Впрочем, не исключено, что кому-то подобное обоснование ее действий казалось наивным.
– Итак, вы выступаете за вмешательство, – сказала она. – Но как вы предлагаете его осуществить?
Двенадцатая жизнь.
Если бы на собрании клуба «Хронос» побывал посторонний, картина, представшая перед его взором, показалась бы ему очень странной. Члены клуба постоянно входили и выходили из помещения, где шла дискуссия. Тем не менее в каждый отдельно взятый момент времени зал был практически полон – как-никак собрались все участники регионального представительства. Все они заблаговременно получили приглашение в виде карточки с золотой каймой. В повестке дня собрания был обозначен приближающийся конец света. На момент проведения мероприятия я, шестилетний, был самым молодым участником слета, а самым старым – восьмидесятидвухлетний Уилбур Маун. Будучи ребенком, он встречался с герцогом Веллингтонским, а став молодым человеком, общался в Лондоне с людьми, одни из которых сражались за победу революции во Франции, а другие – пытались ее подавить. Именно Уилбур, которому вскоре предстояло в очередной раз умереть, должен был стать нашим очередным курьером и доставить в прошлое, в 1844 год, наше послание о том, что мир гибнет и мы не знаем, почему это происходит.
На собрании мы пытались решить вопрос о том, что нам делать в сложившейся ситуации.
– Ничего! – заявил Филип Хоппер, сын девонского фермера, искатель приключений, который шесть раз погибал в годы Второй мировой войны, два раза во время войны в Корее и один раз во Вьетнаме. – У нас очень мало информации, а факторов, которые воздействуют на окружающий мир, слишком много. Нам необходимо больше данных, но в любом случае мы вряд ли сможем понять, что является причиной происходящих изменений.
Затем слово взяла Анна, представительница российской аристократии, в 1904 году эмигрировавшая из России в поисках более комфортной жизни.
– Мне кажется, – сказала она, – проблема в том, что все процессы ускоряются. Конец света с каждой следующей жизнью приближается все быстрее. Это означает, что в мире происходят какие-то изменения. Необходимо понять, что является причиной этих изменений.
Анна посмотрела на меня. Мне предстояло выполнить функцию почтальона, который должен был доставить послание в будущее. В то же время, поскольку я был самым молодым среди собравшихся, подразумевалось, что у меня будет возможность выяснить, какой точки зрения на волнующий нас вопрос придерживается наука в конце 90-х годов XX века.
– Во всех наших жизнях, – сказал я, – мир вокруг нас не меняется. В каждой из них происходит восстание тысяча девятьсот семнадцатого года в России; всякий раз в тысяча девятьсот тридцать седьмом году начинается Вторая мировая война. Кеннеди всякий раз убивают, а поезда всегда опаздывают. Есть некие неизбежные, обязательные события, которые, насколько мы можем судить, происходят всегда. Похоже, единственный подверженный изменениям элемент – это мы сами. Если мир меняется, значит, его меняем мы.
– Это против правил клуба «Хронос»! – с яростью выкрикнула Черити.
– Следовательно, – продолжил я, глядя на свои свисающие со стула ноги, не достававшие до пола, – вопрос состоит не в том, почему мир меняется. Вопрос в том, кто его меняет.
Глава 30
Убить уроборана трудно, но убить обычного смертного, на мой взгляд, зачастую бывает еще труднее. Вы не можете, умертвив его в одной из своих жизней, считать, что расправились с ним раз и навсегда. Получается, что в каждой из ваших жизней убийство надо повторять, так что со временем оно становится таким же рутинным действием, как, скажем, чистка зубов. Но подобная последовательность в таких вещах необходима.
Был 1951 год, и я жил в Лондоне.
Ее звали Розмари Доусетт. Ей было двадцать девять лет, и она очень любила деньги. Я же был одинок, и она мне нравилась. Не стану утверждать, что нас объединяло глубокое взаимное чувство, но тем не менее наши отношения были честными. Я не требовал от нее верности, а она не делала попыток откровенно тянуть из меня деньги, хотя было очевидно, что мужчина я далеко не бедный. Однажды она не пришла на свидание. Я отправился к ней домой и обнаружил ее лежащей в наполненной водой ванне с перерезанными венами на запястьях. Полиция пришла к выводу, что это было самоубийство, и закрыла дело. Я, однако, обнаружил одну странность. Порез на правой руке оказался слишком глубоким, рассеченными оказались не только вены, но и сухожилия. С подобной травмой Розмари не удалось бы сделать разрез на левом запястье. Кроме того, характер ран был таков, что сразу становилось ясно: они были нанесены без малейших колебаний, с решительностью, которую самоубийцы в подобных случаях проявляют довольно редко. Не было обнаружено и прощальной записки. Как человек, имеющий определенный опыт самоуничтожения, я сразу понял, что в данном случае речь идет об убийстве.
Полиция отказалась проводить расследование, поэтому я занялся им сам. Обнаружить улики оказалось совсем нетрудно – надо было лишь проявить внимание. Я нашел на месте преступления отпечатки пальцев, в том числе один окровавленный. У проживавшей на первом этаже хозяйки дома имелись имена и адреса всех, с кем Розмари общалась более или менее регулярно. Кроме того, хозяйка вспомнила, что в день ее гибели она видела, как один из этих людей, некий Ричард Лисл, выходил из дома. Сделав несколько телефонных звонков, я без труда выяснил его адрес. Его отпечатки пальцев я раздобыл, пообщавшись с ним в баре и угостив несколькими пинтами пива. Главная трудность при этом состояла в том, что мне пришлось выслушивать его пошлые рассуждения о современном искусстве, которые он явно почерпнул из какой-то журнальной статьи, а также громкие замечания о мерзких пакистанцах и прочих черномазых, наводнивших Лондон. Говорил он так, как обычно говорят представители среднего класса, имеющие большие амбиции и по этой причине берущие уроки ораторского искусства. Через тридцать лет именно так будут говорить пародисты, изображая одиночек-неудачников, считающих ипподром в Аскоте священным местом, но так ни разу и не решившихся там побывать. Будь я в более миролюбивом настроении, я бы, пожалуй, даже пожалел этого человека, который безуспешно пытался заслужить внимание той части общества, представители которой его просто не замечали. Однако когда после нашей встречи в баре я отнес его бокал домой, сличил отпечатки и обнаружил, что один из следов его пальцев на стекле полностью совпадает с кровавым следом, который я обнаружил в квартире Розмари, вся моя жалость разом улетучилась.
Я отослал улики – бокал из-под пива, копию окровавленного отпечатка и образцы крови – в Скотленд-Ярд детективу Каттеру, который пользовался репутацией человека, обладавшего такими, казалось бы, взаимоисключающими чертами характера, как рассудительность и хорошо развитое воображение. Через два дня после этого Каттер допросил Лисла. Теперь, как мне казалось, его судьба была решена. Однако через два дня еще одно – повесилась проститутка, причем на ее теле, в частности на запястьях и предплечьях, были обнаружены следы борьбы, а в ее крови – хлоралгидрат. Правда, на этот раз Лисл, которого насторожил вызов в полицию, все отпечатки пальцев тщательно уничтожил.
К тому времени я еще не совершил ни одного деяния, которое могло быть квалифицировано как убийство. Тем не менее отправлять людей на тот свет мне приходилось, причем неоднократно. Шесть раз это произошло во время Второй мировой войны, еще в одном случае мне пришлось пойти на это в целях самообороны. Кроме того, я поспособствовал гибели многих сотен людей, ремонтируя шасси бомбардировщиков Б-52 и изобретя надежный таймер, который вполне можно было устанавливать на бомбы. Поразмыслив как следует над тем, смогу ли я совершить хладнокровное преднамеренное убийство, я с некоторой грустью признал, что это мне вполне по силам. Данный факт вызвал во мне чувство стыда, но в то же время в глубине души я обрадовался, что буду в состоянии убить Ричарда Лисла. И я твердо решил, что сделаю это.
Я все тщательно подготовил. На вымышленное имя приобрел лодку – утлую, покрытую плесенью посудину. Купив еды, бензина, соляной кислоты и ножовку, спрятал все это в разных местах. Потом обзавелся перчатками и резиновым комбинезоном, выяснил, когда на Темзе бывают приливы, и разузнал все, что возможно, об интенсивности автомобильного движения в ночное время. Наконец купил несколько ампул бензодиазепина и снял комнату напротив того самого бара, в котором встречался с Ричардом Лислом. Дождавшись вечера, когда туман на улицах был особенно густым – это было во вторник, – я, убедившись, что Лисл вошел в бар, отправился туда следом за ним. В баре я подсел к нему, напомнил о нашем знакомстве и поинтересовался, как у него дела. Он выглядел счастливым. Лицо его сияло, глаза блестели, говорил он быстро и громко. Это сразу меня насторожило. Я задался вопросом, что могло привести его в такое блаженное состояние, и стал его внимательно разглядывать. Через некоторое время я уловил запах мыла, исходивший от его волос, и обратил внимание на то, что его ногти были тщательно вычищены и блестели. Одежда его, несмотря на поздний час, также выглядела чистой и выглаженной. И тут я догадался, что на несколько часов опоздал. Меня охватило такое бешенство, что я разом забыл о своем тщательно продуманном плане. Тем не менее я не перестал улыбаться. Перед самым закрытием мы с Лислом, пошатываясь и спотыкаясь, обнимая и поддерживая друг друга, словно лучшие друзья, вышли из бара. Воздух пах сыростью и углем. Мы двинулись по улочке, с обеих сторон которой теснились крохотные домишки. Вдруг Лисл остановился, задрал голову кверху и захохотал. Я ударил его, потом еще раз и еще. Когда он упал, я навалился на него, схватил его за горло и спросил:
– Ну и где же она? Кто на этот раз?
Не дождавшись ответа, я снова принялся его избивать. От охватившей меня ярости весь мой замысел разом вылетел у меня из головы. Я бил и бил Лисла, не чувствуя боли в костяшках сжатых кулаков, врезавшихся в его череп. Я даже не заметил, как он достал пружинный нож и вонзил его мне в живот, пробив брюшную стенку и нижний край левого легкого. Боли я при этом почти не почувствовал. Просто в какой-то момент, замахиваясь для нового удара, вдруг ощутил, что мне не хватает воздуха. Лицо моего противника превратилось в кровавую маску, в желе, но не я убил его, а он меня. Лисл сбросил меня с себя, и я упал навзничь в жидкую грязь. Он подполз ко мне, с трудом хватая воздух ртом. Из его сломанного носа ручьем текла кровь. Только теперь я заметил у него в руке нож. Его рука три раза поднялась и опустилась, вонзая лезвие мне в грудь. Я почувствовал тупую боль, а потом все исчезло.
Глава 31
Много жизней спустя, сидя напротив Вирджинии в баре клуба «Хронос», я сказал:
– Его зовут Винсент.
– Дорогой, этого мало.
– Он один из нас. Уроборан. Я задал ему вопрос о клубе «Хронос», и он напал на меня, а потом ушел.
– Это очень по-ребячески.
– Он весьма амбициозен.
Вирджиния умела быть равнодушной, когда хотела этого. Сейчас дело обстояло именно так. Ей хотелось казаться безразличной. Закинув голову, она уставилась на потолок и принялась изучать его с таким видом, словно на свете не было и не могло быть ничего более интересного.
– Мы раз за разом получаем сообщения от будущих поколений – мир гибнет, мир гибнет. И при этом глобальные события остаются теми же, ничего не меняется. Это значит, что меняемся мы.
– Вы предполагаете, что этот ваш Винсент… может быть причиной этих изменений?
– Я… нет. Я не знаю. Я думаю, что кто-то похожий на него, один из нас и в то же время не один из нас, ищет ответ на какой-то вопрос… не подозревая о последствиях… вот что я предполагаю.
– Послушайте, Гарри, у меня такое впечатление, что у вас есть идея по поводу того, что вы собираетесь делать дальше.
– Нам надо искать аномалии, – твердо сказал я. – Членам клуба «Хронос» следует заняться выявлением событий, которые не должны были случиться в течение отведенных им временных периодов. Чего-то такого, что меняет нормальный ход вещей. Мне кажется, одну такую аномалию я уже нашел.
– Где?
– В России.
Вирджиния задумчиво сжала губы.
– Вы вступили в контакт с местными отделениями клуба? Где – в Москве? В Санкт-Петербурге? Впрочем, если я не ошибаюсь, правильнее называть его Ленинградом…
– Я отправил им сообщение через Хельсинки. Завтра утром я еду в Финляндию.
– Если вы и так уже занимаетесь этой проблемой, зачем вы рассказали об этом мне?
Я поколебался некоторое время, после чего сказал:
– Если со мной произойдет какое-то несчастье… Словом, я хочу, чтобы в этом случае вы сообщили о моих подозрениях другим. Но…
– Если я правильно понимаю, вы считаете, что один из нас меняет привычный ход вещей, а у него в клубе есть информаторы, – сказала Вирджиния и вздохнула.
Интересно, подумал я, как долго она сама думает об этом и сколько членов клуба пришли к этому же выводу? Неужели мы все настолько привыкли к обману и вероломству, что никому даже не пришло в голову открыто поднять этот вопрос? Неужели мы все считаем, что предательство – это нечто совершенно обычное? Если так, то какой смысл делиться моими подозрениями с другими?
– Милый мой, – снова заговорила Вирджиния, – вы, очевидно, доверяете мне, если решили рассказать о том, что вас беспокоит. Но вряд ли стоит делиться своими подозрениями с нашими представителями в Москве и Санкт-Петербурге. Должна вам сказать, Гарри, то, что вы довольно долго работали агентом разведки, нисколько не пошло на пользу вашей светской репутации.
– Я и не думал, что она у меня вообще есть.
– Разумеется, есть. Послушайте, Гарри, – в голосе Вирджинии зазвучали нотки неподдельной тревоги, – я понимаю, что все это, наверное, очень интригует. Вы получаете информацию о том, что мир рушится. Отличная возможность для великолепного приключения! Повторение одного и того же вызывает скуку. Для того чтобы сохранить накопленные навыки и не утратить волю, характер, необходимо как-то их стимулировать. Но правда состоит в том, что нас и события будущего разделяет неисчислимое множество обстоятельств, и количество вариантов сочетания этих обстоятельств таково, что его даже невозможно представить. Думать, что мы можем каким-то образом влиять на эти обстоятельства, на их взаимодействие друг с другом, – это просто смешно. Это ребячество. Вы можете делать все, что хотите, Гарри, я не собираюсь вам мешать – это ваша жизнь, и я знаю, что вы станете действовать так, что членам клуба не будет стыдно за вас. Но я не хочу, чтобы вы слишком втягивались во все это эмоционально.
Я задумался над словами Вирджинии. Физически она была старше меня, но для тех, у кого за плечами много жизней, такие вещи не слишком важны. Жизней она, вероятнее всего, тоже прожила больше, чем я, но по прошествии нескольких столетий большинство калачакра достигали приблизительно одного и того же уровня интеллектуального и душевного развития и практически переставали внутренне меняться. Однако Вирджиния всегда была для меня авторитетом, женщиной, которая спасла меня от Фирсона и ввела в клуб. Скорее всего, для нее воспоминания об этом рано или поздно должны были поблекнуть, но в моей памяти они оставались яркими – по крайней мере пока.
Я вдруг вспомнил, как Криста стояла около моей кровати в Берлине.
Как-то раз в 1924 году мне довелось выполнять такую же функцию. Для этого мне пришлось поехать в Ливерпуль. Там умирал человек по имени Джозеф Киркбрайр Шотболт, родившийся в 1851 году. Обычно смерть настигала его в промежутке между 1917 и 1927 годом. Чаще всего он умирал от гриппа, так называемой испанки, которая, помимо него, отправила на тот свет еще троих его близких родственников, двенадцать двоюродных братьев и сестер и почти четверть поселка на берегу моря, в котором он иногда проводил время, выйдя на пенсию. «Никак я не отделаюсь от этой дряни! – говорил он, оглушительно кашляя, в тех случаях, когда ему удавалось выжить. – Эта чертова хворь так за мной и ходит».
В тот раз, о котором я рассказываю, он все же сумел избежать заражения испанкой, в конце Первой мировой войны предусмотрительно отправившись на какой-то богом забытый остров в Микронезии. Этот остров даже еще не был нанесен на карту. В буквальном переводе с местного наречия он назывался Обтекаемое Благословение. Результат бегства Джозефа от испанки оказался, мягко говоря, не слишком удачным. Он подцепил каких-то паразитов, и его ноги покраснели и распухли до чудовищных, пугающих размеров. Это, впрочем, было еще не самое худшее. Из-за присутствия в организме паразитов в почках и печени Джозефа образовались многочисленные кисты, вызвавшие заражение крови, от которого он и умирал в тот момент, когда я с ним встретился.
Обычно калачакра при встрече узнает другого калачакра – не инстинктивно, а благодаря особым обстоятельствам его появления и некоторым деталям поведения. Если в палате ливерпульской больницы, где лежит умирающий от паразитарной инфекции старик, которого врачи не в состоянии вылечить, вдруг появляется неизвестно откуда взявшийся шестилетний мальчик – это как раз те самые особые обстоятельства, при которых представляться не нужно.
Когда-то Шотболт был настоящим гигантом, но смертельная болезнь превратила его в сморщенную развалину. Он высох, как щепка, под кожей обозначились сухожилия; суставы, казалось, вот-вот прорвут истончившуюся кожу. Анальгетики лишь еще больше усугубили дисфункцию печени, из-за чего больной весь пожелтел. У него выпали все волосы, даже ресницы и брови. Лежа на кровати, он тискал в кулаках простыни, борясь с гнездящейся глубоко внутри болью, с которой не могли справиться ни врачи, ни лекарства.
Раньше мы несколько раз встречались с Шотболтом, но он меня не запомнил. Тем не менее он сразу же понял, кто перед ним.
– Ты ведь из клуба, так? – прорычал он низким голосом, удивительно звучным для человека, находящегося при смерти. – Если они прислали мне лекарство, то оно мне ни к чему. Настойка опия – вот что мне нужно.
Я быстро просмотрел медицинскую карту, лежавшую на тумбочке у изголовья его кровати. Ему вводили в основном физраствор, чтобы хоть как-то поддержать обезвоженный организм больного. Я понял это, прочитав наклейку на установленном на штативе капельницы резервуаре – тяжелом, стеклянном, чуть подтекающем через трещину в резиновой пробке.
– О боже, – простонал больной, увидев, что я изучаю надпись на наклейке. – Ты, наверное, был врачом, так? Не выношу врачей, особенно пятилетних.
– Мне шесть, – поправил я Шотболта. – Не беспокойтесь. Вы умрете в течение недели.