«Чаплины, — такую характеристику давала им «Северная Пчела»[406], — почтенные негоцианты, ведущие обширную торговлю мягкою рухлядью и чаем, вознамерились завести в доме своем китайский магазин во 2-м этаже над чайным магазином. На первый случай собраны только образцы китайских товаров; Чаплины принимают заказы на выписку товаров».
Дом Чаплиных помещается на углу Невского (былой Большой Луговой улицы) проспекта и улицы Герцена или Большой Морской, к рассмотрению которой в пределах до нынешней Мариинской площади мы сейчас и приступим, оставив некоторое время описание неописанной еще части Невского и Адмиралтейского проспекта — границы Адмиралтейского Луга.
«Тут я в разговоре между прочим, — читаем в записках Порошина, воспитателя Павла I, за 1764 год[407], — доносил его высочеству, какое скаредное и болотистое место было там, где ныне прекрасная улица, что Большею Морскою называется» — из этого места записок современника видно, что только при Екатерине II Морская улица приняла достойный северной столицы вид; с 1754 по 1761 год эта улица, как было видно из вышеприведенных данных, представляла из себя тупик: она упиралась в задний фасад деревянного дворца Елизаветы Петровны; в царствование же Анны Иоанновны с этою улицею произошли два выдающихся для каждой улицы события. Прежде всего эта улица выгорела — «в 1736 году выгорели также Большая и Малая Морская улицы, обитаемые морскими офицерами и матросами, и вместо выгоревших деревянных строений возведены были потом каменные дома[408], а затем улица переменила свое прежнее название, она стала зваться «Большою Гостиною улицею». Название это было ей дано потому, что местный купец Чиркин построил после пожарища 1736 года, когда погорел и мытный или гостиный двор, на месте нынешнего здания министерства земледелия большой дом, в первом и подвальном этажах которого были устроены лавки. Этот дом Чиркина вскоре получил название новый гостиный двор, а от него и сама улица стала зваться Гостиной. Но это название не привилось, и старое прозвище — Морская — сохранилось вплоть до наших дней, когда оно заменилось «улицею Герцена». Название «Морская улица» еще и в прежнее время возбуждало недоумение, которое особенно ярко отразилось в куплетах одного из водевилей 30 — 40-х годов XIX века. Герой этого водевиля между прочим пел:
Я в Морскую поскакал,
Но там моря не видал...
И Морская улица получила свое название, конечно, не от близости к морю. На месте Морской улицы в Петровское время ютилась слобода морских служителей, в этой местности могли жить исключительно моряки: матросы, адмиралтейские служителя и рабочие; конечно, все эти распоряжения оставались больше на бумаге, в действительности здесь селился и просто обыватель, но он селился с опаскою, потому что существовало приказание по полиции ломать крыши и трубы в домах тех «не морских» жителей, которые не хотели переселяться из Морской на Васильевский остров.
После пожара 1736 года эти ограничения окончательно потеряли силу, наоборот, «сквозные места на Большой Морской и Мойке назначались для тех, кто обязывался возвести строение и на улицу и на набережную на погребах в 2 этажа»[409], принадлежность к морякам таким образом не требовалась, и к 1750 г. «Большая Морская улица построена палатным каменным строением в два этажа изрядной архитектуры»[410].
«Между 6 и 7 часов, когда сумрак начинает выводить красивые силуэты петербургских домов, дворцов, мостов, — читаем мы в 1840 году[411], — когда магазины открывают краны своих газовых языков и от Обухова мосту бегут огоньки к Зимнему дворцу, зажигаясь в фонарях, как лампадки в Роберте, я прогуливаюсь по Невскому проспекту. За Полицейским мостом я поворачиваю налево в большую Морскую, улицу парикмахеров, аптекарей, токарей и фруктовых лавок. Вы знаете, Морская была исстари улицей чудес! Тут Май вас чешет, мылит, бреет и стрижет (Май был лучший парикмахер того времени) и делает из азиатских голов благоприличные европейские физиономии; тут продают вам бумажные надежды на выигрыш девятисот тысяч злот (разрешенная польская лотерея), тут восемь лет сряду показывают вид Лондонского тоннеля, которого никто не смотрит, тут наконец обезьяны плясали на канате, куклы играли Фауста, автоматы давали концерты, и разрождался дивный комод Милера». — В этом описании, принадлежащем перу Ф. Кони, любопытно определение Морской улицы как «улицы парикмахеров, аптекарей, токарей и фруктовых лавок», этим подчеркивался торгово-промышленный характер этой улицы. Это определение 1840 года вполне поддерживается описанием 1857 года[412]: «за Невским проспектом улица делается многолюдною, великолепною, шумною; она то же, что Rue Vivienne в Париже. В ней движение не менее, как на Невском проспекте, чему не мало способствует торцовая мостовая. Из казенных домов замечательны дома обер-полицмейстера, военного генерал-губернатора и министерства государственных имуществ. Из частных нет отличающихся особенным изяществом, некоторые даже просто некрасивы, но все набиты жильцами, во всех богатые и великолепные магазины. Но правую сторону от Гороховой улицы тянется, в нижних ярусах, ряд магазинов золотых и бриллиантовых вещей. Модные магазины, знаменитые портные, парикмахеры и подобные художественные заведения сменяются одно другим. В доме Жако, знаменитая ресторация Дюссо; насупротив в доме Руадзе — кофейня-ресторан Бореля, самый великолепный магазин лампового мастера Штанге с подъездом с улицы, освященный по вечерам великолепно». И в это же время, на той же самой Морской улице[413], «мы говорим о доме на Большой Морской, недалеко от Почтамтского переулка, стоящего уже пятый год недостроенным, — в окнах ветер играл перегнившими рамами, никогда еще не знавшими стекол; кирпичные стены его осыпались; бревенчатые срубы будущих фонариков, выложенные, как в мозаике, дощечками всякого калибра, вида и цвета; ворота, вещавшие о несомненной старине руины, — все это исчезнет! Кто-то сжалился над этим недостроенным домом, купил стены и обломки и будет восстановлять городской дом. Эту развалину ныне обнесли забором, и уже деятельно начались работы».
Особенный вид Морская улица представляла из себя в некоторые дни по вечерам: «в день итальянской оперы около семи часов вечера Большая Морская представляет любопытное зрелище: «что это: скачка, что ли?» спросил нас приехавший сюда на-днях иностранец[414]. В самом деле, в целом мире так скоро не ездят, как у нас, особенно, когда надобно куда-нибудь поспешить. В эти дни кареты, четверки, несутся во всю конскую прыть, иногда в три ряда, а с дрожками или кабриолетами — милости просим подальше! Смотреть на это весьма забавно, но попасть в этот омут, не так-то приятно!»
После таких предварительных замечаний о самой Морской улице можно перейти к описанию некоторых наиболее интересных домов. Угловые дома на Невский проспект уже нами описаны, теперь нужно рассказать, что сделалось с двумя участками бывшего Елизаветинского деревянного дворца, расположенными на Кирпичный переулок. Ведь, как помнит читатель, дворовой участок дворца был разделен продолженной до пересечения с Невским проспектом Морской улицею на два участка, каждый из которых в свою очередь был разбит пополам — участки, выходящие на Невский проспект (участок Чичерина — Куракина — Пертца — Коссиковского — Елисеева и участок Чаплина), нами в достаточной степени восстановлены. И в то время, как дом Чичерина был уже построен и представлял одну из самых больших частных построек Петербурга, следующее место, освободившееся из-под бывшего Елизаветинского дворца — по Мойке, нынешнему Кирпичному переулку и Морской улице, было еще почти не застроено. Действительно, в 1781 году мы имеем такое сведение[415]: «В первой Адмиралтейской части, позади дому его высокопревосходительства Николая Ивановича Чичерина, по Мойке реке, продается пустое место с каменным строением госпожи полковницы Елисаветы Михайловны Поповой». — Попова недолго владела этим местом, которое вскоре (1784 год) перешло к какому-то меднику Реймерсу, затем к Трейборну; кто был этот последний, нам не удалось установить, но от него место это купил бывший слоновой надсмотрщик, кассир императорских театров некто Руадзе, выстроивший в середине 50-х годов прошлого столетия доныне существующий громадный пятиэтажный дом.
Существует очень характерный анекдот об этом доме — будто, когда он строился, на постройку его обратил внимание во время проезда император Николай и пожелал узнать, кто же этот богач, который может выстроить такую махину. — Императору донесли, что владелец бывший смотритель слонов и кассир театров. — Откуда у него средства? и император приказал доставить ему для допроса несчастного кассира. Но вместо кассира явилась его жена, известная красавица, заявившая, что домовой участок ее и что дом она строит на свои средства, и на вопрос императора, откуда она приобрела средства, красавица Руадзе, не сморгнувши и не смутившись, ответила: «Приобрела собственными средствами, ваше императорское величество». — Император посмотрел на красавицу поставил ее мужа в покое...
Существует очень характерный анекдот об этом доме — будто, когда он строился, на постройку его обратил внимание во время проезда император Николай и пожелал узнать, кто же этот богач, который может выстроить такую махину. — Императору донесли, что владелец бывший смотритель слонов и кассир театров. — Откуда у него средства? и император приказал доставить ему для допроса несчастного кассира. Но вместо кассира явилась его жена, известная красавица, заявившая, что домовой участок ее и что дом она строит на свои средства, и на вопрос императора, откуда она приобрела средства, красавица Руадзе, не сморгнувши и не смутившись, ответила: «Приобрела собственными средствами, ваше императорское величество». — Император посмотрел на красавицу поставил ее мужа в покое...
Судя по одному из планов, имеющихся в архиве городской управы, каменное строение, принадлежавшее еще полковнице Елизавете Михайловне Поповой, было небольшим каменным двухъэтажным домиком, находящимся внутри места и выстроенным как-то вкось к набережной Мойки. Этот небольшой домик избрали своим излюбленным местопребыванием приезжие тирольцы с канарейками; так, начиная с 1784 года, читаем следующее и ему подобные объявления: «Большая Морская, подле Мещанского клуба, в Реймерсовом доме у тирольца Перка продаются, самые лучшие канарейки, которые поют днем и ночью при свечах»[416]. Пение канареек «ночью при свечах» являлось необходимою принадлежностью хорошей канарейки.
В 1820 году на углу Кирпичного переулка и Морской улицы г-жа Латур, содержательница панорамы «Париж», выстроила небольшое деревянное здание, которое получило название «ротонда». В этом здании показывалась одна из первых панорам. «В числе зрелищ 1820 года, — читаем мы в «Отечественных Записках»[417], — первое место занимала прекрасная панорама Парижа, писанная с натуры Штейнигером, живописцем венской академии. Зритель должен представить себя на самом верху одного из Тюльерийских флигелей, откуда первым предметом является ему карусельная площадь, окруженная Тюльерийским и Луврским дворцами, музеумом и новою галлерею, а по другую сторону первого — королевские сады с бьющими фонтанами. Далее зрение наслаждается видом Сены и великолепного на ней королевского моста, вдали видны другие мосты, как-то: pont des arts (чугунный), pint neuf, pont de concorde etc. На другой стороне реки простирается набережная с нынешними дворцами и палатами, из-за коих возвышаются верхи и купола разных церквей. Наконец, через всю сию массу строений и зеленеющих садов взор достигает окрестностей столицы, узнаешь холмы Монмартрские, коих вершины увенчаны множеством ветренных мельниц, густой Булонский лес, прохладные рощи Сен-Клудские, замки Севский, Медонский и т. д.
Штейнигер представил Париж во время пребывания в нем союзных войск, не забыв даже отличительные характеры каждой нации. Вот по Карусельной площади несутся, как вихрь, два казака, ближе — вокруг безобразного башкирца (коих парижане назвали amours de Nord) собралась куча любопытных зевак. Там прекрасная парижанка притворно закрывает лицо опахалом при виде нагнувшегося шотландца; мужественные пруссаки в синих колетах сменяют караул красивой венгерской гвардии, одетой в белые мундиры. На мосту движутся торговки, фигляры, савояры. Мне кажется, я вижу того мальчика с черным пуделем, который долгое время был предметом любопытства целого Парижа. Маленький савояр приучил свою собаку доставлять ему работу и деньги следующим образом: когда хитрый пудель замечал человека, сходящего с мосту в чистых сапогах, то немедленно отправлялся к нему навстречу и обегал раза три кругом его, этого было достаточно, чтобы забрызгать сапоги грязью, коею всегда была покрыта длинная шерсть его, в ту же минуту являлся мальчик с предложением вычистить сапоги и получал работу. В саду видны разные группы гуляющих, щеголи гонятся за красавицами, политики или важно расхаживаются, закинув руки назад или газеты держа, с жаром спорят о современных важных происшествиях. На улицах скачут кареты, кабриолеты, верховые; на домах разные вывески; словом, столько пестроты одежд предает эффекту картине, столько разнообразности действий фигур переносит невольно жителя в шумный Париж. Сколько панорама сия может познакомить с сею столицею не бывавшего в ней, столько доставит удовольствия коротко с ней знакомому. Весьма приятно было мне встретить здесь однажды усатого гвардейского унтер-офицера, который толковал товарищу своему видимые предметы, как лучший чичероне. Вот как сделался нам знаком Париж, бывший незадолго за сим идеалом воображаемых красот, описываемых иностранными нашими наставниками для возбуждения к ним уважения и теми немногими счастливцами, коим удалось побывать в сей столице совершенств! Мудрено, чтоб теперь кто-нибудь из русских поставил себе в достоинство (как бывало прежде) даже и то, что его двоюродный братец собирается в Париж!!!
Нет сомнения, что зрелище сего города доставляет особое удовольствие русским воинам, ибо самое великолепие его говорит приятно о их великодушии! Нельзя не заметить еще, что небо и облака отлично хорошо написаны в панораме, особливо весьма удачно представлено действие солнечных лучей, ударяющих из-под черной тучи, плавающей над Тюльерийским дворцом, на белый флаг Бурбонов, развевающийся над оным.
Сия панорама была выставлена в Вене во время конгресса. Она величиною в 1580 квадр. арш. и показывается ежедневно в Большой Морской на дворе Реймерса, в нарочно сделанном для сего 8-угольном здании, которое освещается только сверху. Цена за вход по три рубля с персоны».
Пример госпожи Латур не остался без подражания; ее ротонда вследствие своего выгодного положения не пустовала; одна панорама сменялась другою, а в 1824 году, «недавно прибывший в С.-Петербург иностранец Яков Пинтор, главный рыболов в Адриатическом море во владениях графа Раймонда Туриано, с дозволения правительства, имеет честь показывать почтенной публике необыкновенной величины рыбу акулу, имеющую по 4 ряда зубов в верхней и нижней челюсти, в 19 футов длины и 11 футов в окружности (конечно, это размеры акулы, но не ее зубов). Весу в ней более 5 тысяч пудов, в печенке 1200 фунтов и жиру выварено 600 фунтов. Рыба сия находится в доме Реймерса, в том самом амфитеатре, где была показываема панорама Парижа и Вены; с 10 часов утра, посетители платят за первое место 2 рубля, за второе 1 рубль, за третье 40 коп., дети половину»[418]. Этот главный рыболов хотел даже продать вывезенное им из Адриатики чучело акулы — не знаем, нашлись ли желающие купить.
В 1832 году застроился и другой угол рассматриваемого нами участка, на углу Мойки и Кирпичпого переулка; здесь механик Клейншпек построил также деревянное здание для своего механического театра. Этим зданием пользовались в 30—40 годах XIX века разные содержатели зверинцев.
«Если вы испугались смешного объявления о зверинец Турньера[419], — читал петербуржец в 1838 году в «Северной Пчеле», — и еще до сих пор не были в нем — напрасно!
Правда, что зверинец этот невидной: вам покажут несколько общипанных птиц, какую-то хохлатую собаку, называя ее китайскою, змей и обезьян, которых, кажется, видели мы много раз. Правда, и то, что чичероне зверинца лжет, рассказывая чудеса о своих обезьянах и попугаях, но все-таки пойдите в зверинец Турньера — там есть любопытное животное: это носорог! Его стоит посмотреть. Кроме того, что носорог большая редкость у нас, находящийся в зверинце Турньера принадлежит к числу огромных и красивых зверей сей породы. Любопытно видеть этого чудовищного великана, с его рогом, огромной головой, непроницаемой кожею, бесконечною жадностью, крошечными глазами, глупым видом. Смотря на него, вы не пожалеете, что заплатили два двугривенника». — Это был первый носорог, появившийся в Петербурге. В 1843 и 1849 годах здесь был зверинец Зама. Обычное объявление этого зверинца было следующее: «Вслед за кормлением диких зверей в 2 часа пополудни будет кормление боа-констриктора и других змей живыми курами и кроликами[420]». И петербуржцы жадными толпами теснились перед ящиками, в которых змеи пожирали живых кроликов, а когда нервы притуплялись и это зрелище не действовало на петербуржцев, предприимчивый голландец Зам не унывал и извещал: «1 мая 1849 года в час пополудни будет показана невиданная до сих пор редкость, а именно спускание бенгальского льва и медведя в одну клетку»[421], и петербуржцы опять валом валили смотреть, раздерутся ли лев и медведь.
Ротонда г-жи Латур несколько раз перестраивалась и увеличивалась в размере, в ней помещались и диорамы, и косморамы, и «театр света» — предшественники нынешнего кинематографа и, наконец, знаменитый «физионотип Соважа». Так звался особый способ снимать маску с живого человека. В «Северной Пчеле» было помещено следующее любопытное описание этого физионотипа[422]: «Представьте себе довольно большую кастрюлю, наполненную сотнями тысяч тупых, хорошо выполированных игл, которые так подвижны, что поддаются назад при малейшем прикосновении. И вот в эту кастрюлю с чувствительными иглами вы должны вставить вашу голову. Разумеется, что при такой щетинистой поверхности рождается какая-то недоверчивость, какое-то щекотливое чувство, которое заставит вас призадуматься. Но, коснувшись до острой щетины, вы убеждаетесь, что это не что иное, как стальная вата нежная, мягкая. Вы смело втискиваете в нее свое лицо. Кострюля охлаждается. Иглы делаются неподвижными, их заливают воском — и вот маска вашего лица готова и так похожа и верна, как ни один художник не в состоянии сделать».