– Стой! – услышала она за спиной дяди-Гришин окрик. – Ну стой же ты, малахольная!
Катя побежала быстрее, но он настиг ее, дернул за футболку. Ее рвануло назад, потом вперед. С размаху она впечаталась в его грудь, ударилась лбом о плечо. Закричала, заплакала уже навзрыд. Дядя Гриша обнял ее одной рукой, другой гладил по волосам, приговаривал:
– Ну, тише, тише, что ты, маленькая моя… Ну, прости ты меня, дурака, я со зла сказал. Ну, хочешь я самому себе по роже дам, за то, что тебя обидел, а? Сам думал: никому тебя в обиду не дам, и вот же…
– И ты меня прости, дядь Гриш, – всхлипнула Катя. – Что я этой Наде наговорила всякого… Мне просто так обидно было, что ты про меня забыл. Я думала, ты меня предал…
– Ну что ты, дурочка, – тепло улыбнулся он. – Вот специально тащился с тобой в такую даль, чтобы тут тебя предать. Сочиняешь тоже… Ну, чего теперь говорить-то. Пойдем, что ли? Адрес-то у тебя, блокнот не забыла?
– Здесь он, – Катя, вытирая глаза, кивнула на болтавшийся за спиной рюкзак. – Я с ним не расстаюсь теперь. Он… про всю мою жизнь, понимаешь?
– Понимаю… – кивнул Гриша. – Ну, пошли. Теперь уж вроде адрес верный должен быть.
В начинавшем просыпаться утреннем городе пахло речной водой, солнцем, асфальтом. Над головой мягко шелестели разлапистыми листьями каштаны. Катя и дядя Гриша отыскали дом, указанный в адресе, который дала им Надя.
Катя на секунду замерла у обитой черным дерматином входной двери в квартиру.
Неужели вот он – конечный пункт ее поисков? Неужели сейчас ее обнимет ее отец – тот человек, что поднимал ее на руках к потолку, тот, что написал в письме «поцелуй маленькую доченьку»?
Григорий нажал на кнопку звонка.
Птичья трель разнеслась по сонной квартире. Не открывали долго. Они позвонили еще раз. Наконец за дверью послышались шаркающие шаги и недовольный голос просипел:
– Ну, щас, щас… Кого там принесло в такую рань?
Катя почти перестала дышать.
Дверь распахнулась – и на пороге появился заспанный мужчина, распространявший вокруг себя запах перегара. Он стоял перед ними в трусах и небрежно накинутой на плечи расстегнутой рубашке, босиком, и пытался справиться с зевотой. Худой, даже, пожалуй, субтильный, но с намечающимся дряблым брюшком. Черты лица – как у постаревшего мальчика, задорные, озорные, но какие-то поплывшие. Отросшие светлые волосы мягкими волнами спускались вдоль небритых щек. Мужчина машинально сгреб их рукой на затылке и стянул аптечной резинкой. Катя так и впилась в него глазами.
– Здрасьте, – просипел он, взглянув на Григория. – Вы от Виталика, по поводу долга? Ну, я же ему сказал, что отдам, как только получу за материал…
– Нет, мы по другому вопросу, – покачал головой Григорий.
– Мы? – Он, кажется, только сейчас заметил Катю, вгляделся в нее. Катя вся сжалась под его взглядом, судорожно прикусила нижнюю губу. – А-а, я понял. Вы по поводу этого интервью с юным дарованием, да? Слушайте, мне страшно неудобно, а мы разве на сегодня договаривались?
– Да не, вы не поняли опять… – начал Григорий.
– Так ты не эта, как там ее, не пианистка? – спросил Катю Горчаков. – Странно, а чё ж мне лицо твое знакомо? Я думал, из материалов… Так чем обязан тогда?
– Мы по личному вопросу, – нашелся, наконец, Григорий. – Можно мы пройдем?
– По личному? – хохотнул Горчаков. – Еще того не легче с утра. Что, я опять кому-то задолжал? Или кто-то беременный? Не ты, надеюсь?
Он отступил в темную прихожую.
Катя вошла вслед за ним, споткнулась о попавшуюся под ноги пустую бутылку. Дядя Гриша удержал ее за локоть, чтоб не упала.
В квартире пахло застоявшимся сигаретным дымом. В прихожей на вешалке грудой навалена была одежда – зимняя куртка, ветровка, кепка, в углу заляпанные давно присохшей грязью ботинки, там же – летние шлепанцы.
– Пошли на кухню? – предложил Иван. – А то там, в комнате, бардак.
На кухонном столе вперемешку валялись музыкальные диски, крышки от винных бутылок, колбасные обрезки. Иван, помедлив минуту, не глядя сгреб все это в полиэтиленовый пакет и сунул его куда-то в угол.
– Ну, так, что там у вас за дело? – обернулся он к пришедшим.
Катя присела к столу, напряженными ладонями машинально погладила его поверхность, словно пытаясь стереть царапины, и едва двигающимися губами выговорила:
– Вы помните Люду? Людмилу Демидову?
– Кого? – Иван наморщил лоб, поскреб пальцами в щетине на подбородке. – А кто это?
Он опустился на табуретку, рубаха распахнулась, обнажив бледный мягкий живот. Катя, подавшись вперед, всматривалась в его лицо, стараясь разглядеть признаки узнавания.
– Людмилу, Люсю… Вы были с ней знакомы в Москве, двенадцать лет назад.
– В Москве… – Горчаков сдвинул выцветшие брови. – Так это когда было… А-а-а, погоди. Это страшненькая такая? Гримерша, да? Слу-ушай, вспомнил. Мы на съемках познакомились. Меня как раз из института поперли, в очередной раз, – он сипло засмеялся. – Я ассистентом режиссера на киносъемки устроился, думал: покручусь, познакомлюсь там с кем надо, сценарий свой продвинуть смогу.
– И как? – отчего-то мрачно спросил дядя Гриша. – Продвинул?
– Ага, щас, – фыркнул Иван. – Там знаешь какой гадюшник? Если ты баба, еще можно изловчиться, дать кому надо, а если мужик, да еще не педик – пиши пропало. Сидят там, жопы бездарные, за свои места держатся и никого нового к себе на лимп не пустят. Дохлый номер…
– Да подождите вы! – отчаянно перебила Катя. – Я спросила про Люсю, вы ее вспомнили?
– А как же! – осклабился Иван. – Такую подставу разве забудешь? – Он обернулся к Григорию: – Тебе расскажу, как мужик мужику. А ты, девочка, не слушай. Уши заткни, ага. Втрескалась в меня эта Люся как кошка. Ну, случилось у нас пару раз чего, по пьяни. А она мне потом – пузом об стол, я, мол, беременна. Я говорю: Люся, мои соболезнования, конечно, но я-то тут при чем? Ты иди свое пузо еще половине съемочной группы предъяви. А она – подонок, у меня, кроме тебя, никого не было! Ну да, как же. Но я все же не последний мудак, предложил ей деньгами помочь на аборт, а она мне – по морде.
– И что дальше? Больше ты ее не видел? – спросил дядя Гриша. Глаза его нехорошо сузились.
– А хрен его знает, – задумчиво протянул Иван. – А, не, погоди: я еще останавливался у нее через пару лет – был в Москве по делу, перекантоваться надо было. Она тогда все же родила, как оказалось. Девчонка смешная такая была, черноглазая. Я ж говорил, что не мой это ребенок, у меня-то глаза голубые, во! – Он, словно в доказательство, вытаращил действительно бледно-голубые, размытые какие-то глаза.
– Зачем же вы написали письмо? – шепотом выговорила Катя. – Зачем вы написали: «Поцелуй маленькую дочку…»?
Трясущимися пальцами она протянула ему конверт.
Иван, прищурившись, пробежал глазами листок, пожевал губами, дернул плечами:
– Это я писал, сто пудов. А зачем… А хрен знает, не помню. Наверно, депресняк какой-нибудь накрыл под Новый год. А может, под кайфом был… Постой, а у тебя это откуда? – он снова уставился на Катю.
– Я ее дочь, – тихо сказала она. – Дочь Люси Демидовой, Катя…
Иван крякнул от неожиданности.
– Так ты – та девчонка, блин? Люсина дочка? Точно, кажется, ее Катей звали… Блин, вот засада. Неудобно получилось, ну извини, я ж не знал. Так ты это, погоди, приехала, типа, к отцу? – Он обескураженно хмыкнул. – А зачем? Алименты, что ли, оптом за двенадцать лет получить? – хохотнул он.
– Познакомиться, – шепотом произнесла Катя.
– А-а, – протянул Иван. – Эт конечно. Ну, как там говорится, я очень рад. Жаль, не предупредила, я бы встретил… А кстати, как ты меня нашла-то?
– Не важно, – махнула рукой Катя. – Теперь – не важно.
– М-м, ну а как там Люська? – Иван явно не знал, о чем разговаривать с этой вдруг откуда ни возьмись объявившейся девчонкой. – Замуж-то вышла? Вот это, – он кивнул на Григория, – ее новый супруг, наверно? Или, может, она тебя сватать меня отправила? А что, я не против. Тут у меня одни обломы, может, еще раз в Москве попробую на старости лет. – Он фыркнул.
– Нет, мама… Мама не знает, что я к вам поехала, – покачала головой Катя.
– Это как – не знает? – нахмурился Иван. – А ты каким манером здесь тогда? А это кто с тобой?
– Не твое дело, – буркнул Григорий. – Пойдем, Катя, нечего нам тут больше…
– Погодите-ка, я вспомнил, – Иван хлопнул себя ладонью по лбу. – Вспомнил, где я тебя видел! Вчера заметку в газете перепечатывали – пропала девочка… Ну, точно, Демидова Екатерина. А ты… ты в курсе вообще, что тебя милиция ищет?
– В курсе, – пробормотала Катя. – Я думала, доберусь до вас… И мы вместе маме все объясним… И милиции тоже…
– А-а, понял-понял, это конечно. Объясним милиции, угу, – кивнул Иван.
И, воровато покосившись на Григория, вдруг неестественно широко улыбнулся и поднялся из-за стола:
– Нехорошо сидим как-то, не по-русски. Такая встреча, а мне вас даже угостить нечем. Вы давайте, располагайтесь пока, а я ща – в магазин. Поднимем, так сказать, бокалы за историческую встречу. Ну, мы с тобой, – обернулся он к Григорию, – поднимем, а детям – мороженое, как положено.
– А-а, понял-понял, это конечно. Объясним милиции, угу, – кивнул Иван.
И, воровато покосившись на Григория, вдруг неестественно широко улыбнулся и поднялся из-за стола:
– Нехорошо сидим как-то, не по-русски. Такая встреча, а мне вас даже угостить нечем. Вы давайте, располагайтесь пока, а я ща – в магазин. Поднимем, так сказать, бокалы за историческую встречу. Ну, мы с тобой, – обернулся он к Григорию, – поднимем, а детям – мороженое, как положено.
Он суетливо заторопился, выскочил из кухни.
Григорий посмотрел на поникшую Катю, на ее опущенную голову.
– Дядя Гриша, я дура, да? – прошептала она.
– Ну-ну, что ты, Катюха! – Он положил ей ладонь на затылок. – Ты… ты просто…
В дверном проеме снова возник Иван Горчаков, на этот раз уже в застегнутой рубашке и голубых, не совсем свежих джинсах.
– Я ща, – снова коротко пообещал он. – Я это… дверь закрою, чтоб вы тут… ну, мало ли чё… Ща буду, три минуты.
Он заспешил к выходу.
Дядя Гриша вдруг молнией слетел с табуретки, метнулся в прихожую и сгреб Ивана за грудки.
– Ты куда это так торопишься? – процедил он сквозь зубы. – Сдать нас хочешь, сучонок, а?
– Пусти, руки убери, – вдруг по-бабьи истерично заголосил Иван. – А ты как думал, я за ваши дела под статью должен идти? Это похищение несовершеннолетней, ты в курсе? На хрен мне это надо, я девку эту впервые вижу. А скажут, будто я нарочно ее заманил и тут удерживал. Еще и педофилию какую-нибудь приплетут, щас это модно!
– Ах ты, гаденыш вонючий, – как-то даже ласково протянул дядя Гриша.
– Слушай, слушай, – быстро зашептал ему Горчаков. – Я тебя понимаю, кому ж охота из-за ссыкухи какой-то в ментовку попадать. Давай так… Давай вместе пойдем, а ее тут закроем. Скажем – ты сосед мой. Я тебя не заложу, честно! Только пусти, а?
Григорий, слушая его, медленно кивал каким-то своим мыслям. Рот его кривился болезненной усмешкой. Когда Иван закончил, он проговорил:
– А чё, нормально придумал, ага. Дельно!
И, коротко размахнувшись, вдруг влепил Ивану маленьким вертким кулаком в зубы. Тот, завыв, повалился на пол, плюясь кровью и понося дядю Гришу и Катю на разные лады. Катя, выбежав в коридор, попятилась к стене, брезгливо разглядывая корчившегося у ее ног мужчину.
– Ну, вот и познакомились, – подытожил Григорий. – Пойдем, Катюха, пока эта гнида еще какой гениальный план не придумала.
Вместе они сбежали вниз по лестнице. Катя прижимала к животу рюкзак.
Выскочили на улицу. Дядя Гриша давал короткие указания:
– Давай налево, быстрее, чтоб он из окна заметить не мог, куда мы пошли.
– Думаешь, он позвонит в милицию? – на бегу спросила Катя.
– А то! По-любому перестраховаться надо.
Они петляли по улицам, сворачивали в проходные дворы, мелькали мимо переулки, арки, подворотни, детские площадки, зеленые кусты, стоянки машин, дома, скверы…
У Кати кружилась голова, в ушах шумело.
«Вот и все! – отзывалось где-то в голове. – Я нашла отца. Нашла и… потеряла. Ничего не осталось, ничего…»
Было даже не больно.
Просто как будто где-то в груди образовалась пустота, сквозное отверстие, в котором свистит, вырываясь, ветер. И холодно от него, очень холодно.
Катя вдруг остановилась, словно устав от этого бесконечного, бессмысленного бега. Прижалась спиной к стене какого-то незнакомого дома, задышала ровно.
– Ты что? – потянул ее за руку Григорий. – Катюша, милая, что ты! Надо идти, смываться куда-нибудь из города. Он нас заложит, точно тебе говорю – побоится, что соучастником по делу пройдет.
– А ты… – медленно спросила Катя, поднимая на него глаза. – Ты не боишься?
– Я-то… – Дядя Гриша сплюнул сквозь зубы, махнул рукой: – Да чего уж там… первый раз, что ли? – Он невесело усмехнулся.
«Какое родное стало у него лицо… – думала Катя. – Худое, изможденное, эти глубокие морщины вдоль щек, глаза, как кофейные зерна, печальные и понимающие… Дядя Гриша, милый, родной мой! И как только я могла подумать, что ничего у меня не осталось?»
– Дядя Гриша, – тихо произнесла она. – Я сама пойду в милицию.
– Ты чего это? Чего ты удумала? – изумился он.
– Подожди! – Катя взяла его за руку. – Послушай меня! Нас все равно поймают, рано или поздно. А я не хочу, чтобы из-за меня… Дядя Гриша, я пойду к ним и скажу, что поссорилась с братом, взяла деньги и поехала искать отца. Сама. Они ничего мне не сделают, просто вернут домой – и все. А ты – уходи! Уходи, дядечка Гриша, пожалуйста.
– А ты? – замотал головой он. – Как ты с ними будешь опять? С матерью? С Максом?
– Ничего, – улыбнулась сквозь слезы Катя. – Я теперь ничего не боюсь. И драться ты меня научил. Пусть только попробуют теперь меня обидеть!
– Катюха, – пробормотал он. – Да как же это…
– Погоди, дядь Гриш. – Катя старалась говорить сдержанно, по-деловому. – Я тебе еще сказать хотела. Не езди ты в Джанкой к корешу, а? А то опять куда-нибудь влипнешь. Ты возвращайся к Наде, объясни ей все. Скажи, что наврала я. Газету с объявлением покажи, она поверит. Она хорошая, правда, я сразу это почувствовала. Потому и бесилась так. Ты, дядь Гриш, держись за нее! И рисовать не бросай, хорошо? Пообещай мне, а то не отстану! Обещаешь?
– Обещаю! – сдавленно проговорил Григорий. – Катька, неужто расстаемся мы? Как же все получилось-то так… Ох, голова ты моя бедовая. И отца так и не нашла настоящего…
Катя, сглотнув, сказала вдруг:
– Нашла, дядя Гриша, нашла! – Подалась к нему и обхватила тоненькими руками за шею.
Мать тискала ее, целовала, плакала, ругала, снова целовала. Как только им удалось наконец разобраться с милицией и остаться вдвоем в гостиничном номере в Днепропетровске, мать приступила с расспросами.
– Ты почему все мне не объяснила? Я бы приехала, я бы этому болвану надавала по шее, – твердила она.
– Я пыталась, – пожала плечами Катя.
– Ох, Катька, Катька, – вздыхала мать. – Выпороть бы тебя… И братца твоего заодно. Ну, ничего: я его наркологу сдала, пусть сделает из него человека.
– Пускай попробует, – хмыкнула Катя.
– А… Иван? – осторожно спросила мать. – Ты нашла его? Видела?
– Видела, – сумрачно кивнула Катя. – Лучше бы не видела…
– А я тебе что говорила? – с видом победителя вздернула подбородок мать. – Что, убедилась теперь, что больше матери никто тебя любить не будет?
Катя, не желая отвечать, коротко передернула плечами и с хрустом откусила яблоко.
В тот же вечер они вылетали в Москву.
В самолете, прижавшись носом к круглому холодному стеклу иллюминатора, Катя смотрела на остававшуюся далеко внизу землю. На огни городов, голубые ленточки рек, ровные квадраты полей, сплетающиеся паутины дорог…
Мир лежал внизу огромный!
И больше не страшный.
Теперь она знала, что везде есть люди – такие же, как она, или другие. И хороших среди них все же больше, чем плохих.
Где-то там остался лысеющий Миша. Катя надеялась, что он все же помирился с женой и сейчас они вместе затаскивают обратно в квартиру совместно нажитые вещи. Где-то смотрит на закат, приставив черную от загара руку козырьком к глазам, баба Нюра. Нужно будет обязательно написать ей, а на осенних каникулах – приехать. Иван Алексеевич Горчаков, должно быть, уже забыл о своей недавней гостье и вынашивает какой-нибудь очередной сногсшибательный план – как стать знаменитым. И черт с ним: пускай на этот раз у него все получится, все-таки жалко его!
А дядя Гриша, наверное, уже помирился с Надей – и у них все хорошо. Так должно быть, а иначе будет просто нечестно…
Самолет поднимался все выше.
Закатное оранжевое солнце слепило глаза, и по Катиным щекам бежали слезы.
Мать искоса поглядывала на нее, но допрашивать свою блудную, так сильно повзрослевшую за эти несколько недель дочь не решалась.
Она и дома первое время держалась с Катей чутко и ласково. Старалась лишний раз не задевать дочь, не обидеть ненароком резким словом. Каждый день старательно, словно выполняя ответственное задание, выслушивала все, что у Кати произошло в течение дня. Она очень старалась быть хорошей, внимательной, понимающей, чуткой, доброй и мудрой матерью. Катя понимала это и была ей благодарна хотя бы за попытку.
Время шло.
И все возвращалось на круги своя.
Макс, первое время присмиревший после курса лечения, снова начал пропадать вечерами и злобно зыркать на сестру…
Катя часто вспоминала дядю Гришу, иногда поднималась на двенадцатый этаж и прислушивалась, нет ли звуков за знакомой дверью?
К сожалению, в запертой квартире царила тишина.
Катя давно бы позвонила ему, чтобы просто услышать его голос, убедиться, что с ним все в порядке, вот только… только она боялась, что милиция, которая до сих пор не могла до конца поверить, что Катя проделала все свое путешествие одна, таким образом выйдет на дядю Гришу.
«Только бы узнать, помирился ли он с Надей, рисует ли… – думала она иногда. – Хоть бы письмо мне прислал, что ли?»