– Это он во всем виноват. Ты даже не представляешь, какая он мразь! – почти рыдала она.
– Я что-нибудь придумаю, я обязательно что-нибудь придумаю… Я тебя люблю.
Ролан, как мог, утешал Аврору – теплыми словами, горячими обещаниями. Она успокоилась и выслала ему фотографию Корчакова.
Телефон был дорогой, с хорошим разрешением, но качество снимка оставляло желать лучшего. Впрочем, Ролану это не помешало получить представление о своем враге.
Корчаков обладал крупной головой: широкая лысина, черные курчавые волосы по бокам, бакенбарды – видимо, для того, чтобы компенсировать отсутствие шевелюры. Крепкий высокий лоб, прямые горизонтальные надбровья… Глаза, казалось, были скрыты под ними чуть ли не наполовину. Переносица такая же широкая, как и ноздри, щеки с резкими перепадами, образующими носогубный треугольник. Непонятно, насколько морщинистый у него лоб, какой рыхлости кожа, но Корчакова можно было узнать и без этого. И внешность у него выразительная, и жесткость характера в ней четко просматривалась. Суровая, но вместе с тем капризная жесткость. При всей своей целеустремленности Корчаков был эмоциональным, импульсивным человеком. Прагматизм ему не чужд, но за обиду он мог мстить, не считаясь с потерями. Что, собственно, сейчас и делал. Пришло время взяться за Аврору, и он нанес удар; и не важно, что тюрьма связывала ему руки… Что ж, нужно сделать так, чтобы ему связали еще и ноги. Перед тем, как уложить в гроб.
Аврора выслала пару своих фотографий, Ролан любовался ими, пока не появился надзиратель. Прежде чем передать ему телефон, он стер все снимки, а также номер телефона, по которому звонил.
– Скажи, тебе хорошо заплатили? – спросил Ролан.
– Не жалуюсь. – Контролер скосил в сторону глаза.
– Сотрудничество продолжается?
– Да. Только я не знал, как передать тебе телефон. Пока ты сам не попал сюда. Через два дня у меня снова смена…
– Предлагаешь мне здесь тебя ждать?
– У тебя пятнадцать суток…
– Скажи, а если есть деньги, можно облегчить режим?
– Ну, если много денег… Только это не от меня зависит, – глядя в щель между стеной и дверью, прошептал надзиратель.
– От Храпова?
– Ну, вроде того.
– Может, у вас вип-камеры есть?
– Есть… В санчасти.
Ролан едва сдержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Ну, конечно, как он сам не догадался? У лагерных смотрящих самое любимое место – лазарет. Там для них и палата отдельная, и уход, и диета. И приятное лекарство строгой отчетности можно раздобыть. Не везде так, но как правило… В том лагере, где Ролан мотал срок в первый раз, смотрящий даже медсестру потряхивал…
– Если очень дорого, я не потяну. А в санчасть мне надо. У меня отравление, днище выбивает…
– Да, мне говорили, что с тебя льет.
– Я так понял, тебе не только телефон передали, – усмехнулся Ролан. – Ну, чисто для меня.
– Э-э, да, – жалобно вздохнул контролер. – Но все не отдам. Санчасть чего-то стоит…
Ролан не догадался выяснить, сколько именно денег посредник взял для него, и Аврора упустила этот момент. Но, судя по тому, что на руки он получил десять тысяч двумя оранжевыми бумажками, сумма ему полагалась немалая, остальная часть которой осталась на совести контролера.
Глава двенадцатая
Ролан чувствовал себя неважно, голова кружилась, перед глазами все плыло, к горлу то и дело подступала тошнота, под копчиком – предательская слабость. Но все-таки он был не настолько плох, чтобы реальность погрузилась в сумерки. Тогда почему в глазах галлюцинация? Почему в кабинете врача его принимает Изольда Германовна? Ведь это же тюремный лазарет, к следственному изолятору он не относится.
Изольда тоже с удивлением смотрела на него и с язвительно-добродушной иронией щурила глаза. Так встречают старого знакомого, вспомнить о котором и забавно, и приятно.
– Тихонов, ты тоже к нам перевелся? – спросила она.
Тоже?.. Ролан вспомнил, что Изольда не вышла на свою последнюю для него смену. В общем-то, ему было все равно, вопросом, почему она пропала, он не задавался. Зато сейчас все встало на свои места. Оказывается, она перевелась на новое место службы. И, видимо, оно того стоило.
В санчасти следственного изолятора был сделан ремонт, но скромный по сравнению с тем, что Ролан видел здесь. Стены были отделаны такими же панелями, как приемная Храпова, на полу – отменного качества кафель, в кабинете врача – подвесной потолок, палаты закрытые, двери в них железные, решетчатых перегородок в коридорах по минимуму. И главное, здесь не было зловредного Карнауха.
– Да. За заслуги перед отечеством.
Ролан уже получил урок и теперь знал, как обращаться с Изольдой, чтобы не накликать беду на свою голову. Поэтому он заигрывающе сощурился, глядя на нее.
– И где же ты успел отличиться?
– В секретной лаборатории. Изучал воздействие паров хлора на человеческий организм. На себе изучал.
– И что?
– Ну, мужская функция не пострадала, но в остальном полный мрак. И тошнит, и бурлит… Короче, интоксикация кладет на лопатки.
– Ну да, выглядишь ты неважно.
Она подняла его веко, осмотрела глазное яблоко, попросила показать язык. Возможно, на этом осмотр и закончится. Не станет она брать анализ крови, мочи и прочих жидких масс.
– Да вы не переживайте, организм сильный, на одной ноге вынесет…
– Почему на одной ноге? – с игривым подозрением повела бровью женщина.
– Я же говорю, мужская функция не пострадала. На том и стоим…
– Это ты о чем? – сдерживая шальную смешинку, спросила она.
– О том, что сидеть больно.
– Ты к нам из карцера поступил, я правильно поняла?
– Из секретной лаборатории.
– Воздействие паров хлора, говоришь? – нахмурила она брови, адресуя свой символический гнев садистам в погонах.
– Да я не жалуюсь. Организм жалуется, а я нет.
– Ну, с организмом мы разберемся.
– А с остальным я сам, ладно? А то вдруг вы еще решите за меня заступиться. Как будто я не мужик.
– Мужик! Перегудов три дня ходить не мог, – с искренним весельем в голосе сказала она, вспомнив Арнольда. Но тут же спохватилась, снова нахмурилась. Все-таки она должностное лицо, представитель власти, а Ролан – обычный зэк.
– А я, наоборот, третий день хожу… Мне бы чего-нибудь такого, чтобы не ходить.
– В инфекционную тебя закрою.
– Мне все равно, лишь бы не засохнуть. А то сохну, сохну… Прямо как влюбленный юноша.
Ролан выразительно посмотрел на женщину, и та зарделась от тайного удовольствия.
– Не засохнешь, я тебе обещаю.
– Значит, инфекционная? – грустно посмотрел на нее Ролан.
Он знал, что это такое – лежать в инфекционной палате. Броуновское движение дристунов в замкнутом пространстве. Человек десять в маленькой палате, всем надо, сортир вечно занят; только и слышно, как чей-то жупел унитаз пугает.
– Не могу же я тебя к нормальным людям пустить.
– А к ненормальным?
– К ненормальным могу.
– И много там таких ненормальных?
– Ну, для тебя место найдется.
– Я знаю, там хлоркой воняет. А у меня на хлорку аллергия.
– Ничего страшного.
– Это вам так кажется. А мой организм боится. Может, для моего организма отдельная палата найдется?.. Ой, что это у вас такое?
Ролан поднес руку к ее уху и так нежно коснулся его, что у Изольды от удовольствия слегка затуманился взгляд. Но вот она вспомнила, что это непозволительная вольность с его стороны, собралась возмутиться, но Ролан одернул руку, вынимая из пальцев пятитысячную купюру. Не успела женщина опомниться, как деньги оказались в ее кармане.
– Это ваше. Наверное, с веток нападало, когда вы через парк шли.
– Ты что, фокусник? – в некотором смятении от нежданного подарка улыбнулась она.
– Нет, фокусником у меня дед был. Четырнадцать детей. Бедная бабушка не знала, что делать с его фокусами…
– Ладно, есть у нас отдельная палата. Но это не только от меня зависит. У нас Иван Данилович главный, он врач, он все решает…
– Да что же вы так неосторожно ходите? – спросил Ролан, снимая с ее головы второй пятитысячный «листик».
И эта купюра, мелькнув перед глазами женщины, оказалась в кармане халата.
– И все-таки ты фокусник.
– Знаете, я от своего деда много чего унаследовал…
– Иди ты знаешь куда со своим дедом! – шутливо отмахнулась от него Изольда.
– В отдельную палату…
– Тебе душ принять надо. И переодеться.
Она сама провела его в конец коридора к пластиковой двери с табличкой, где черным по белому было начертано «Баня». Вскрывая решетчатые переборки, Изольда орудовала ключами с ловкостью заправского надзирателя.
– Надеюсь, вода горячая? – спросил он, памятуя о том, как принимал душ в санчасти следственного изолятора.
– Надейся и жди.
– Ну, бывают моменты, когда ждать не совсем прилично.
– Например?
– Вот я хотел бы надеяться, что женская рука потрет мне спину. Но я этого не жду. Потому что знаю, насколько высок моральный облик российского тюремного врача. Клизму – пожалуйста, а спинку потереть – это уже чересчур.
– Например?
– Вот я хотел бы надеяться, что женская рука потрет мне спину. Но я этого не жду. Потому что знаю, насколько высок моральный облик российского тюремного врача. Клизму – пожалуйста, а спинку потереть – это уже чересчур.
– Хорош трепаться, балагур, – беззлобно одернула его Изольда.
Она открыла дверь в душевую, но внутрь входить не стала. Не будет она тереть ему спинку: ее желание, чтобы заключенные заигрывали с ней, – не более чем потребность в легком флирте.
Стены душевой были выложены кафелем приятного салатного цвета, слева оборудованы три кабинки с исправными лейками, холодной и горячей водой в кранах. Когда Ролан вышел в предбанник, там уже лежало чистое белье и вполне пристойная на вид пижама.
Обратно его сопроводил санитар из тюремной обслуги, худощавого сложения мужчина с еврейским типом лица.
– Ну, как вода? – спросила Изольда, не отрывая головы от журнала, в который что-то старательно вписывала.
– Отлично.
– Спину сам себе потер?
– В тюрьме что главное? Самодостаточность. И самообслуживание.
– Ну, если ты такой самостоятельный, то тебе в отдельную палату надо. – Она улыбалась, но на Ролана не смотрела.
– Я согласен.
– Только отдельной палаты нет. Есть трехместная. Но там сейчас никого… Да, кстати, как твоя рука?
Изольда провела его в ординаторскую, заставила снять пижамную куртку, пальцами нежно ощупала мышцы вокруг затянувшейся раны.
– Хорошо. Очень хорошо.
– Я тоже так думаю. У вас такие нежные прикосновения, что мне, правда, очень хорошо.
– Запомни ощущения, – не без ехидства усмехнулась она. – Останешься в одиночестве, вспомнишь.
Изольда опустила его руку, поднялась, встала у Ролана за спиной, мягко касаясь пальцами, ощупала голову. Чертовски приятные ощущения, так и подмывало сказать ей, чтобы она не останавливалась. Но Ролан молчал, он и без того наговорил много лишнего. Вопрос с хорошей палатой уже решился, и ему вовсе не обязательно заигрывать с Изольдой дальше.
– У тебя что, пластина здесь? – спросила она, едва касаясь пальцами шрама на голове.
– Угу. С дуба неудачно рухнул.
– Болит?
Она массировала место вокруг шрама.
– Нет.
– А это что?
Она запустила пальцы под верхний срез майки, коснулась пулевого шрама.
– Да так, татуировку сводил. Ева в объятиях дьявола-искусителя. Символизирует любовь к женщине. А если Ева без головы, то любовь эта безголовая. Знаете, так бывает, когда от любви голову теряешь…
– Знакомое чувство.
Она водила пальцами по его груди, пока не коснулась правого соска. Они вздрогнули вместе: он – от удовольствия, она – от внутреннего потрясения. Спохватилась, опомнилась, одернула руки.
– Ладно, давай в палату, а то у меня дела…
Стараясь не смотреть ему в глаза, Изольда проводила его до палаты, которая также находилась в конце коридора, напротив душевой, за лакированной филенчатой дверью из тех, что производились в тюремном цеху. Судя по расстоянию между тупиковой стенкой и дверным косяком, палата должна была быть широкой, метров шесть как минимум, но реально по этому показателю она едва дотягивала до трех. Впрочем, отсек оказался достаточно длинным, площадью не менее двадцати квадратных метров, что по тюремным меркам было неслыханной роскошью для трехместной палаты. Отделанные пластиком стены, ламинат на полу, под потолком – пластиковое, высотой чуть менее метра окно, забранное двухслойной решеткой без всяких сеток и ресничек, но с занавесками. Три мягкие кушетки, заправленные покрывалами, тумбочки, стол, шкаф. Мебель почти новая, поэтому в палате пахло древесно-стружечной плитой, из которой ее собирали. Сияющий белизной унитаз в кабинке из поликарбоната, фаянсовая раковина умывальника; не самый большой, но и не маленький домашний кинотеатр с колонками.
– Это что, вип-палата? – с приятным удивлением спросил Ролан.
– Ну, можно сказать и так. Хотя у нас в других палатах не менее комфортно. Только там людей больше.
– А мне одному здесь скучать…
– Скучать вовсе не обязательно.
Изольда стояла у него за спиной, и он не мог видеть ее глаза, но, судя по тембру голоса, было в них что-то шаловливое. Уж не собирается ли она составить ему компанию, спасая от одиночества?
Изольда ушла, оставив его наедине со своими мыслями. Не будь у него обязательств перед Авророй, он мог бы радоваться тому, как развиваются отношения с фельдшером. Но нет у него свободы, не должен он форсировать события; более того, ему нужно их притормозить. Если, конечно, женщина действительно что-то задумала.
Кровать была уже застелена, матрас мягкий, пружинный, и Ролан с удовольствием растянулся на нем. В палате было тепло, одеялом укрываться не надо, хотя неплохо было бы и нырнуть под него. Но для начала следовало перекусить. Закрома его пустые, ничего съестного в запасе нет, так что пришлось ждать обеда.
Он бы не отказался от сырного супа по-французски и рябчиков с ананасами, но на обед подали борщ и картофель с робкими признаками перемороженного мяса. В присутствии санитара баландер закатил тележку прямо в палату, из кастрюли наполнил привезенную с собой посуду. Еда из общего котла после скудного карцерного пайка казалась деликатесом.
Ролан с удовольствием поел и завалился спать. Проснулся под вечер, включил телевизор, долго смотрел новости. Красота. Никаких тебе поверок, обысков, и даже на прогулку его не тянуло – свежего воздуха он надышался в карцере, в перерывах между хлорными атаками. Разве что посуду пришлось после себя помыть. А уборка была после ужина. В палату зашел санитар; он и пол вымыл, и пыль протер. А Ролан все это время нагло смотрел телевизор, не поднимаясь с постели.
Одно плохо – его манил к себе унитаз; не так часто, как раньше, но все равно приятного мало. К ночи в животе успокоилось, видно, подействовали таблетки, которые перед обедом и ужином принес ему санитар.
Ролан отходил ко сну с надеждой, что живот не даст о себе знать как минимум до утра. Но заснуть помешала Изольда. На губах многообещающая улыбка, грудь в приподнятом настроении, две верхние пуговицы халата уже расстегнуты, третья наполовину вышла из петли. И глазки маслено блестят.
– Не спишь?
– Ну, как бы это тебе сказать… – на «ты» отозвался он. – А что?
Она достала из нагрудного кармана градусник, тряхнула им, чтобы сбить ртутный столбик.
– В это время мы обычно измеряем температуру.
Она сунула ему под мышку градусник, согретый теплом ее взволнованно вздымавшейся груди.
– Или поздно вечером, или рано утром.
– Этот способ придумали иезуиты. С их иезуитскими замашками, – улыбнулся он. – Чтобы иезуитствовать над больными…
– Над сачками, – покачала она головой, приманивая его жарким дыханием и томным взглядом. – Когда человек хочет спать, ему лень вставать, греть градусник на батарее…
– Не скажи. Я, когда в армии сачковал, и к батарее градусник прикладывал, и об одеяло его тер, чтобы температура не ниже тридцати восьми была. Хоть среди ночи мне градусник вставь, все равно поднимусь. Надо сразу два градусника вставлять, тогда не обдуришь…
– Нет, сразу два вставить – это жестоко, – с блудливой улыбкой сказала Изольда. – А один – в самый раз.
Ролан мог догадываться, что она имела в виду. И еще он чувствовал, что дело пахнет постелью. Похоже, Изольда любит флирт лишь как подливку к более крепкому соусу. Ей хочется, а он один в палате, никто ничего не узнает…
– Мне и одного много, – отозвался он. – Я же не гриппом болею, ведь неважно же, какая у меня температура…
– А какая у тебя температура?
Она ладонью коснулась его лба, нежно провела пальцами по щеке, по шее спустилась вниз к ключице, забралась под мышку, где торчал градусник.
– Нормальная. А какая должна быть?
– Чем выше, тем лучше.
Взгляд ее затуманился, язык скользнул по высыхающим от волнения губам. Похоже, у женщины отказали тормоза, и Ролан мог этим воспользоваться. Нет, он должен был это сделать, чтобы сохранить отношения с Изольдой и остаться в санчасти.
– Ты знаешь, какая у меня температура?
Она взяла его за руку, положила ее ладонью на свою грудь.
– Высокая.
Он мужчина, и его не могла не волновать женщина. И ее доступность его не отпугивала, скорее наоборот. Но у него Аврора, и он не может…
– А так?
Она окончательно расстегнула третью пуговицу на своем халате и переместила его ладонь на обнаженное и более чем приятное на ощупь полушарие бюста.
– Очень высокая.
– Я могла бы померить твою температуру.
– Попробуй.
Он сам взял Изольду за руку, провел ею по своему животу, направляя вниз. Она плотоядно щурилась, позволяя ему проделать весь путь до конца, но Ролан вдруг бросил ее руку и скорчился от боли.
– Ой-е! – Он схватился за живот, подтянув колени к груди. – Ой, как больно!
– Что такое? – пыталась растормошить его Изольда.
– Больно, очень!