Фрэнсис был все еще полон решимости не покидать своего более чем скромного жилища, пока не уяснит себе, что делать дальше. Постепенно несколько робких душ начали приходить, крадучись, в его часовню на Улице Делателей Сетей. Первой пришла старуха, оборванная и пугливая; она украдкой вытащила четки из-под мешковины, которая заменяла ей пальто, всем своим видом говоря, что, если ей сказать хоть слово, она тут же убежит. У Фрэнсиса хватило выдержки сделать вид, что он ее не замечает. На следующее утро она опять пришла уже вместе со своей дочерью.
Его не обескураживало ничтожно малое число последователей. Решение Фрэнсиса не подкупать новообращенных ни деньгами, ни лестью было твердо, как закаленная сталь.
В амбулатории дела шли, как по маслу. По-видимому, о его отсутствии в маленькой клинике сожалели. После своего возвращения он нашел неописуемое сборище народа на улице около лавки Ханга. С практикой возросло уменье и смелость сужденья. К нему приходили с самыми разными недугами: с кожными болезнями, с коликами и кашлем, с энтеритами и страшными нагноениями глаз и ушей. Большинство этих болезней было результатом грязи и тесноты. Просто удивительно, как много можно было сделать с помощью чистоты и нехитрых тонизирующих лекарств. Крупинка марганцовки была на вес золота.
Когда скудные запасы Фрэнсиса грозили совсем истощиться, пришел ответ на его просьбу к доктору Таллоху — большой, забитый гвоздями ящик с корпией, ватой и марлей, йодом, антисептиками и касторкой, с засунутым вниз мятым рецептом, на котором было небрежно написано каракулями:
«Ваше Святейшество! Я думал, что это мне надлежит заниматься врачеванием в тропиках! А где Ваш диплом? Ну, плевать, лечи тех, кого сможешь вылечить и убивай тех, кого не сможешь. Вот маленький мешочек фокусов, которые тебе помогут».
Это был тщательно упакованный ящичек с ланцетами, пинцетами и ножницами для оказания первой помощи.
Постскриптум гласил: «К твоему сведению я подаю на тебя жалобу в Британскую Ассоциацию Медиков, Папе и Чунлунсу».
Эта неугомонная шутливость Уилли заставила Фрэнсиса улыбнуться, но в горле у него стоял комок. Теперь, получив поддержку друга и ободряемый присутствием Иосифа, он ощущал новый, волнующий прилив сил. Никогда в своей жизни Фрэнсис не работал больше и не спал лучше, чем теперь. Но однажды ноябрьской ночью он долго не мог заснуть, а когда это ему, наконец, удалось, сон его был чуток и беспокоен, и после полуночи Фрэнсис вдруг проснулся. В хлеву застыл пронзительный холод, тьма была хоть глаз выколи. В тишине он слышал глубокое и спокойное дыхание Иосифа. С минуту Фрэнсис лежал, пытаясь отогнать смутное беспокойство, но оно не отпускало его. Он осторожно, чтобы не разбудить спящего мальчика, встал и вышел на улицу. Морозная ночь пронзила его, как удар: воздух от холода был остр, как бритва, и каждый вдох причинял режущую боль. Звезд не было, но от замерзшего снега исходила странная светящаяся белизна. Казалось, что безмолвие простирается на сотни миль. Оно вселяло в сердце ужас.
Вдруг ему показалось, что он слышит слабый, прерывистый крик. Он знал, что ошибается, прислушался и ничего больше не услышал. Фрэнсис повернулся, чтобы идти обратно, — и опять повторился звук, похожий на слабый крик умирающей птицы. Он постоял в нерешительности и затем медленно направился по хрустящему снегу в ту сторону, откуда доносился звук.
Фрэнсис вышел за ограду и сделал шагов пятьдесят по дороге, как вдруг наткнулся на застывшую неподвижную фигуру, это было распростертое тело женщины, она лежала ничком и совершенно окоченела на морозе. Женщина была уже мертва, но в одежде у нее на груди, он увидел едва копошащегося ребенка.
Фрэнсис наклонился и поднял крошечное существо, холодное, как рыба, но мягкое и живое. Сердце Фрэнсиса стучало, как барабан. Он побежал назад к хлеву, скользя и чуть не падая и громко зовя Иосифа.
Когда жаровня в хлеву запылала и распространила вокруг свет и тепло, священник и слуга склонились над младенцем. Это была девочка, которой не было и года. Темными диковатыми глазами, она недоверчиво смотрела на огонь и время от времени начинала хныкать.
— Ребенок голодный, — сказал Иосиф с видом знатока.
Они согрели немного молока и налили его в алтарный пузырек. Отец Чисхолм оторвал полоску чистого полотна и засунул ее, как фитиль, в узкое горлышко. Девочка стала жадно сосать. Через пять минут с молоком было покончено и дитя заснуло. Фрэнсис завернул его в свое одеяло.
Он был глубоко тронут. Его странное предчувствие, та простота, с какой это маленькое создание пришло в их хлев из холодного небытия, казались ему знаком, поданным Богом. На теле матери не было ничего, что могло бы помочь опознать ее, но тонкие черты ее красивого лица, изможденного от нужды и лишений, свидетельствовали о татарском происхождении. Накануне здесь прошла группа кочевников — может быть, она была одной из них и, не вынеся холода, отстала и погибла. Отец Чисхолм стал думать о том, как назвать ребенка. В этот день был праздник святой Анны, да, он назовет ее Анной.
— Завтра, Иосиф, мы найдем женщину, которая будет ходить за этим даром неба.
Иосиф пожал плечами.
— Господин, вы не сможете отдать ребенка женского пола.
— А я и не отдам этого ребенка, — сурово сказал отец Чисхолм.
Он уже твердо и ясно знал свою цель. Это дитя, посланное ему Богом, будет его первым найденышем, да… и основой его детского дома… мечту о нем он лелеял с самого своего приезда в Байтань. Конечно, ему нужна будет помощь… может быть, когда-нибудь сюда приедут сестры-монахини… все это будет в далеком будущем. Но, сидя на земляном полу у догорающих темно-красных углей и глядя на спящего младенца, Фрэнсис чувствовал, что это был залог с небес, что в конце концов он добьется успеха.
Первым о болезни сына господина Чиа сказал Чисхолму Иосиф, этот непревзойденный сплетник. Холода упорствовали, горы Гуан все еще были покрыты глубоким снегом. После мессы Иосиф, как всегда веселый, дул на замерзшие пальцы и болтал без умолку, помогая священнику снимать облачение.
— Ф-Ф-Ф… моя рука так же не действует, как рука маленького Чиаю. Чиаю оцарапал неизвестно обо что большой палец на руке. От этого пришли в беспорядок его пять элементов, низменные склонности получили власть и хлынули все в одну руку. Теперь эта рука раздулась, а тело горит, как в огне, и тает. Три самых лучших врача в городе лечат его и дают ему самые дорогие лекарства. А теперь послали гонца в Сэньсян за эликсиром жизни — очень дорогим экстрактом из глаз жабы, который можно получить только в год Дракона. — Но он выздоровеет, — заключил Иосиф, скаля белые зубы в оптимистической улыбке, — этот hao kao всегда помогает… а это ведь очень важно для господина Чиа, ведь Ю — его единственный сын.
Спустя четыре дня, в то же самое время, около часовни на Улице Делателей Сетей остановилось двое закрытых носилок, одни из них были пусты. Мгновение спустя высокая фигура двоюродного брата господина Пао, облаченная в подбитую ватой тунику, с важным видом стояла перед отцом Чисхолмом. Он просит прощения за свое неподобающее вторжение. Он просит священника отправиться вместе с ним в дом господина Чиа.
Фрэнсис колебался, ошеломленный значением этого приглашения. Между чрезвычайно влиятельными в городе семьями Пао и Чиа существовала тесная деловая и родственная связь. После своего возвращения из деревни Лиу он нередко встречал худого, отчужденного, любезного и циничного родственника господина Пао, бывшего к тому же старшим двоюродным братом господина Чиа.
У Фрэнсиса были некоторые основания думать, что высокий мандарин расположен к нему. Но это внезапное приглашение, которым он, видимо, был обязан ему, было уже совсем другое дело. Молча повернувшись, чтобы взять пальто и шляпу, Фрэнсис почувствовал, что его охватил внезапный глубокий страх.
В доме господина Чиа было очень тихо, решетчатые веранды пусты, пруд для рыбок покрыт хрупкой коркой льда. Их мягко звучащие на мощенных пустынных дворах шаги казались исполнены какой-то значимости. По сторонам красно-золотых ворот стояли в ленивой позе, как спящие гиганты, два жасминовых дерева, закутанные в мешковину. С женской половины через террасы доносились приглушенные рыдания.
В комнате больного стоял полумрак. Чиаю лежал на нагретом kang, три бородатых врача в длинных широких мантиях, сидевшие на свежих камышовых циновках, наблюдали за ним. Время от времени один из врачей наклонялся и клал кусок угля под похожий на ящик kang. В углу комнаты даоистский священник в серо-голубой мантии бормотал заклинания под аккомпанемент флейт, скрытых бамбуковой перегородкой.
Ю раньше был хорошеньким шестилетним ребенком, с нежной кремовой кожей и черными глазенками-терновинками. Он воспитывался в строжайших традициях уважения к родителям, которые, в свою очередь, боготворили его, но не избаловали мальчика. Теперь сжигаемый безжалостной лихорадкой и ужасной болью, совершенно неизвестной ему до сих пор, он лежал, вытянувшись на спине, настолько исхудалый, что кости просвечивали сквозь кожу, пересохшие губы кривились, глаза неподвижно смотрели в потолок. Его правая рука, синевато-багровая, распухла до неузнаваемости и была обернута ужасным пластырем из грязи, в которую были подмешаны мелкие клочки печатной бумаги.
Ю раньше был хорошеньким шестилетним ребенком, с нежной кремовой кожей и черными глазенками-терновинками. Он воспитывался в строжайших традициях уважения к родителям, которые, в свою очередь, боготворили его, но не избаловали мальчика. Теперь сжигаемый безжалостной лихорадкой и ужасной болью, совершенно неизвестной ему до сих пор, он лежал, вытянувшись на спине, настолько исхудалый, что кости просвечивали сквозь кожу, пересохшие губы кривились, глаза неподвижно смотрели в потолок. Его правая рука, синевато-багровая, распухла до неузнаваемости и была обернута ужасным пластырем из грязи, в которую были подмешаны мелкие клочки печатной бумаги.
Когда двоюродный брат господина Пао вошел с отцом Чисхолмом, настала кратковременная тишина, затем священник-даоист возобновил свое бормотанье, а три врача, застывшие в неподвижности, как статуи Будды, продолжали свое дежурство около kang.
Склонившись над ребенком, который был без сознания, отец Чисхолм положил руку на его пылающий лоб: он прекрасно понимал, как дорого ему может обойтись его напускная невозмутимость и самообладание. Все его теперешние неприятности покажутся ему пустяками по сравнению с тем гонением, которое ждет его, если его вмешательство окажется бесполезным.
Но вид безнадежно больного мальчика и пагубность того, что выдавалось за лечение, подстегивали его и не позволяли устраниться. Быстро и осторожно Фрэнсис начал снимать с зараженной руки hao kao — отвратительную повязку, с которой ему так часто приходилось сталкиваться в своей маленькой амбулатории. Наконец он освободил руку и обмыл ее теплой водой. Она вздулась, как пузырь, наполненный гноем. Лоснящаяся кожа на руке была жуткого зеленоватого цвета. Сердце Фрэнсиса глухо стучало в груди, но он, не останавливаясь, упорно продолжал свое дело. Фрэнсис достал из кармана маленький кожаный футляр, подаренный ему Уилли, и вынул из него ланцет. Он-то хорошо знал свою неопытность, но он знал также, что, если не вскрыть нарыва на руке ребенка, уже умирающего, тот умрет. Отец Чисхолм кожей чувствовал каждый наблюдающий взгляд и все возрастающее сомнение и сильное беспокойство родственника господина Пао, который неподвижно стоял позади него. Воззвав мысленно к святому Андрею, Фрэнсис заставил себя сделать глубокий и длинный надрез. Вспучившийся поток гноя хлынул в подставленную глиняную миску. Он булькал и вздувался, распространяя ужасающее зловоние.
Отец Чисхолм с благодарностью вдыхал эту вонь, никогда никакой запах не казался ему более приятным. Он нажал обеими руками на края раны и увидел, что рука опала и стала вдвое меньше. Его охватило чувство громадного облегчения, сменившееся слабостью.
Когда, наконец, перевязав рану чистым полотенцем, Фрэнсис распрямился, то услышал свое собственное глупое бормотанье: «Я думаю, что теперь, если ему повезет, он выкарабкается». Это была знаменитая поговорка старого доктора Таллоха. Фрэнсис понял, как сильно были напряжены его нервы, однако, уходя, он старался сохранить видимость бодрой беззаботности и заявил родственнику господина Пао, в полном молчании провожавшему его до носилок: «Когда он проснется, дайте ему питательного супу, и больше никаких hao kao. Я приду завтра».
На следующий день маленькому Ю стало гораздо лучше. Жар почти прошел, он спокойно спал и выпил несколько чашек куриного бульона. А ведь, если бы не чудо, сотворенное сверкающим ланцетом, мальчик почти наверняка был бы уже мертв.
— Продолжайте кормить его. Я приду завтра, — сказал отец Чисхолм уходя и улыбнулся от души.
— Благодарю Вас, — двоюродный брат господина Пао прочистил горло. — В этом нет больше необходимости.
Настало неловкое молчание, потом мандарин продолжал:
— Мы глубоко признательны Вам. Господин Чиа был совершенно убит горем, но теперь его сын поправляется и он тоже и скоро уже сможет показаться на людях.
Китаец поклонился, держа руки в рукавах, и ушел.
Отец Чисхолм, сердито отказался от носилок и крупно зашагал по улице. Он старался побороть негодование и горечь. Так вот какова их благодарность! Он спас жизнь ребенка, рискуя, может быть, собственной головой, а его, не сказав ни слова, выставили вон… От начала и до конца он даже не видел этого гнусного господина Чиа, который и на джонке в день приезда не удостоил его взглядом. Фрэнсис стиснул кулаки, борясь со своим духом-искусителем, столь хорошо ему знакомым. «О, Господи, дай мне спокойствие! Не дай этому проклятому греху гнева овладеть мной. Помоги мне быть кротким сердцем и терпеливым. Даруй мне смирение, милый Господи! В конце концов, ведь это Твоя милосердная доброта и Твое божественное Провидение спасли мальчугана. Делай со мной, что хочешь, Господи, Ты же видишь, я уже примирился. Но, о Господи, — с внезапной страстностью, прошептал он, — Ты же не можешь не согласиться, что это все-таки ужасная неблагодарность!»
Несколько следующих дней Фрэнсис старательно избегал той части города, где жил купец. Страдала не только его гордость. Он молча слушал болтовню Иосифа об удивительном выздоровлении маленького Ю, о том, с какой щедростью наградил господин Чиа мудрых врачей и какие дары принес храму Лаоцзы за изгнание демона, мучившего его любимого сына.
— Разве это не замечательно, дорогой отец, как много добра принесла благородная щедрость мандарина?
— Это поистине замечательно, — сухо ответил отец Чисхолм, морщась как от боли.
Спустя неделю, после томительного и бесполезного дня, проведенного в амбулатории, Фрэнсис уже собирался закрывать ее, как вдруг увидел через бутыль с марганцовкой, которую он разводил, осторожно появившегося господина Чиа.
Фрэнсис сердито вскочил, но ничего не сказал. Купец нарядился в свои лучшие одежды: на нем был роскошный черный атласный халат с желтой курткой, вышитые бархатные башмаки (в один был засунут церемониальный веер), красивая плоская атласная шапка. Выражение лица господина Чиа было официально и полно достоинства. На слишком длинные ногти были надеты футлярчики из золотистого металла. Весь его облик был воплощением культурности и интеллигентности, а манеры были безупречны. На челе мандарина лежала мягкая просвещенная меланхолия.
— Я пришел, — сказал он.
— В самом деле!? — тон Фрэнсиса не поощрял к продолжению разговора. Он продолжал взбалтывать розовато-лиловый раствор.
— Мне многим нужно было заняться и уладить целый ряд неотложных дел. Но теперь, — господин Чиа отвесил смиренный поклон, — я здесь.
— Зачем? — отрывисто спросил Фрэнсис.
Лицо господина Чиа выразило легкое удивление.
— Ну, само собой… чтобы стать христианином.
На минуту наступило молчание. Эта минута должна была бы стать завершением, кульминацией всех тяжких скудных месяцев, первой волнующей победой в его миссионерской деятельности: вот он, глава здешних дикарей, склонивший голову, чтобы принять крещение. Но лицо отца Чисхолма не выражало никакого восторга. Он с раздражением пожевал губами, а потом медленно произнес:
— Вы верите?
— Нет, — был печальный ответ.
— Готовы ли вы изучать нашу веру?
— У меня нет времени на изучение, — смиренно поклонился господин Чиа. — Я только горячо желаю стать христианином.
— Горячо желаете? Вы это хотите сказать?
Господин Чиа бледно улыбнулся.
— Разве это не очевидно — мое желание исповедовать вашу веру?
— Нет, это не очевидно, И у вас нет ни малейшего желания исповедовать мою веру. Зачем вы делаете это? — священник даже покраснел.
— Чтобы отплатить вам, — сказал господин Чиа просто. — Вы сделали мне величайшее добро. Я должен сделать величайшее добро вам.
Отец Чисхолм раздраженно встал. Он взорвался — слишком заманчиво было искушение, слишком хотелось поддаться ему.
— Это не добро. Это зло. У вас нет ни желания, ни веры. Если бы я вас принял, я совершил бы подлог перед Богом. Вы ничего не должны мне. А теперь, пожалуйста, уйдите.
Сначала господин Чиа не поверил своим ушам.
— Вы хотите сказать, что отвергаете меня?
— Да, вежливо выражаясь, это именно так, — рыкнул отец Чисхолм.
Перемена, происшедшая с купцом, была поразительна: на лице его отразилась небесная радость, глаза заблестели, меланхолия спала, как пелена. Мандарин с трудом сдерживался; но хотя видно было, что ему хотелось бы подпрыгнуть от радости, он все-таки овладел собой, трижды чопорно низко поклонился и, придав своему голосу приличествующую случаю интонацию, сказал:
— Я очень сожалею, что не могу быть принят. Я, конечно, в высшей степени недостоин. Тем не менее, может быть, хоть чем-нибудь… — он замолчал, снова сделал три низких поклона и, пятясь задом, удалился.
В этот вечер, когда отец Чисхолм сидел у жаровни, лицо его было так сурово, что Иосиф, готовивший речных моллюсков-мидий с рисом, с робостью посматривал на него. Вдруг на улице раздались звуки хлопушек. Их взрывали шесть слуг господина Чиа. Затем появился двоюродный брат господина Пао, поклонился и протянул отцу Чисхолму пергамент, завернутый в ярко-красную бумагу.