— Ага… — сказал тот, ошалелый и отрешённый от мира сего, отдал ей листок. — «Подвиг сибиряков-гвардейцев…» Так и пропечатано. И портреты…
Ганка, не чувствуя, что вокруг толпятся и толкают её, заглядывают через плечи, не слыша галдёжа, при свете угасающего дня прочитала сперва подписи под фотографиями, потом заголовок и заметку.
— Господи… Где? Поликарп! Мне Панкрат сказал… — прокричала мать Семёна, подбегая.
При первых звуках её голоса Владимир торопливо выдернул из Ганкиных рук газетный клочок и зажал в кулаке. А Ганка резко повернулась, выскользнула из толпы и побежала прочь.
— Где? Дайте же мне! — простонала мать Семёна.
— Володя, дай Анне Михайловне, — сказал Кружилин. — Тихо, ребята!
Галдёж умолк, девчонки и мальчишки, опомнившись наконец, расступились от Володьки.
— Ты слышишь? Отдай заметку Анне Михайловне, — повторил Кружилин.
— Да у меня нет…
— Как нет?
— Взял кто-то.
— Ребята, кто взял газетную вырезку?
Мальчишки и девчонки, начавшие было расходиться кто куда, остановились. Все молчали.
— Господи, да что же это такое?! — испуганно проговорила Анна.
— А может, Ганка унесла? — произнесла Лидка.
— Ну так найдите её! — потребовала Анна. — Лидушка, ты найди, а?
— Ладно.
Из-за стряпки стрелой вылетел Андрейка с кнутом в руках.
— Мам, чего это?! — прокричал он, сверкая глазёнками. — Какое письмо? Какая газета? От Сёмки, говорят…
Анна обеими руками прижала лохматую голову младшего сына к груди и с обидой вымолвила:
— Чего ж ты стоишь, Лидушка?
А Володька между тем повернулся и пошёл в ригу. На привычном месте нащупал в полутьме фонарь, зажёг его, повесил. Затем вышел в противоположные ворота и зашагал сквозь редкий перелесок в открывающуюся за ним степь, к хлебным полосам, которые они сегодня очищали от сорняков.
На фоне потухающего заката одинокая фигурка его была видна долго. И пока была видна, за нею следила бригадная повариха. Она, прибирая после ужина со стола, всё время поглядывала на Володьку, с того самого мгновения, когда он взял из рук Кружилина газетный клочок, видела, как подбежала к нему Ганка, а потом появилась Анна Михайловна. Затем Антонина проводила взглядом Володьку в ригу. Взяв ведро с помоями, она пошла выплеснуть их в овражек и тут заметила, как он показался из противоположных ворот риги и, оглянувшись на бригадный стан, зашагал сквозь перелесок в поле…
* * * *
Ганка, выскочив за ригу, остановилась. Бледно-жёлтым окоёмом были подчёркнуты острые, изломанные горные вершины, небо над Звенигорой ещё светлело, и казалось, что сразу же за каменными зубцами ещё полыхает светлый день, который, возможно, никогда и не кончится. «Димка-а! Письмо же про Семёна!» — хотелось закричать ей, он не успел далеко уйти. Но если закричать, услышат в бригаде, услышит и противная и ядовитая, как змея, Лидка, а ей не хотелось этого. И потом — он вряд ли откликнется.
Несколько мгновений она постояла в растерянности, глядя на убегавшую в перелесок затравеневшую дорогу, которая в полутора километрах отсюда раздваивалась. Левый рукав вёл в какую-то деревню Михайловку, где Ганка никогда не была и где жил их полольный бригадир Савельев, а правый выходил на полевой шлях, не очень широкий, но укатанный за лето до крепости железа, по которому их и привезли из Шантары на прополку в эту колхозную бригаду. Если пересечь этот шлях, то километрах в трёх будет речка Громотуха. Огибая Звенигору, она тоже течёт в сторону Шантары.
Как раз у развилки затравеневшего просёлка росла старая сосна, толстая и корявая, возле которой почему-то любил сидеть Димка в одиночестве. Раза два-три она случайно натыкалась на него здесь, вздрагивала и, опустив голову, пробегала мимо. Но однажды всё же приостановилась и, чувствуя, как заходится сердце, спросила:
— Чего ты… здесь?
— Тебе-то что? — откликнулся он холодно.
Ганка глотнула тогда подступившие от какой-то большой и непонятной ей обиды слёзы, повернулась и побежала. Метрах в ста от сосны она упала на обочину дороги, в густую траву, и зарыдала.
Чуть успокоившись, она перевернулась на спину и, чувствуя, как от тёплого воздуха сохнут слёзы, долго смотрела в светлое вечернее небо. Она слышала, как сбоку, совсем рядом, прошагал по мягкой дороге Димка, возвращающийся в бригаду, но, зная, что он в высокой траве — травы тогда ещё не выгорели — не заметит её, даже не шелохнулась. Он прошёл, а она встала. «Почему он любит это место?» — подумала она. И побрела к сосне.
Подойдя к дереву, она села на то же самое место, где только что сидел Димка, огляделась. Но ничего такого особенного не увидела, ничто её не поразило. Впереди, прямо перед ней, торчали в беспорядке чёрные зубья Звенигоры, слева каменные громады почти отвесно обрывались вниз, в блестевшие воды Громотухи, а справа переходили в холмистый увал, на который и поднимался тот шлях, ведущий в Шантару. Лишь немножко она удивилась тому, что отсюда, с этой точки, был виден кусочек Громотухи, узкой ленточкой огибавшей утёс, посидела ещё, поднялась…
Ганка была уверена, что Димка и сейчас пошёл к этой сосне.
Он действительно сидел там, прислонившись спиной к сухому, в глубоких трещинах, стволу, и смотрел не мигая вперёд.
— Димка! Дим, — выдохнула, подбегая, она. — Письмо… Семён ваш! Семён!
Димка вскочил, сделал куда-то вперёд два-три шага и остановился, почувствовав, как занемело всё внутри.
— Что?! Что-о?! — громом взорвался у него в ушах собственный голос, хотя на самом деле он прошептал это еле слышно, губы его едва пошевелились.
Голос его был еле слышен, но Ганка расслышала. Глядя в его помертвелые глаза, она на секунду потерялась, а затем шагнула к нему, схватила за плечи и яростно затрясла, закричала:
— Ты что подумал?! Не похоронная же! Наоборот… он живой! Его орденом наградили… Ты слышишь, слышишь?!
И, ткнувшись ему в грудь лицом, зарыдала.
Димка, ещё одеревенелый и бесчувственный, стоял столбом, внутри у него что-то плавилось и, охлаждая внутренний жар, растекалось по всему телу.
— Я дура, дура… — шептала она сквозь обильные слёзы.
— Ага, дура проклятая, — сказал и Димка, погладил её неумело по волосам, по вздрагивающему тёплому плечу.
— И что отхлестала тебя весной… этой дурацкой сиренью.
— Нет, это правильно…
Они были уже взрослыми — ей шестнадцать лет, а ему пятнадцать, — и оба чувствовали это. Но теперь, в эту минуту, они не стеснялись друг друга, девушка беззащитно и доверчиво прижималась к нему, и он, благодарный ей за это, всё поглаживал её по плечам. Потом пальцы коснулись её щеки. Ганка тотчас схватила его ладонь, сильно сжала, оторвала лицо от его груди, запрокинула голову и распухшими губами прошептала:
— Димушка! Дим… Ты слышишь?
— Ну да… я слышу.
— А Колька Инютин мне так… ну просто так… Зачем он мне?
Она проговорила это и обернулась на шум чьих-то торопливых шагов, не выпуская Димкиной руки, увидела подбегавшую Лидку. Но и теперь его руки не отпускала, ждала, когда Лидка приблизится.
— Я издалека… ваши голоса услыхала. Ой, да тут ещё кто-то!
И только теперь Димка с Ганкой почувствовали, что рядом действительно ещё кто-то есть, быстро обернулись. Посреди дороги, в вечерней, ещё не густой и далеко просматриваемой мгле, стоял, опершись на палку, Николай Инютин, стоял, как унылая птица, опустив плечи.
Димка, высвободив свою руку, шагнул к сосне и сел на прежнее место. Ганка качнулась и пошла к Николаю.
— Ты как здесь? Ты ж всё в военкомате?
— Надо было, значит, пришёл, — сказал хрипло Николай, отбросил палку, повернулся и пошёл прочь, в сторону шляха.
— Коля? Коля! — одновременно воскликнули Ганка и Лидка, обе кинулись за ним.
Тот резко обернулся, девчонки будто наткнулись на стенку.
— Убирайтесь, вы! — выдавил он свирепо сквозь зубы, сжал кулаки. Глаза его по-звериному блестели во мраке. Казалось, Николай сейчас шагнёт к ним и примется молотить обеих этими кулаками.
Но он не шагнул и ничего больше не сказал. Он повернулся и медленно пошёл, быстро стал пропадать, проваливаться в густеющих сумерках.
— Бригадирша сказала, чтоб ты отдала ей эту статью, — выдавила Лидка, не спуская глаз с удаляющегося Инютина.
— Какую статью? — не поняла Ганка.
— Про сына её.
— Да я не брала…
— Ты отдай, — проговорила ещё раз Лидка кажется, не слыша её слов. — Николай, Коля! Ко-оль!
И она, не взглянув даже на Ганку, побежала догонять Николая, который был ещё чуть виден во мгле.
* * * *
Дмитрий, сидевший возле сосны, даже не пошевелился, когда Ганка вернулась к нему. Она подошла медленно, остановилась, растерянная и смущённая, не зная, что сказать. Постояла, опустилась на пожухлую траву под деревом, поджала под себя ноги.
Темнота вокруг сомкнулась почти наглухо, а над Звенигорой небо всё ещё было освещено, тёмные каменные хребты, вздымаясь, безжалостно отгораживали, казалось, весь остальной мир, наполненный светом и жизнью. Изломанная линия горных вершин всё ещё была обведена жёлтой каёмкой, но теперь более узкой и блёклой.
— Дим… — выдохнула еле слышно девушка.
Она ткнулась лбом ему в колени, но не заплакала, только плечи её затряслись.
— Ну, чего ты?
— Я? Нет, это ты чего? Дима, Дима!.. — Она вскинула голову, слёз в её глазах, кажется, тоже не было, она порывисто дышала, будто ей не хватало воздуха. А может, слёз Димка не заметил. И ещё дважды, раз за разом, она произнесла: — Это ты чего? Это ты чего?!
— Я… ничего, — ответил и он тем же простым словом, вздохнул глубоко и тяжко, как взрослый человек, обременённый нелёгкими делами и заботами. — Я, Гань, всё думаю…
— Об чём? Я это… вижу. Только понять не могу — об чём.
— Я… я не знаю. Просто так.
— Просто так не бывает, — возразила она.
— Бывает… Вон тёмная гора небо загораживает, видишь?
— Ну?
— А ты приглядись. Будто кто чёрную дырку выпилил в небе-то… Как в жёлтом фанерном листе. Или в амбарной стене. Только пила была тупая и виляла.
Ганка перестала дышать. И вдруг воскликнула:
— Ой! — и мгновенно подвинулась к Димке. — И правда!..
— Конечно, правда, — сказал Димка негромко и почему-то печально. — А что там, за краем неба? Если идти и идти сквозь эту дырку?
— Н-нет, — через силу сбрасывая наваждение, произнесла Ганка, — у неба нету края. И у земли.
— Да я не знаю, что ли? — проговорил он. — А всё равно это как яма бездонная. Без конца и без края… И туда ушёл Колька. Потом Лидка.
— Ты что говоришь? — Она схватила его за плечи. — Очнись! Ты… ненормальный.
Димка осторожно снял с плеча её руку, положил пальцы в свою ладонь, а другой рукой погладил их.
— Гань… Тебе и правда Колька… просто так?
Она лишь выдернула молча свои пальцы из его ладоней.
— А он хороший, Колька… Добрый, — помедлив, произнёс Димка.
— Пойдём, Дима… Поздно уже.
Она поднялась, отряхнула платье. Но он как сидел, так и продолжал сидеть, не шелохнувшись. Потом пошевелился, но и тут не встал, а опустил голову и стал смотреть в землю между колен.
— Наши уже спать легли. Володька, наверно, хватился нас.
— Ты как думаешь, Гань, люди всегда были такими маленькими?
Этот странный вопрос снова поверг её в изумление.
— Ты и в самом деле ненормальный! Ну, великаны были… в сказках. Или вот… По истории мы проходили древнегреческие мифы…
— Мифы… А может, это всё правда?
— Да ты что?
— А тогда откуда же он взялся?
— Кто?
— Он, — ещё раз повторил Димка, приподнял голову, поглядел куда-то вперёд, где в небе была вырезана чёрная дыра. Ганка тоже повернула голову, но видела теперь не дыру в небе, а обыкновенные горные вершины, над которыми проглядывали уже первые звёздочки.
— Я люблю, когда звёзд много, — вымолвил Димка негромко. — А он смотрит, смотрит на них… Глядит тоскливо. Будто высмотреть чего хочет… Или ждёт кого-то.
— Да кто он-то? — взмолилась девушка. И в голосе её было теперь не удивление, в нём прозвучала откровенная тревога.
Димка это уловил, грустно усмехнулся.
— Я не спятил, не бойся. А ты приглядись. Вон нос его торчит, губы… подбородок. А волосы он будто в Громотухе мочит… Его увидишь, когда только приглядишься.
Ганка опять повернулась лицом к Звенигоре. Повернулась — и сердце её сразу пронзило холодком, в груди что-то дрогнуло, в ушах поплыл, долетая из неведомых далей, а может, пробившийся вдруг из-под земли переливчатый звон: очертания каменных вершин Звенигоры действительно напоминали огромное, невообразимых размеров человеческое лицо, опрокинутое к небу. Не очень крутой, но и не плоский лоб, переносица, нос… Губы были сложены скорбно, в какой-то вековечной и безмолвной муке. Крайняя слева скала — подбородок — обрывалась вниз тоже не отвесно, а с изгибом и переходила в шею. Ещё левее, там, где, соответственно размерам опрокинутой на землю каменной фигуры должна была быть грудь, чернели почти уже неразличимые во мраке верхушки деревьев.
Увидев всё это, Ганка с минуту стояла безмолвная. И Димка молчал. Он, всё ещё сидя под сосной, глядел то на неё, то на гигантское каменное лицо, смотрящее в ночное небо. Затем поднялся. Девушка качнулась к нему, прижалась. Тело её подрагивало.
— Страшно. Прямо жутко, — прошептала она.
— Это без привычки, — успокоил он её. — А так — просто грустно.
— А чего он… ждёт?
— Не знаю. Может, того, кто встать ему поможет. Развяжет его.
— Разве… разве он привязанный?
— А как же, — вздохнул Димка. — Там, где шея, дорога через увал проходит. Как ремень. И дальше, где его грудь… Он давно тут лежит, может, сто тысяч, может, сто миллионов лет. И грудь вон лесом заросла. А через тот лес, я знаю, тоже дорога есть. В Казаниху ведёт. Тоже как ремень. И через ноги его, наверно, через руки… Он крепко привязанный к земле.
Они постояли молча. Жёлтая полоска, окаймляющая горные вершины, совсем растаяла, потухла, и каменное человеческое лицо, опрокинутое к небу, стало ещё таинственнее.
Девушка потихоньку отстранилась от Димки и пошла. Он двинулся за ней неслышно, и, когда догнал, она остановилась и сказала:
— Димка! Ведь я тебя совсем не знаю… оказывается!
Он, заложив руки в карманы стареньких штанов, голой пяткой будто вдавливал что-то в землю.
— Оно всё оказывается… Я думал, что не люблю Сёмку, старшего брата.
— Что ты?! — протестующе воскликнула Ганка. — Он хороший.
— Ну да… Только мы жили до войны этой… Он — по себе, и я — по себе. Отец его не любил, и я… Ну, как-то так, брат и брат, а больше ничего. А сегодня ты крикнула: «Письмо!» И я… Это непонятное. Я думал, похоронная…
Он говорил сбивчиво, почему-то волнуясь.
— От него, что ли, письмо?
— Нет… Дядя Поликарп Кружилин получил от кого-то. А в письме про Семёна. И газетная статья — как Семён и дядя Иван, Володин отец, одиннадцать танков подбили.
— Сколько?!
— Одиннадцать. И фотографии их в газете нарисованы.
Димка стоял теперь вполоборота к девушке и смотрел в сторону Звенигоры. От сосны они ушли недалеко, может быть, всего метров двести, но очертания каменных вершин человеческого лица теперь не напоминали даже и отдалённо, в тёмно-фиолетовом небе просто торчали беспорядочные чёрные зубья.
— Он… он исчез, — прошептала удивлённая Ганка.
— Ну да. Его видно только с того места, — ответил Димка.
* * * *
А Лида догнала Николая Инютина, когда он затравеневшим просёлком выходил на укатанную дорогу, ведущую в Шантару, заскочила вперёд, стала перед ним.
— Николай! Коля…
— Уйди. — Он отодвинул её сильной рукой, зашагал дальше.
Ни слова больше не говоря, она пошла рядом.
Минуты через три Инютин, не останавливаясь, сердито спросил:
— Чего тебе? Чего привязалась?
— Просто… провожаю тебя.
— Ну и провожай.
Однако ещё через минуту остановился, поглядел на девушку. Глаза её в ночном сгущающемся мраке поблёскивали виновато и одновременно умоляюще. Николай, поглядев в эти глаза, шагнул на обочину, сел на землю и опустил голову. Она стояла перед ним.
— Ты… ты к ней приходил, к Ганке? — спросила она напрямик.
— К ней! Понятно тебе?! Проститься.
— Почему проститься?
— Потому! На фронт ухожу послезавтра… Добровольцем берут. Понятно?
— Ага… — произнесла она тихо и взволнованно.
Николай поднялся. Они стояли друг перед другом. Колька тощий и длинный, как жердь, с длинными руками. Она была ростом почти с него, но, плотная, широкая в бёдрах, крупногрудая, казалась ниже.
— А ты со мной простись, — проговорила она, и в глазах её сверкнули отблески звёзд.
— А чего ты мне? — безжалостно спросил он.
Она быстро-быстро задышала, потом, уронив лицо в ладони и отвернувшись, заскулила тихо и обиженно, как побитый щенок.
Николай растерянно потоптался, злость его сразу прошла.
— Все вы мокрые курицы. Не надо. — Он тронул её за плечо.
Она дёрнула этим плечом и побежала назад.
Николай стоял на обочине дороги, по-прежнему растерянный. Стоял долго, пока не затих глухой стук её ботинок по дороге. Затем медленно побрёл в сторону Шантары.
* * * *
А Владимир Савельев, всё ещё сжимая в потном кулаке газетную вырезку, присланную в письме Кружилину, лежал во ржи, которую они сегодня очистили от сорняков, и молча глядел на высыпающие в небе звёзды.
Здесь его и нашла бригадная повариха.
Она подошла тихо, неслышно, как большая и сильная кошка. Увидев её, он быстро приподнялся и, не вставая на ноги, отодвинулся в сторону, будто хотел забиться в глубь хлебов.