– Бабушка, она не умеет стихи писать, – сказала я однажды по дороге домой.
– Я знаю, – ответила бабушка.
– А почему ты ей врешь и поддакиваешь? Да еще и вечер устраиваешь? – аж задохнулась я от возмущения.
– А я и не устраиваю. Я говорю с ней об этом. Ей этого достаточно.
– Почему ты не скажешь, что у нее плохие стихи? Почему мы должны к ней ходить? Я не хочу. Почему ты вообще с ней дружишь?
– Машенька, тетя Ася – пожилой одинокий человек.
– А как же ее поклонники? Почитатели таланта? – съязвила я. – Пусть они к ней ходят, а я больше не пойду.
– Пойдешь и будешь слушать, – вдруг строго сказала бабушка.
– Не пойду, – заявила я.
Бабушка вздохнула. Она знала, что когда я упиралась, мне нужно было объяснить ситуацию. Только так меня можно было в чем-то убедить.
– Машенька, послушай. То, что тетя Ася говорит, – это ее фантазии. Ее убежище. Ее спасение. Понимаешь?
– Не-а.
– Родители тети Аси умерли в концлагере. Ее мужа репрессировали и расстреляли. Она ждала ребенка. Ребеночек родился мертвым. Больше у нее никого не было. Она приехала сюда. И придумала себе другую жизнь, чтобы не сойти с ума от воспоминаний. А потом поверила в то, что придумала.
– Что такое концлагерь? Что такое репрессировали? – спросила я.
Бабушка тяжело вздохнула и не ответила.
В типографии районной газеты бабушка, пользуясь служебным положением, напечатала три экземпляра тоненькой брошюрки – сборник Асиных стихов. Назвала его «Рифма жизни». Брошюру подарила Асе на день рождения. На первой странице сборника бабушка поставила посвящение родителям Аси с их фотографией. Видимо, свадебной. Они сидят рядом, склонив друг к другу головы.
На следующей странице бабушка поставила парадное фото автора и официальную биографию. Ася, как я прочитала, была почти отличницей (с одной четверкой по математике), членом совета дружины и победительницей школьного соревнования по метанию гранаты. Поступила в пединститут, который окончила с красным дипломом. По распределению уехала в село в Иркутской области, где работала учительницей младших классов.
Потом провал в данных и заключительная строчка – Анастасия Михайловна с детства любила писать стихи, а за школьные сочинения получала только пятерки.
Ася листала брошюрку и плакала. То есть не плакала – у нее просто ручьями текли слезы. Она обняла бабушку и долго ее не отпускала. Потом схватила меня и прижала к груди. Я пыталась вывернуться – от халата пахло старостью.
– Я хочу тебя попросить, – сказала наконец она.
– Да... – ответила бабушка. Обычно Ася так начинала разговор, когда хотела попросить достать ей в магазине хну для волос.
– Я не хочу писать завещание, записки предсмертные... я прошу тебя... когда я умру...
– Что ты такое говоришь? Нашла время, – возмутилась бабушка.
– Не перебивай. Я хочу, чтобы после моей смерти меня кремировали. Понимаешь? Не хочу в гробу лежать.
– Ася, пожалуйста... в самом деле...
– Послушай. У меня больше никого нет. Вот, я все подготовила. Возьми конверт – здесь деньги на мои похороны.
– Перестань, ей-богу!
– Бери. Пожалуйста. Не мучай меня... Я знаю, что делаю...
Бабушка покачала головой, но деньги взяла.
– Не хочу никакого памятника, могилы, пусть будет ниша в стене. И все, – сказала Ася.
– Хорошо, как скажешь, – сказала бабушка.
– Правда, это красиво – сгореть в огне?
– Не юродствуй. Не смешно.
– У меня есть новость, – совершенно другим тоном, радостно, продолжила поэтесса.
– Какая еще новость?
– Я решила взяться за прозу! Как ты считаешь, мне не поздно?
Бабушка засмеялась.
– Ты достанешь мне адреса издательств? В Москве. Надо будет им отправить тексты заказными письмами.
Ася умерла через неделю после своего дня рождения. Нашли ее не сразу. Два дня лежала, пока не спохватились. Бабушка тогда была в командировке и не могла себе этого простить все оставшиеся годы – не поняла, не почувствовала, не догадалась...
В квартире Аси – она жила в двухэтажке – стоял дикий холод. Окно было настежь открыто. Ветер носил по комнате обрывки листков. Ася лежала на полу – огромная, неподвижная. Над ней летали бумажки с обрывками строк.
Врачи сказали, что сердце. Бабушка считала, что виноват сборник стихов, который сделала она. Ася решила, что это некий итог жизни.
– Это я виновата. – Бабушка не могла успокоиться.
– Никто не виноват, – сказал врач-кардиолог, – сердце. Кто знает, когда оно остановится? Один Бог знает.
Похороны организовали как положено. Проводили хорошо. Бабушка распорядилась насчет кремации. А еще через несколько недель на пороге редакции появился молодой мужчина.
– Здравствуйте, извините, – начал он, – мне сказали, что вы дружили с Анастасией Михайловной.
– А? – не сразу сообразила бабушка.
– ...Извините. Мне соседи сказали...
– Да, да... Она умерла.
– Я знаю, я, собственно, по этому поводу.
– Проходите, садитесь.
– Я хотел сказать вам спасибо. Вы, я так понял, помогали ей...
– Простите, а вы?..
– Я ее племянник. Меня зовут Дмитрий.
Бабушка молчала.
– Я не родной племянник, – поспешил добавить Дмитрий, – сын мужа ее двоюродной сестры. Понимаете?
– Нет, – честно призналась бабушка.
– У Анастасии Михайловны была двоюродная сестра, – начал объяснять он, – у нее был...
– Да, да... – кивала бабушка, – а еще кто-то у нее есть? Из родственников? – осторожно уточнила она.
– Конечно, – обрадовался Дмитрий, – я, моя жена, наша дочь, двоюродный брат с женой. Но наследник – я. То есть, кроме меня, у нее нет родственников... ну, в смысле прямых, близких... Анастасия Михайловна все мне и завещала – и квартиру эту, и имущество.
– Когда? – спросила бабушка.
– Что – когда? – не понял Дмитрий.
– Когда завещала?
– Да еще лет пять назад.
– Она о вас никогда не говорила...
– А это правда, что она была известной поэтессой тут у вас, – спросил Дмитрий, – что у нее творческие вечера?
– Правда, правда, – кивала бабушка, думая о своем.
– А вы не знаете, она за это деньги получала? Я слышал, артистам платят за выступления...
– Что? Каким артистам? Нет, никаких денег у нее не было.
– Ну, не было и не надо, – ответил Дмитрий.
Бабушка не спала всю ночь. Сама не знала почему. Ну появился племянник. Ну и что с того? Законный наследник. Утром, в пять часов, встала и села за стол – работать. Она всегда писала на рассвете. Но сегодня не работалось – на душе было неспокойно и тошно. Она смотрела на яркий абажур и вспоминала свою подругу.
В девять бабушка отправилась к Асе. Дверь была открыта. В квартире было много людей – женщины, мужчины, дети...
Одна из женщин стояла и внимательно смотрела на два свернутых в рулоны ковра.
– Вот что с ними делать? Выбросить сразу или помучиться? – спросила она сама себя.
Эти ковры – старые, грязные, как знала бабушка, Ася очень берегла. Один висел на стене, другой служил покрывалом на диван.
– Может, на половики разрезать, – продолжала рассуждать вслух женщина, – или все-таки выбросить? Вы как считаете? – обратилась она к бабушке.
– Как хотите, – машинально ответила та.
– Нет, лучше на половики...
– С посудой что делать? – спросила другая женщина. – Тебе надо?
– Нет, забирай, – ответила первая.
– Ой, иди сюда, смотри. – Первая женщина держала в руках шкатулку. В ней лежали два кольца, серьги и цепочка.
– Золотые? – спросила вторая женщина.
– Наверное, – кивнула первая.
– Плохая примета – носить чужие драгоценности, – сказала шепотом бабушка таким тоном, каким говорила Варжетхан, когда гадала, – беду может принести.
Женщины уставились на нее. Первая бросила шкатулку на стол и отдернула руку.
– Ой, а я не верю в эти приметы, – очнулась вторая женщина и решительно схватила шкатулку, – никто и не собирается их носить, в ломбард сдам.
В этот момент в комнату с криком влетели дети.
– Отдай, я ее первая взяла, отдай! – кричала девочка.
– Не отдам, не отдам, – дразнил ее мальчик.
Предметом спора служила глиняная кошка, которую бабушка подарила поэтессе на Восьмое марта. Ася собирала фигурки кошек, которые стояли за стеклом в серванте. Кошек было три штуки, поэтесса называла их «коллекция» и очень радовалась новому экземпляру. Бабушка повернулась – сервант стоял пустой, готовый к выносу.
– Отдай! – Девочка потянула кошку на себя, мальчик отпустил руку. Кошка с грохотом упала.
– Смотри, что ты наделал! – расплакалась девочка.
– Дети, идите отсюда, – прикрикнула на них женщина, – человек умер, а вы так себя ведете.
– О, хорошо, что зашли, – окликнул бабушку Дмитрий, – у нас тут вот... вещи разбираем.
– Вам сборник не попадался? – спросила бабушка.
– Какой сборник?
– Стихов. Ее стихов. Тоненькие такие брошюрки.
Дмитрий пожал плечами.
– Валентина, ты куда макулатуру дела?! – крикнул он женщине с коврами.
– Какой сборник?
– Стихов. Ее стихов. Тоненькие такие брошюрки.
Дмитрий пожал плечами.
– Валентина, ты куда макулатуру дела?! – крикнул он женщине с коврами.
– В кульке, – ответила та, – а вы забрать хотите? На растопку?
– Да, на растопку, – кивнула бабушка.
– Там, – махнула женщина, – вместе с газетами.
Газеты – экземпляры местной многотиражки с бабушкиными материалами. Бабушка приносила Асе только те, которыми гордилась, – хорошее интервью, репортаж. Ася бережно складывала газеты в папку.
– У тебя пропадет, – говорила она бабушке, – а я сохраню. Ольге потом отдам.
Бабушка забрала эту папку и три экземпляра брошюры.
– А это правда, что ей за книгу аванс заплатили? – спросил тихо Дмитрий.
– А-а-а? – не поняла бабушка.
– Ну, что ее в Москву звали? Что она там будет книги издавать?
– Нет, я не знаю... – начала мямлить бабушка, – я знаю, что она собиралась писать прозу...
– А это правда, что там, – он показал глазами на потолок, – за книгу квартиру дают?
– Не знаю... я пойду... до свидания...
– Да, конечно, – ответил Дмитрий.
Бабушка шла и чувствовала, как у нее краснеют уши. Дмитрий ей не поверил. Не поверил, что она ничего не знает про книги. Наверняка решил, что бабушка забрала аванс. Она была совершенно не виновата, но переживала страшно – ее сочли воровкой. Несколько дней пила валокордин и придумывала, что она должна была сказать этому племяннику, чтобы он поверил в ее невиновность.
Бабушка хотела пойти домой, но свернула на кладбище. Судя по нише, ни Дмитрий, ни остальные родственники там так и не появились.
– Я по тебе очень скучаю, – сказала бабушка, обращаясь к фотографии. Той самой, которая была на сборнике стихов.
В нашем селе почти все девочки ходили в музыкальную школу. И почти все играли на осетинской гармошке, потому что хотели выйти замуж. Я тоже хотела играть на гармошке, но мне мама не разрешила. Как и играть на аккордеоне, о чем я тоже мечтала.
Мама выбрала для меня пианино.
Очень хорошо помню беременную учительницу по хору.
– У нее нет мужа, – сообщила мне подружка Анжелка, выпучив от ужаса глаза, – бедная, бедная... – Анжелка заплакала, я тоже. – Как ей теперь жить? Лучше умереть.
Плакали мы и в тот день, когда «украли» нашу любимую учительницу по специальности. В этом случае – от радости и зависти. Девочки шептались, что ее увез в другое село красивый жених на белой машине.
Именно у бабушки я действительно получала удовольствие от занятий музыкой. Пела красивые песни на осетинском языке, ни слова не понимая. Ходила заниматься к соседям.
Пианино у них осталось от умершей дочки. Эта уже пожилая супружеская чета жила замкнуто. К инструменту они относились, как к могиле. Пианино стояло в комнате, в которой неизменно были задернуты шторы. На крышке в вазочке всегда стояли искусственные цветы и сидела собачка – любимая мягкая игрушка дочери. Они кормили меня – внучку уважаемой журналистки и единственного человека, связывающего их с миром живых – пирогами со свекольной ботвой, вареной курицей и сладкой пастилой из абрикосов, высушенной на крыше дома. И, сытую, оставляли дремать в беседке, увитой диким виноградом. Они не хотели, чтобы я стирала с клавиш память об их дочери. Не хотели, чтобы кто-то осквернял ее пианино, играя на нем. Бабушка об этом, естественно, не знала. А я была рада не заниматься.
Когда бабушка уезжала в командировки, меня забирали к себе дед Георгий и тетя Зарина – так я их называла. Дед Георгий привычно сидел под тутовником или уходил «по делам», а мной занималась тетя Зарина.
Она была известной травницей, только когда я была маленькой, этого не понимала. Если Варжетхан предсказывала будущее, то Зарина помогала до этого будущего дожить.
Травы собирали все сельские женщины. Но тетя Зарина знала о растениях больше, чем любая другая, понимала в них, умела смешивать.
К тете Зарине приходили женщины, которые не могли иметь детей. Как правило, потерявшие надежду, с диагнозом «бесплодие», полученным от официальной медицины. Пока женщина рассказывала о своей беде, тетя Зарина щупала на ее руке пульс и успевала заметить то, что ей было нужно, – белки глаз, волосы, ногти, цвет лица... Она очень многим помогла.
Пару лет назад я зашла в аптеку и купила траву – чабрец, ромашку, шиповник... Набрала несколько пачек. Пришла домой, поставила кастрюлю и набросала по щепотке. Потом процедила и выпила. И только после этого задумалась о том, что сделала, и сразу вспомнила тетю Зарину. Все, что заложено в детстве, останется с тобой навсегда...
Деда всегда можно было найти под тутовым деревом, а тетю Зарину – на травяной кухне. Эту постройку, даже не кухню, а кухоньку – комнатушка, кладовка и печка, построил тете Зарине сын, Зорик. Дед Георгий был против, но сын настоял – в первый и последний раз в жизни. Кухонька была игрушечная, всегда чисто выбеленная – тетя Зарина сама ее белила. Это было ее убежище, ее «территория», куда мужчины не заходили никогда. Да и женщин Зарина туда пускала неохотно.
Над печкой висели пучки травы. А на печке, в которой всегда тлели угли, стояли ковшики с очередным отваром. Булькали или томились. Тетя Зарина сидела на любимом старом стуле и шила маленькие мешочки, в которые пересыпала траву.
В кладовке на полках стояли банки, склянки, бутылки и бутылочки, с пробками и крышками. Темного, прозрачного или зеленого стекла. Когда тете Зарине благодарные «пациенты» приносили гостинцы (варенье, компот), она сначала оценивала тару, а потом содержимое. Бабушка всегда передавала ей баночки из-под лекарств, которые мама привозила из Москвы. Эти баночки тетя Зарина особенно ценила и хранила в них только очень редкие настойки.
В этой кухне тетя Зарина менялась совершенно. Становилась выше ростом, значительнее... К старости она стала хуже видеть, и я должна была переливать в банки и бутылки настойки мерной чашкой через воронку.
– Я уже не вижу, налей сто миллилитров, – говорила она мне.
– Ты можешь и не глядя, – отвечала я.
Это ее умение – налить нужное количество без всякой мерной чашки – приводило меня в восторг.
Иногда тетя Зарина будила меня рано утром и говорила:
– Пойдем. Сегодня надо.
Мы шли собирать травы.
Чабрец рос вдоль железной дороги. Ромашка – на пригорке, на поляне.
– Я устала, не могу больше идти, – ныла я.
– Пойдем, пойдем, еще чуть-чуть, – отвечала тетя Зарина.
У нее была удивительно легкая, как у молодой девушки, походка. Она взбегала на горки и сбегала со склонов. И при этом странный, как будто остановившийся сосредоточенный взгляд. Иногда она поднимала голову, смотрела по сторонам, как будто видела эти окрестности впервые в жизни.
Она вдыхала запах травы, воздуха, земли... Срывала, подносила к носу, делала вдох...
– Тетя Зарина, ты как собачка, – смеялась я, – расскажи мне историю!
– Что? – спрашивала она. – Не знаю я никаких историй.
– Ну расскажи хоть что-нибудь! Хоть про травы свои!
– Что про них рассказывать? Смотри, нюхай, собирай, думай – будешь все знать.
Ромашку надо было срывать аккуратно, только цветочки, без стебелька. Пока мешок не нарвешь – не присядешь. Тетя Зарина сшила мне специальный мешочек для сбора травы. На длинном ремешке через плечо.
Этой ромашкой, пахучей, только что собранной, тетя Зарина мыла мне голову, ополаскивала. А сама вместо шампуня использовала воду, оставшуюся из-под домашнего сыра. Как это называется? Закваска? Сыворотка? Не помню.
Чабрец должен быть красивым. Именно так – красивым. Тетя Зарина сушила его целиком.
– Иди сюда. Нюхай, – подзывала меня она.
Этот жест ее я тоже помню. Как она брала цветок, траву или травяную смесь на ладонь, растирала второй ладонью, слегка придавливая, и рассыпала по руке, покачивая, как будто проветривая запах.
Еще я помню ступку – огромную и тяжелую. Которую нельзя было трогать ни при каких обстоятельствах. Тетя Зарина толкла в ней траву. Она что-то шептала, а ступка издавала глухие звуки – тум, тум, тум...
Днем после обеда я часто под них засыпала. Я до сих пор не могу засыпать в полной тишине. Тетя Зарина толкла свои травы, бабушка печатала на механической машинке репортажи, мама – исковые заявления...
А еще только на этой кухне, у тети Зарины, получались самые вкусные печеные яблоки. И никогда одно яблоко не было похоже по вкусу на другое – каждое было с «секретиком». Тетя Зарина вырезала ножом ямку в яблоке и заливала ложку меда. Или на место косточек прятала грецкий орех. Ей нравилось смотреть, как я, обжигаясь, ем яблоко и отгадываю, в чем «секретик».
Апельсиновые корки, пленки с молодого, еще зеленого грецкого ореха, яичная скорлупа – тетя Зарина не выбрасывала ничего.
Цвела липа. У тети Зарины перед домом росло роскошное дерево. Аромат был такой, что я все время ходила одуревшая от запаха.
– Бери мешок и лезь на дерево, – велела мне она.