— Господин Чиа просит вас оказать ему честь и принять этот весьма недостойный дар — это документы на владение участком Блестящего Зеленого Нефрита со всеми правами на пользование землей, водой и выработками красной глины. Это — ваша собственность навсегда и без всяких ограничений. Кроме того, господин Чиа просит вас принять в помощь двадцать его рабочих, чтобы они воздвигли для вас любые строения, которые вам будет угодно построить на этом участке.
Фрэнсис был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова. Он смотрел на удаляющуюся фигуру двоюродного брата господина Пао (он же двоюродный брат господина Чиа), напряженно застыв в каком-то странном оцепенении. Потом он начал пристально изучать документы и радостно закричал:
— Иосиф! Иосиф!
Иосиф прибежал стремглав, в страхе, что на них свалилось какое-то новое несчастье. Но выражение лица господина успокоило его. Они вместе пошли на Холм Блестящего Зеленого Нефрита и там, под лунным светом среди высоких кедров, громко запели.
Фрэнсис долго стоял с непокрытой головой, и ему уже виделось, что он создаст на этом прекрасном куске земли. Он молился и верил, и его молитва была услышана.
Иосиф, которого резкий ветер заставил продрогнуть и проголодаться, безропотно ждал, глядя на восхищенное лицо священника и радуясь, что он сообразил снять горшок риса с огня.
4
Прошло полтора года. Был май, и вся провинция Чжэкоу лежала, греясь на солнце и наслаждаясь короткой чудесной порой между зимними снегами и летним зноем. Отец Чисхолм пересек мощеный двор своей новой миссии святого Андрея.
Может быть, еще никогда в жизни не переполняло его чувство такого спокойного удовлетворения. Кристально чистый воздух, в котором кружила стая белых голубей, был душист и пьянил, как вино. Фрэнсис подошел к огромной индийской смоковнице, которая осенила по его замыслу внешний двор миссии, и бросил взгляд через плечо, отчасти движимый гордостью, отчасти все еще изумляясь и словно боясь, что все это мираж, и он может скоро исчезнуть.
Но все было на месте, все сияло новизной и великолепием: стройная церковь среди кедров, которые охраняли ее, как часовые, его дом, с ярко-красными решетками, рядом с ним небольшая классная комната и уютная амбулатория с входом через внешнюю стену и прочие жилые помещения, — все утопало в листве недавно насаженного сада.
Отец Чисхолм вздохнул, улыбаясь, и благословил свой глиняный карьер, из которого удалось получить после многочисленных попыток и опытных обжигов, кирпичи красивого бледно-розового цвета, сделавшие его миссию симфонией в красно-розовых тонах. Он благословлял и все чудеса, что следовали одно за другим: неистощимую доброту господина Чиа, терпеливое искусство своих рабочих, почти безупречную неподкупность и стойкость десятника, даже прекрасную погоду, которая недавно установилась и сыграла немалую роль в замечательном успехе торжественного открытия миссии, оно состоялось на прошлой неделе, и семейства Чиа и Пао почтили его своим присутствием.
Только для того, чтобы взглянуть лишний раз на пустой класс, он сделал большой крюк. Словно мальчишка-школьник, Фрэнсис разглядывал через открытое окно новые яркие литографии на побеленной стене, блестящие скамейки и классную доску, их он сделал сам. Ему согревало сердце сознание, что его руками созданы все вещи в этой исключительной комнате. Потом, вспомнив о деле, которое ему нужно было закончить, он направился в конец сада к нижней калитке, где рядом с его личной мастерской была небольшая печь для обжига и сушки кирпича.
Отец Чисхолм с удовольствием сбросил старую сутану и остался в затрапезных грубых бумажных брюках и подтяжках, засучил рукава, взял деревянную лопату и принялся замешивать глину.
Завтра приедут три сестры[43]. Их дом уже готов, прохладный, с занавесками на окнах, приятно пахнущий воском. Но главный предмет его гордости — уединенная лоджия, где они могли бы отдыхать и размышлять, была еще не совсем закончена и нужна была, по крайней мере, еще партия кирпичей из его собственной специальной печи. Формуя глину, он мысленно рисовал будущее.
Приезд этих монахинь имел чрезвычайно большое значение для миссии. Отец Чисхолм предвидел это с самого начала, он работал для этого и молился об этом, он слал письмо за письмом отцу Мили и даже епископу, пока миссия медленно создавалась у него на глазах. Отец Чисхолм отлично сознавал, что обращение взрослых китайцев — это труд, который под силу разве архангелам. Расовые особенности, безграмотность, приверженность к старой вере — все эти грозные барьеры нелегко преодолеть честным путем, но ведь всякий знает, что Всевышний не склонен творить чудеса в каждом отдельном случае. Правда теперь, когда он получил свою прекрасную новую церковь, все увеличивалось число отваживавшихся приходить на мессу. У него уже было около шестидесяти прихожан, и когда они благочестиво распевали Kyrie[44], хор звучал очень внушительно.
И все-таки его взор был с надеждой устремлен на детей. Здесь в буквальном смысле слова дети ценились по копейке за пару. Голод, гнетущая бедность и конфуцианские взгляды на превосходство мужчин заставляли смотреть на девочек, как на никому не нужную обузу. Так что он мог бы моментально заполнить свой класс детьми. Сестры будут кормить их и заботиться о них, дети будут катать здесь свои обручи, они заполнят миссию своим веселым смехом, здесь они будут обучаться грамоте и катехизису. Будущее принадлежало детям, а дети… его дети… они будут принадлежать Богу!
Отец Чисхолм застенчиво улыбнулся своим мыслям, засовывая формы в печь. Нельзя было сказать, что он дамский угодник. Однако за все эти долгие месяцы, проведенные среди чужестранцев, он так изголодался без ободряющего общения с людьми своего уровня. Мать Мария-Вероника, хотя и баварка по рождению, провела последние пять лет в Лондоне в общине Bon Secours. А две другие, которых она везла с собой, — французская сестра Клотильда и сестра Марта, бельгийка, — получили тот же опыт в Ливерпуле. Они едут сюда прямо из Англии и привезут ему оттуда хоть дружеское дуновение родного воздуха.
Несколько озабоченно он припомнил все приготовления к завтрашнему дню (они стоили ему немалых трудов!): несколько фейерверков в лучшем китайском стиле (но так, чтобы не испугать дам) на речной пристани, где их будут ожидать самые хорошие в Байтане носилки. Как только они прибудут в миссию, будет подан чай. Потом короткий отдых и благословение — он надеется, что им понравятся цветы, — а затем торжественный ужин. Отец Чисхолм чуть не засмеялся от удовольствия, мысленно повторяя меню этого ужина. Ну… им, бедняжкам, достаточно скоро придется сесть на галеты. Сам он ел невероятно мало. Пока строилась миссия, Фрэнсис существовал на рисе и соевом твороге, которые рассеянно поглощал, стоя на подмостках или листая план с десятником господина Чиа. Но теперь он послал Иосифа рыскать по городу в поисках манговых плодов, варенья из апельсиновых корок с имбирем и — редчайшего деликатеса — дрофы из Шаньси на севере.
Вдруг его размышления нарушил звук шагов. Он поднял голову. Повернувшись, отец Чисхолм увидел, что кто-то распахнул калитку. Оборванный прибрежный кули делал кому-то знаки войти. За ним появились три монахини. Одежда их была грязна и измята после путешествия, в неуверенных взглядах сквозила смутная тревога. Они поколебались, потом утомленно поплелись по садовой дорожке. Той, которая шла впереди, было лет сорок, она была красива и держалась с достоинством. У нее были породистые тонкие черты лица и широко раскрытые строгие голубые глаза. Бледная от усталости, но побуждаемая каким-то внутренним жаром, она ускорила шаг. Едва взглянув на Фрэнсиса, она обратилась к нему на хорошем китайском языке:
— Пожалуйста, отец, проведите нас немедленно в миссию.
Страшно обескураженный их жалким видом, он ответил по-китайски:
— Но вас ждали только завтра.
— Так что же, прикажете нам снова вернуться на этот ужасный корабль? — она содрогнулась от охватившего ее возмущения. — Проведите нас сейчас же к настоятелю.
Он медленно сказал по-английски:
— Я — отец Чисхолм.
Ее глаза, изучавшие постройки миссии, с недоверием обратились к его невзрачной фигуре и засученным рукавам. С все возрастающим испугом она смотрела на его рабочую одежду, грязные руки и заляпанные ботинки, на мазок глины у него на щеке. Он неловко пробормотал:
— Я очень сожалею… Я страшно расстроен тем, что вас не встретили…
На мгновение чувство обиды взяло верх над ней.
— Вообще-то, проехав шесть тысяч миль, как-то ждешь, что тебе окажут немного более радушный прием.
— Но, видите ли… в письме было сказано совершенно определенно…
— Я очень сожалею… Я страшно расстроен тем, что вас не встретили…
На мгновение чувство обиды взяло верх над ней.
— Вообще-то, проехав шесть тысяч миль, как-то ждешь, что тебе окажут немного более радушный прием.
— Но, видите ли… в письме было сказано совершенно определенно…
Она резко оборвала его жестом.
— Может быть, вы покажете нам наше помещение?! Сестры, — гордо отрицая свое собственное изнеможение, сказала она, — совершенно выбились из сил.
Ему хотелось объясниться с ней до конца, но вид двух других монахинь, испуганно смотревших на него во все глаза, заставил его остановиться. В гнетущем молчании он довел их до дома. Тут Фрэнсис остановился.
— Я надеюсь, что вам будет удобно. Сейчас я пошлю за вашим багажом. Может быть… может быть, вы не откажетесь пообедать со мной сегодня?
— Благодарю вас, это невозможно, — тон ее был холоден, глаза, полные слез уязвленной гордости, снова остановились на его неприличном одеянии. — Но если вы сможете уделить нам немного фруктов и молока… то завтра мы сможем приступить к работе.
Подавленный и униженный, отец Чисхолм вернулся в дом, выкупался и переоделся, затем нашел среди своих бумаг и тщательно изучил письмо из Тяньцзиня. В нем явственно обозначена была дата: 19-е мая, то есть завтра, как он и сказал. Фрэнсис разорвал письмо на мелкие клочки. Подумал о той дрофе… прекрасной дурацкой дрофе… и вспыхнул. Внизу он столкнулся с Иосифом, который возвратился с базара, таща полные сумки покупок и в преотличнейшем настроении.
— Иосиф! Отнеси фрукты, что ты купил, в дом сестер, а все остальное раздай бедным.
— Но господин… — ошеломленный тоном приказания и выражением лица священника, Иосиф проглотил свои возражения. — Да, господин.
Фрэнсис направился к церкви, сжав губы, словно стараясь скрыть неожиданную боль.
На следующее утро, сестры-монахини присутствовали на мессе. Он бессознательно ускорил конец службы, надеясь, что мать Мария-Вероника подождет его на дворе, но ее там не было. Не пришла она за инструкциями и к нему домой. Часом позже Фрэнсис нашел ее в классе, сестра Мария-Вероника что-то писала.
— Садитесь, пожалуйста, преподобная мать.
— Благодарю вас, — она отвечала приветливо, но продолжала стоять с пером в руке, как бы давая понять, что разговор не может быть длительным; на письменном столе перед ней лежала почтовая бумага. — А я ожидала тут своих учеников.
— Сегодня днем у вас их будет двадцать человек, — он старался говорить любезно и непринужденно. — Они, кажется, довольно смышленые малыши.
Монахиня улыбнулась:
— Мы сделаем для них все, что в наших силах.
— Потом у нас еще есть амбулатория. Я надеюсь, что вы поможете мне там. Я очень мало смыслю в медицине, но просто поразительно, как много можно сделать здесь даже малыми средствами.
— Если вы скажете мне, когда у вас приемные часы, я приду туда.
Они немного помолчали. За ее вежливым спокойствием Фрэнсис глубоко чувствовал ее замкнутость. Его опущенные глаза вдруг остановились на небольшой фотографии в рамке, которую она уже поставила на письменном столе.
— Какой прекрасный вид! — он говорил наудачу, пытаясь разрушить невидимый барьер между ними.
— Да, действительно прекрасный, — ее строгие глаза тоже обратились к фотографии красивого старого дома — белый замок выделялся на темной стене горных сосен, его окружала терраса и сады, сбегавшие вниз к озеру. — Это замок Анхайм.
— Я слышал это название раньше. Это, наверное, историческое место. Это близко от вашего дома?
Сестра-монахиня впервые взглянула ему прямо в глаза. Ее лицо ничего не выражало.
— Да, совсем близко, — ответила она.
Ее тон совершенно исключал возможность продолжать разговор. Она, по-видимому, ждала, что Фрэнсис что-нибудь скажет, но он молчал. Тогда мать Мария-Вероника поспешила заверить его:
— Сестры и я… мы самым искренним образом хотим работать для миссии. Вам стоит только высказать свои пожелания, и они буду исполнены. В то же время… — в голосе её зазвучал холодок, — я надеюсь, что вы предоставите нам некоторую свободу действий.
Отец Чисхолм посмотрел на нее.
— Что вы имеете в виду?
— Вы ведь знаете, что наш орден в какой-то степени созерцательный. Мы хотели бы как можно больше времени проводить одни, — она смотрела прямо перед собой. — Мы хотели бы питаться у себя… и вообще вести свое отдельное хозяйство.
Он вспыхнул.
— Я и не мыслил себе иначе. Ваш маленький дом — ваш монастырь.
— Значит вы разрешаете мне самой управлять им?
Смысл сказанных ею слов был совершенно ясен, и они тяжестью легли ему на сердце. Неожиданно Фрэнсис немного грустно улыбнулся.
— Да, конечно. Только будьте поаккуратнее с деньгами. Мы очень бедны.
— Мой орден взял на себя заботу о нашем содержании.
Он не мог удержаться от вопроса:
— Разве ваш орден не придерживается обета бедности?
— Да, — быстро парировала она, — но не скупости.
Наступило молчание. Они продолжали стоять бок о бок.
Мать Мария-Вероника резко оборвала разговор, словно задохнувшись, пальцы её крепко сжимали ручку. Его лицо пылало, он не мог заставить себя взглянуть на нее.
— Я пришлю Иосифа с расписанием приемных часов в амбулатории… и о расписании служб в церкви. Доброго утра, сестра.
Когда Фрэнсис ушел, она села, все еще смотря перед собой с гордо-непроницаемым видом. Потом одна единственная слезинка скатилась у нее по щеке. Ее худшие предчувствия сбылись. Она порывисто окунула перо в чернильницу и снова взялась за свое письмо.
«… Все произошло так, как я и боялась, мой милый, милый брат, и я согрешила в моей ужасной… моей неискоренимой гогенлоэвской гордыне. Но кто осудит меня? Он только что был здесь, отмытый от глины и более или менее побритый — на его подбородке остались порезы от бритвы — вооружившийся тупой авторитетностью. Я сразу же еще вчера увидела, что это мелкий буржуа. Но сегодня утром он превзошел самого себя. Известно ли Вам, дорогой граф, что Анхайм — историческое место? Я чуть не расхохоталась, когда он шарил глазами по фотографии. Ты помнишь ту фотографию, которую мы сняли с лодки, когда катались с мамой по озеру? Я ее всюду вожу с собой, это мое единственное земное сокровище. То, что он сказал, было равносильно тому, как если бы он спросил: «Вы видели этот замок, когда совершали туристический маршрут Кука?» Мне хотелось сказать ему. «Я родилась там!» Но гордость удержала меня. Ведь не удержись я, он, наверное, не отрывая глаз от своих плохо почищенных ботинок, пробормотал бы: «О, в самом деле! А вот Господь наш родился в хлеву!»
Понимаешь, что-то в нем сразу тебя поражает. Помнишь господина Шпиннера, нашего первого учителя? Мы еще так мучили его… Помнишь, как он вдруг взглянет с такой обидой, строго и вместе с тем смиренно? Так вот у него такие же глаза. Может быть, его отец тоже был дровосеком, как у господина Шпиннера, и ему пришлось выбиваться в люди без всяких надежд, одним упорным смирением. Но, милый Эрнест, больше всего я боюсь будущего. Я так боюсь опуститься, поддаться и допустить какую-то духовную близость с человеком, которого инстинктивно презираю. Это опасность усугубляется тем, что здесь все такое чужое и чувствуешь себя изолированной от всего света. А эта его отвратительная фамильярная бодрость! Я должна намекнуть Марте и Клотильде — этот бедный ребенок ужасно страдал всю дорогу от самого Ливерпуля — чтобы они держались от него подальше. Я решила быть с ним любезной и работать до изнеможения. Но только полная отчужденность, только абсолютная замкнутость…»
Мария-Вероника бросила писать и снова принялась смотреть в окно, одинокая, исполненная беспокойства.
Скоро отец Чисхолм заметил, что обе младшие сестры всеми силами стараются избегать его. Клотильде не было еще тридцати. Это была плоскогрудая и хрупкая, с бескровными губами и нервной улыбкой девушка. Она была очень набожна и когда молилась, склонив голову набок, слезы ручьем лились из ее светло-зеленых глаз. Марта была совершенно другая: ей было уже за сорок, она была коренастая и сильная, крестьянского склада, с сеткой морщинок вокруг глаз. Суетливая и искренняя, немного грубоватая, Марта казалась воплощением фламандского типа, а самым подходящим местом для нее была, по-видимому, кухня или ферма.
Когда Фрэнсис случайно встречался с ними в саду, бельгийская сестра быстро делала книксен, а болезненно бледное лицо Клотильды вспыхивало, и, нервно улыбнувшись, она спешила дальше. Он знал, что они перешептываются о нем. Ему очень хотелось остановить их и сказать им: «Не бойтесь меня. Мы очень глупо начали, но право же, я гораздо лучше, чем кажусь».
Но он удерживался. У него не было никаких причин для недовольства. Свою работу они выполняли очень добросовестно, с тщательностью, доходящей до совершенства. В ризнице появилось восхитительно вышитое новое покрывало для алтаря и вышитая стола[45] для него, на них было потрачено немало дней терпеливого труда. Бинты всех размеров, аккуратно нарезанные и скатанные, заполняли шкаф в перевязочной.