– Уступил?
– А куда ему деваться, старой гниде.
– А потом ты что?
– Выпейте еще, – предложил им Уэсли, наполняя стаканы.
Они продолжили разговор, а мистер Мартин вернулся и тихо заговорил с Уэсли – секретничал о личном, показалось Эверхарту.
– Скорешился с парнями, – продолжил Ник, зажигая сигарету. – Однажды ночью решили поехать в Испанию, ну и поехали. Там вступили в Интернациональную бригаду имени Эйба Линкольна. Три месяца спустя меня ранили под Барселоной, но ты удивишься куда. Медсестра…
– Ты сражался за лоялистов! – недоверчиво прервал Эверхарт.
– Да, – поглаживая усы.
– За это дай мне пожать твою руку, Мид, – сказал Эверхарт, в восхищении схватив его ладонь.
– Спасибо, – лаконично сказал Ник.
– Жаль, я не сделал того же, – заторопился Билл. – Гиблое было дело для испанцев, со всех сторон обмануты…
– Гиблое дело? – фыркнул Ник. – Все было еще хуже, особенно в свете того, как воспринимал это самодовольный мир! Испания истекала кровью, а никто ничего не делал. Я вернулся в Америку целым и невредимым, ожидая услышать салюты, но что я увидел? Честное слово, некоторые американцы даже не знали, что была война.
Эверхарт молча кивал.
– У этих вонючих фашистов была куча времени препоясать чресла, кто теперь будет это отрицать? Франко захватил Испанию, и никто даже пальцем не пошевельнул. А сколько моих приятелей убиты ни за что? Тогда-то ничего, мы сражались с фашистами и все было в порядке, но теперь все кончено, мы оглядываемся назад и чувствуем себя дураки дураками. Нас предали все, кто мог помочь, даже Леон Блюм[26]. Но не подумай, ни один не сдался, – я тебе так скажу, чем больше нас громили, предавали и били в спину, тем больше мы боролись, и однажды мы зададим жару… и испанские лоялисты тоже.
Ник с горечью огладил усы.
– Мой приятель задает жару прямо сейчас, – сказал он наконец. – Жалко до смерти, что я не с ним…
– Где он?
– Воюет в Красной армии. Мы пробрались через линии Франко, перешли Пиренеи – и во Францию. Шатались по Парижу, пока нас не забрали и не выслали. Потом в Москву. Когда я уехал, он остался. Черт, надо было тоже остаться!
– Почему не остался?
– Повстречал там американскую девушку и закрутил с ней; она там журналами с Советами торговала. Вернулись в Нью-Йорк, отсиделись в Гринич-Виллидж и с тех пор живем там – поженились три месяца назад, – я уже три года в торговом флоте.
Эверхарт поправил очки.
– И что дальше? Сражаться с французами?
– Вот это и дальше – торговый флот. Мы доставляем товары нашим союзникам, нет? Боремся с фашизмом не хуже моряков и солдат.
– Так и есть, – гордо согласился Эверхарт.
– Конечно, так и есть, – свирепо рявкнул Ник.
– А что будешь делать после войны? – продолжил Билл.
– Aprés la guerre?[27] – печально задумался Ник. – Будет еще до черта всего, за что бороться. Вернусь в Европу. Может, во Францию. О нас еще услышат…
– Не хочу тебя задеть, но чем ты вообще собираешься заниматься по жизни? – взволнованно спросил Билл.
Ник безучастно посмотрел на него.
– Бороться за права человека, – быстро сказал он. – Ради чего еще жить?
Эверхарт поймал себя на том, что медленно кивает. Голубые глаза Ника испытующе смотрели на него, глаза осуждающих народных масс, подумал Эверхарт, глаза, что с невозмутимым вызовом подталкивали его высказаться.
– Ну, – начал он, – не сочти меня старым дурнем… но в юности, в семнадцать лет, если точнее, я выступал с речами на площади Колумба… Я стоял и говорил от сердца, пусть молодого, незрелого и сентиментального, и они не слушали меня! Сам не хуже меня знаешь. Они невежественны и в своем невежестве так жалки, так беспомощны! Когда противники красных свистели, они смеялись над моим положением…
– Старая история, – перебил Ник. – Подобное никуда нас не приведет, ты же понимаешь! Ты причинял больше вреда, чем добра…
– Конечно, я понимаю, но ты ведь знаешь, каково это, когда ты молод…
Ник усмехнулся:
– Мою фотографию поместили на первых полосах газет родного городка, когда мне было шестнадцать, – позор общества, городской радикал – и угадай что?
– Что?
– Моя старуха была довольна! Она сама была та еще ведьма, суфражистка и все такое…
Они хохотнули, и Эверхарт продолжил:
– Ну, в девятнадцать я все это бросил, непоправимо разочарованный. Одно время огрызался на каждого, кто со мной заговаривал. И постепенно всецело погрузился в английскую литературу, нарочно избегал общественных наук. Как ты понимаешь, шли годы – умерла моя мать, – и общественное сознание, какое поначалу у меня было, покинуло меня совершенно. Как и Ретту Батлеру, мне теперь было на это наплевать…[28] Я пожирал литературу, как свинья, – особенно Шекспира, Донна, Мильтона, Чосера, Китса и остальных, – и за мою блистательную характеристику мне дали должность старшего преподавателя в университете. На лекциях, касаясь любого социального протеста, я рассматривал его исключительно с объективной точки зрения; несколько лет назад, когда мы читали и обсуждали Дос Пассоса[29], я читал его работы только с позиции литературы. Ей-богу, сначала я избегал социализма умышленно, а в итоге и вовсе потерял к нему интерес. Поскольку я работал в университете, ведя довольно беззаботную, хотя и бесполезную жизнь, задумываться не было нужды.
Ник молчал.
– Но, скажу я тебе, эти годы преподали мне один урок – не доверять многим вещам. Я всегда верил в движение рабочего класса, хоть и позабыл о таких вещах, но я знаю теперь, во что не верил все эти годы, скорее с неосознанной злобой, чем с сознательной ненавистью. – И Билл воодушевленно уставился на Ника.
– И во что же? – с подозрением спросил тот.
– В политику, прежде всего в чистую политику. Политики выживают, только если идут на некие уступки; если нет, они слагают с себя полномочия. Таким образом, политик, идеалист он или нет, всегда рано или поздно встает перед неприятным выбором между справедливостью и выживанием. Это неминуемо подмочит его идеалы, так?
– Похоже на правду. Что еще?
– Зависимость от группы… Я этому не доверяю, прежде всего потому, что это означает подчинение человеческого разума догматической групповой воле. Когда я говорю так, я имею в виду не экономическую группу, где, на мой взгляд, разделение поровну естественно и неизбежно. Я имею в виду группу духовную… не должно быть никаких духовных групп; у каждого человека свой дух, Мид, у каждого своя душа.
– Зачем ты мне это говоришь? – резко спросил Ник.
– Потому что может прийти день, когда материалистичная война, которую ты ведешь против фашизма и реакционных сил, будет выиграна тобой и твоими – да и мной, господи боже. И когда этот день настанет, когда общественный класс будет у руля, а права человека станут само собой разумеющимися для всего человечества, с чем останешься ты? Со своей равной долей необходимого для жизни?
Глаза Ника вспыхнули:
– Ты жалкий идиот! Ты хочешь сказать, что война против фашизма исключительно, как ты выразился, материалистична? Война против идеологии, которая жжет книги, вбила себе в голову ложную иерархию человеческих рас, спутала человеческую доброту со слабостью, уничтожила все европейские культуры и заменила их культом непостижимой жестокости…
– Погоди! – засмеялся Билл, который, хотя и удивился неожиданной эрудиции Мида, все же имел собственную точку зрения и цеплялся за нее. – Ты не говоришь сути. Ты остановись и подумай: убери фактор фашизма, он не играет роли в нашем споре. Фашизм – это уродство, извращение, если хочешь, чудовище, которое должно быть и будет уничтожено. Но когда это случится, наши проблемы не разрешатся. Даже если мы установим приемлемый мир, мир для простого человека, проблема не будет решена. Мир, где все люди вместе живут в безопасности, – это мир, где нет голода, нужды, страха и так далее. Люди будут делиться друг с другом… я тут смотрю в долгосрочной перспективе… люди будут жить в мире экономического равенства. Но дух по-прежнему не успокоится, – кажется, ты думаешь иначе. Люди продолжат обманывать друг друга, мошенничать, сбегать с чужой женой, грабить, убивать, насиловать…
– А, – чопорно сказал Ник, – ты из этих, кого называют исследователями человеческой природы. – И он отвернулся.
– Подожди! Я не голос прошлого, вещающий со страниц Ветхого Завета. Я, как и ты, буду отрицать человеческую слабость всю свою жизнь – постараюсь излечить натуру человека в традициях прогрессивного движения. Но я не вижу простого и быстрого выхода: мне кажется, антифашисты живут с этим заблуждением. Они объявляют фашизм единственным злом, они полагают каждый дом, воспитавший фашиста, единственным злом. Они думают, что, уничтожив фашизм, уничтожат все зло в современном мире, однако я считаю, что они только разрушат последнее великое организованное зло. Но тогда неорганизованное личное зло все еще останется с нами…
– Трюизмы! – яростно бросил Ник. – Это знает и ребенок!
– И я лучше всех, уж извини мое несносное тщеславие… но я об этом заговорил по одной простой причине – показать, что просто быть антифашистом недостаточно. Нужно подняться выше антифашизма, щепетильнее искать цель жизни.
– В наши дни этой цели хватит любому, – возразил Ник. – Боюсь, ты не знаешь фашистов так, как я.
– Ты говоришь, – настаивал Билл, – что живешь ради прав человека, но не обязан ли ты прожить жизнь ради нее самой? Разве права человека – это… жизнь?
– Для меня – да, – последовало холодное возражение.
– А для меня – только часть жизни, – улыбнулся Билл, – важная часть, но не вся жизнь.
– Знаешь, кто ты? – очень раздраженно спросил Ник. – Ты один из этих сбитых с толку полуаристократичных «интеллектуалов», которые будут бесноваться, споря за столами, пока люди на улицах голодают…
– Я не буду, и, кстати, мы допускаем, что организованная несправедливость исчезла.
На это Ник посмотрел прямо в глаза Биллу.
– Хорошо, профессор, давай считать так, – предложил он.
– Что у тебя останется, кроме экономики…
– У меня останется весь мир, – перебил Ник, – где все твои проклятые теории можно, по крайней мере, реализовать и не подвергаться за это преследованиям!
– Я же сказал, что фашизм – наша самая неотложная проблема, – настаивал Билл.
– Сказал. И что?
– Тогда можно ли твою насущную проблему решить клинком справедливости или самим духом?
– Эта моя насущная проблема, как ты ее назвал, в данный момент не важна, – возразил Ник. – Твои мудрые теории ничуть меня не останавливают…
– Что делает тебя смутьяном! – улыбнулся Билл.
– Ладно, а тебя это делает реакционером нового типа… и лодырем. Все, давай выпьем скотч, а поспорим как-нибудь в другой раз.
Ник злился.
Билл поднял стакан:
– Что ж, у тебя, по крайней мере, будет с кем поспорить в этом рейсе. Выпьем за социализм!
Ник вперил в Билла слипающийся от усталости глаз:
– Пожалуйста, не дури… Я ненавижу социалистов больше, чем капиталистов.
Билл лукаво улыбнулся и запел:
– Вставай, проклятьем заклейменный, мы наш, мы новый мир построим, кипит наш разум возмущенный!..[30]
– Хватит! – нетерпеливо прервал Ник.
– В чем дело?
– Давай выпьем, но я не хочу петь Интернационал в баре – это оскорбительная пьяная выходка.
Билл чокнулся с Ником:
– Прошу прощения, за нас!
Во время этого долгого спора Уэсли без перерыва пил, в основном, похоже, сознательно желая напиться. Итингтон тем временем разговорился с кем-то в кабинке в глубине бара.
Пока Эверхарт и Мид дискутировали, мистер Мартин вернулся к Уэсли и снова тихо к нему обратился.
– Она только была – говорит, что сейчас зайдет, – сказал старик, с беспокойством взглянув на сына.
Они воззрились друг на друга с одинаковой неподвижной силой, которую Эверхарт впервые заметил у Уэсли, когда обменялся с ним долгими взглядами в баре на Бродвее.
Долгие секунды они смотрели, ничего не говоря. Затем Уэсли пожал плечами.
– Я здесь ни при чем, сынок, – проворчал мистер Мартин. – Она нашла меня и сказала позвать ее, если ты придешь. Она два месяца ждет тебя в этой гостинице. Я ни при чем.
Уэсли наполнил свой стакан:
– Знаю, что ни при чем.
Старик пристально посмотрел на сына и потер стойку полотенцем. Еще не было половины одиннадцатого, в бар набилась немалая толпа, и официантка без передышки разносила напитки по кабинкам.
– Ну, вреда не будет, – добавил мистер Мартин. – Мне надо кое-то сделать.
Он важно вернулся к работе. К этому времени пришел молодой помощник бармена и теперь яростно метался между бутылками и шейкером, стаканами и пивным краном, а заказы множились. У мистера Мартина, хоть он и двигался медленно, получалось смешивать больше напитков и наливать больше пива, и это еще сильнее подстегивало измученного молодого помощника. Музыка из патефона-автомата играла без остановки, сетчатая дверь хлопала раз за разом, когда клиенты заходили и выходили. Воздух был спертым и липким, хотя вентиляторы на потолке и гоняли повсюду пивной ветерок.
Уэсли в сердитом молчании наполнил стаканы Билла и Ника, а те с энтузиазмом погрузились в обсуждение русских и французских фильмов. Он повернулся к своему стакану и быстро его осушил; скотч обжег горло и обосновался в желудке, тепло распространяя свое крепкое таинство.
Она придет! Он увидит ее снова после стольких лет… Эдна. Его женушка…
Уэсли поджег сигарету и глубоко вдохнул горький дым: в легких мягко заныло, резкий запах обжег нос, когда дым выскользнул из ноздрей двумя тонкими струями. Он со злобой уничтожил сигарету.
Чего ей надо? Она что, недостаточно все испоганила? Маленькая дурочка, самая что ни на есть сумасшедшая, и он женился на ней десять лет назад, в семнадцать, главный простофиля города, женился на очередной глупой дочке летнего туриста, которая сбежала по пьяни.
Что ж, тем не менее они неплохо устроились… эта квартира на Джеймс-стрит с милой маленькой кухонькой. А старик поднял ему жалованье в гараже до тридцати баксов – хорошая работа, дома ждет прелестная жена. Состоятельные родители сочли ее чокнутой и плюнули, однако посылали ей чек каждый месяц, а с ним записки – мол, они надеются, что она не живет в грязи и нищете!
Грязь и нищета! Даже несмотря на то, что ему было семнадцать и он только что закончил школу, у него хватало ума хорошо заботиться о молодой жене. Не его вина, что все пошло не так: Эдна в шестнадцать была дикой штучкой. В ту ночь в гараже, когда ему позвонили из больницы и сказали, что его жена серьезно пострадала в автомобильной аварии у границы Нью-Йорка и Вермонта… он, что ли, виноват, если она ходила по пьяным вечеринкам в компании школьников, пока он работал до седьмого пота в гараже у Чарли? Покалечилась в аварии на пятом месяце. И венец всего!.. родные забрали ее в шикарную больницу в Нью-Йорке, а этот старый сукин сын, ее дядя, явился в дом и устроил скандал. Чарли вытолкал его за дверь и посоветовал идти лесом.
Уэсли ласково посмотрел на отца – тот тряс шейкером и разговаривал с клиентами. Чарли Мартин – лучший папаша на свете. Вытолкал дядю Эдны, этого сукина сына, за дверь и послал лесом, пока мама ревела, а сам Уэсли сидел в большом кресле, сокрушенный и потрясенный аварией, ложными обвинениями, всем. Это Чарли помог ему справиться…
Десять лет. Он проработал еще несколько недель в гараже, ползая в трансе, пока из нью-йоркской больницы не пошли первые письма Эдны. Она поправится, и они начнут все сначала. Она до сих пор любит его, скучает, почему он ее не навещает? Ну конечно! – ее богатой родне это пришлось бы по вкусу. Ну конечно! – она так его любила, что болталась со школьниками, пока он ночами работал в гараже.
Фу! Он слинял и правильно сделал. Посреди ночи проснулся, пошел гулять по улицам; казалось, темные деревья шелестели ему прощальную песню, и он запрыгнул на товарняк до Олбани. Так и начались десять лет скитаний; Канада, Мексика, сорок три штата, работа в гаражах, в закусочных, строительные бригады, отели Флориды, шофер грузовика в Джордже, бармен в Новом Орлеане, помощник в беговых конюшнях, на Запад с цирком, зазывала в Санта-Аните, букмекер в Салеме, штат Орегон, и, наконец, первый рейс из Сан-Франциско. Затем ленивые дни в Тихом океане, переход вокруг мыса Горн, по всему миру и обратно с подвывертом, от Японии до Нидерландской Гвианы. Десять лет… Встречи с парнями вроде Ника Мида и участие в бунте на стороне бедных индийских бродяг в Калькутте; тюрьма в Шанхае за то, что мотался за Ником, – ну да, тот был коммунистом… но Уэсли это сделал ради хорошего времяпровождения и общих принципов, в то время как Ник верил; что ж, Уэсли Мартин с тем же успехом поверил бы в ничто, кабы оно объясняло всю чертовщину, через которую он прошел; Ник славный малый, сражался за бедных испанских бродяг и получил за это пулю; а по мнению Уэсли, уйти в море уже достаточно, к черту бунты, пьянство, женитьбу и весь мир с подвывертом же. Тут главное не переживать ни о чем – моря достаточно, море – это всё. Просто оставьте его в покое, он хочет выйти в море и быть в мире, который ему по нраву, благочестивом, справедливом и здравомыслящем мире, где парень может никуда не лезть и работать по-честному.
И какого черта ей нужно теперь? Он однажды уже встретил ее в нью-йоркском ночном клубе, но она его упустила, он драпанул. К черту ее! С него по самое не хочу хватило бича…
Уэсли снова наполнил свой стакан, выпил, наполнил опять и выпил еще раз. Он так набубенится, что, когда она придет, он ее не узнает… как она теперь выглядит? К черту!.. он был уже изрядно пьян. Может, она теперь похожа на старую ведьму, зацелованную дебютантку с коктейльными кольцами вокруг глаз. В нью-йоркском ночном клубе она, конечно, выглядела постарше, но у нее была все та же фигура, тот же неугомонный смех… она пришла с высоким блондином, который все поправлял свою черную бабочку, – это было пять лет назад.