду ухаживать за вами, как за родной дочерью. Никакой нужды не бойтесь. Ее не будет...
- Что вы! Что вы! - перебила я ее. - Не говорите мне об этом! Не уговаривайте, не спрашивайте, наш брак невозможен!
- Тогда объясните мне, зачем же вы совсем недавно согласились быть его женой? Значит, это была комедия, ложь с вашей стороны?
- Нет... - я набралась духу, чувствуя, что делаю святотатство, говорю матери слова, которыми сожгу ее сердце, но вместе с тем я призвала все мое самообладание. Молчать было нельзя, ведь без объяснения мое поведение действительно могло казаться подлым. - Да, я его любила и сейчас еще люблю. Но я должна с ним расстаться. Он нас обокрал!
Ее глаза сразу точно потухли.
- Не может быть... - упавшим голосом произнесла она. - Он не может этого сделать... он же мой сын... Господи, да что же он мог украсть? Неужели что-нибудь ценное... или, может быть, какую-либо безделицу о вас на память?.. Наконец, если вы его любите, ведь любовь прощает...
- Нет, - сказала я, - здесь дело совсем не в морали. Когда любят, разве считают добродетели и взвешивают нравственные качества человека? Но если человек входит в ваш дом, разыгрывает влюбленного в вас и в минуту, когда он добился вашего ответного чувства, он крадет хитро, ловко, мастерски и рассчитанно умно у своей любимой...
- Замолчите! Замолчите! - перебила она меня. - Я не хочу... я не могу слышать такие вещи о моем сыне... Ах, Китти, Китти... - Она вдруг, обняв меня, беспомощно заплакала. - Я не знаю, что он сделал, может, он сошел с ума, но он обожает вас... простите его! Простите... ради меня...
Я плакала уже с нею вместе:
- Я простила его, давно простила... Я ни капли не сержусь, Бог с ними, с вещами, с золотом. разве дело в том, что он украл и сколько? Мне ничего не жаль, поймите это... дело в том, что я ему больше не верю, нельзя иметь близкого, родного, которому не веришь, нельзя...
- Значит, мой сын вор? - отерев слезы, вдруг холодно и почти враждебно спросила она.
- Да, - ответила я, почувствовав, как невидимая зияющая пропасть легла между нами.
- Тогда я не смею больше ни о чем вас просить. - Голос ее стал очень тихим. Протягивая мне какие-то вырванные с золотым обрезом листы, добавила: - Вот возьмите и прочтите дома. Я нашла это в его дневнике. Может быть, займете этим свой досуг... А может быть, ваше сердце дрогнет...
Я взяла поданные ею листки и не помню, как вышла в переднюю. У самых дверей Елизавета Дмитриевна вдруг тронула меня за плечо.
- Ах, я забыла, - сказала она, и в полутемноте передней я вдруг опять увидела во взгляде ее знакомый взгляд милых, глубоких, мягких глаз Владимира. - Он сказал, чтобы я спросила вас, не забыли ли вы данную вами клятву прийти к нему еще только один, последний раз?
- Помню и сдержу...
- Но как вам дать знать? Дубов по своему телефону вызывает только Екатерину Прокофьевну. Письма к вам перехватываются, на улицу вас тоже одну не пускают...
- Я сказала, что приду. Мама пустит меня. Она знает, что это будет наше последнее свидание, меня никто не посмеет не пустить.
Я вышла на лестницу, еле сдерживая слезы, но они лились против моей воли, застилая мне глаза, и я, не видя ступенек, держась дрожащими руками за перила, еле-еле спустилась по лестнице и вышла на Знаменку.
Дома мама и Валюшка дожидались меня с большим нетерпением. Мама спросила меня, как будто не придавая этому вопросу никакого значения:
- Что-нибудь изменилось в твоем решении?
- Ничего.
Валюшка насмешливо сверкнула своими черными глазами:
- Наверное, мать тебя уговаривала. Она, может быть, сама участвовала в его подвигах? Нечего сказать, хороша семейка!..
- Я думаю, что он болен, - стараясь сама себя в этом уверить, ответила я. - Оставьте, не будем больше говорить обо всей этой истории!..
Я хотела сесть в тишине и начать читать данные мне Елизаветой Владимировной листки Володиного дневника, но в это время раздался звонок и пришел Виталий звать меня идти с ним вместе в Дом печати на выступление Маяковского.
Я была не в силах видеть людей, а тем более участвовать в каких-либо развлечениях, и мы решили с ним пойти в Александровский сад.
Только там, на широких его аллеях, среди высокой травы и густой листвы деревьев, я заметила, что лето подходило к концу. Кое-где уже мелькали желтые листья, и листва на деревьях выцвела от солнца, стала серовато-зеленой и выглядела пыльной. Приятно было войти в тенистый сад после душных улиц, на которых раскаленные дневным зноем тротуары и камни домов еще дышали теплом, наполняя воздух духотой.
Опускавшиеся сумерки казались нависшей серой пеленой, все более и более окутывавшей город.
Мы сели на скамью около грота. Виталий был из моих друзей самый красивый, самый юный, и он мне был приятен тем, что в нем не было столько неприязни и злобы к Владимиру, как у всех других. Я с отвращением вдруг вспомнила, что однажды, когда моя мама при Ричарде жаловалась на то, что Владимир портит мне жизнь, что из-за его писем и объяснений я не имею покоя, что он меня скомпрометировал и тому подобное, я увидела, как вдруг злобно нахмурился его лоб и в глазах его мелькнул злобный огонек. Что-то волчье появилось в выражении его лица. Когда мама вышла, он вполголоса, чтобы не слышала Валюшка, обратился ко мне: "Скажите мне одно только слово, и если он вам мешает, если только ваш покой отравлен, прошу, скажите слово - и я уберу его..."