Я почувствовал, как мои руки и ноги наливаются тяжестью, как у меня сохнет во рту, но никакого дискомфорта при этом не ощутил. Все это уже не имело для меня никакого значения. Я вдруг понял, что могу преобразить существующий мир, сделать его лучше. Я видел, как Акинлей сделала укол себе, а потом и служанке, которая вскоре после этого положила голову хозяйке на колени, словно ласковая кошка. Мне захотелось рассказать им, что мне пришла в голову замечательная идея, что моему уму открылась суть всего сущего, но я понял, что вряд ли смогу им что-то растолковать.
Опиаты подавляют сексуальное влечение, но я почувствовал, что Акинлей поцеловала меня. Мы уже не были молодыми любовниками, но это не имело никакого значения – наша любовь представляла собой нечто такое, что было так же трудно объяснить или описать, как состояние эйфории. Служанка начала танцевать, и вскоре мы с Акинлей присоединились к ней. Через какое-то время служанка, продолжая кружиться в танце, оказалась на носу яхты. Мои ноги были словно налиты свинцом, поэтому я последовал за ней ползком. Акинлей, подойдя к девушке, поцеловала ее в шею и стала шептать ей что-то на ухо. Служанка рассмеялась, затем перелезла через бортовое ограждение и головой вниз бросилась в воду.
Ее тело прибило волнами к берегу два дня спустя. Полиция пришла к выводу, что девушка покончила с собой.
Ее похоронили в безымянной могиле. На похороны никто не пришел, даже родственники, да и были ли они у несчастной девушки – неизвестно. Акинлей на своей яхте покинула порт, так и не сказав мне, как звали погибшую. Через три часа после того, как гроб с телом утопленницы опустили в землю, я отправился в Израиль и обосновался в одном из поселений на Голанских высотах. Я не был евреем и не испытывал особых симпатий к израильскому режиму, но ничего лучше не придумал. Какой-то фермер нанял меня ухаживать за апельсиновыми деревьями и собирать урожай. В течение семи месяцев я просыпался на рассвете, целыми днями занимался физическим трудом, питался одним хлебом, не читал газет, не смотрел телевизор, не слушал радио и не разговаривал ни с кем, кроме обитателей поселения. Жил я в деревянной хижине вместе с тринадцатью другими рабочими, спал на жестком деревянном топчане. Когда фермер был недоволен моей работой, он отчитывал меня, словно мальчишку. Члены его семьи считали меня сумасшедшим, потому что не могли понять, с какой стати светловолосый англичанин приехал в чужую страну, чтобы ползать в пыли под палящим солнцем. Иногда из соседних деревень приходили мальчишки и молча пялились на меня. Никто из нас не выходил за границы поселения в одиночку из страха, что на нас нападут люди, чьи земли мы заняли. Потом мы вообще перестали покидать его, прячась за белым каменным забором.
Я работал на плантации до того самого дня, когда ко мне подошла жена нанявшего меня фермера, села рядом и сказала:
– Я думаю, вам надо постараться забыть все плохое.
Это была крупная женщина в черном парике. На животе у нее был повязан черный передник.
– У вас на душе какая-то тяжесть, – сказала она и провела рукой по внутренней стороне моего бедра. – Я не знаю, что стало тому причиной. Но прошлое – это прошлое, Гарри. Вы должны жить настоящим. – Рука женщины скользнула выше. – Не надо ни о чем жалеть. Жалеть о прошлом бессмысленно.
Прежде чем женщина добралась до цели, я взял ее за запястье и осторожно положил ее руку ей на колени. Она вздохнула и посмотрела в сторону.
– Это была всего секунда, – сказала она. – Всего секунду ваша рука прикасалась к моей, но эта секунда прошла, и все кончилось. Прикосновение оборвалось, и оно уже никогда не повторится. Все позади, в прошлом. Оставьте то, что мучает вас, позади.
Потом женщина резко встала, отряхнула передник, одернула юбку и отправилась по своим делам.
Ночью я уехал, ни с кем не попрощавшись.
Глава 42
Пятнадцатью годами раньше и на несколько прожитых мной столетий позже Петрок-112 напомнил мне то израильское поселение. Ночной тишиной, бараками и хижинами, в которых жили работающие в нем люди, забором, отгораживающим поселок от остального мира. В Израиле над нашим поселением, словно монумент, возведенный в честь чуждого мне бога, нависали Голанские высоты. В Петроке-112 ту же роль выполняли огромные строения из серого бетона, храмы, построенные во славу новых божеств – атома и цифры.
Я шел по территории поселка не торопясь, вальяжно – так, как обычно ходят высокопоставленные проверяющие. В Петроке-112, объекты которого уходили в глубь земли как минимум на столько же этажей, насколько и вверх, к серому северному небу, охранники и часовые попадались мне на каждом шагу. Они бросали на меня подозрительные взгляды, но поскольку со мной был сопровождающий, который к тому же то и дело демонстрировал почтительное ко мне отношение, вопросов не задавали.
Мы вошли в какое-то здание с бетонными коридорами, ярко освещенными люминесцентными лампами. В коридорах не было никаких указателей, кроме малопонятных обозначений на стенах вроде В-1 или М-2. Зато я заметил предупреждающие таблички, на которых было написано, что все, кто находится в здании, должны постоянно носить счетчики радиации. Меня это несколько удивило – ведь я был не на ядерном полигоне. В одном месте я увидел на стене большой плакат с изображением ученого, солдата и рабочего, которые со счастливым видом шли по полю, залитому солнечными лучами. Навстречу нам то и дело попадались люди, в том числе гражданские. Они были одеты не в лабораторные халаты, как я ожидал, а в неуклюжие ватные телогрейки, словно мы находились не на режимном объекте, а на каком-нибудь складе промышленной продукции. Время от времени мы проходили мимо тяжелых бронированных дверей с надписью: «Посторонним вход воспрещен».
Кабинет командира спецобъекта был небольшой комнатушкой, расположенной рядом с платформой для доставки грузов. На столе в комнате стояла большая черно-белая фотография, на которой был запечатлен мужчина, держащий на весу ручной пулемет. Туловище мужчины было крест-накрест опоясано пулеметными лентами. Командир оказался болезненно худым человеком. Голова с острым, выдающимся вперед носом сидела на таком тщедушном теле, словно его обладатель пережил многомесячный голод и так и не смог восстановиться. Он сидел за столом, на котором выстроилась целая вереница телефонов. При нашем появлении глаза его злобно сверкнули.
– Это еще что такое? – сердито рявкнул он.
Я решил продолжать действовать в том же стиле, в каком начал. Роясь в карманах в поисках документов и делая вид, что никак не могу их найти, я так же громко, как хозяин кабинета, пролаял:
– Михаил Камин, госбезопасность. Вам от нас звонили.
– Никогда про вас не слышал, – немного сбавив тон, сказал командир.
– В таком случае вам надо сменить адъютанта. Я добирался сюда восемь часов и не собираюсь понапрасну терять время, – жестко заявил я. – Вы получили описание подозреваемого?
Командир перевел взгляд с меня на сопровождавшего меня рядового. Хозяину кабинета платили за то, чтобы он думал, а не просто выполнял чьи-то команды. Следовательно, он не мог позволить, чтобы посторонний в присутствии его подчиненных говорил с ним без должного почтения. Поняв, что его мысли приняли крайне нежелательное для меня направление, я ударил кулаком по столу и заорал:
– Проклятье, вы что же, думаете, что внедренный к вам вражеский агент будет сидеть сложа руки и ждать, пока вы разберетесь в своих бумажках?! Нам надо действовать быстро, чтобы его не успели предупредить о провале!
Психологическое давление порой может оказывать на людей удивительный эффект. Во взгляде командира режимного объекта появилось выражение напряженного внимания.
– Вражеский агент? Я ничего об этом не слышал. Представьтесь, пожалуйста, еще раз.
Я несколько театрально закатил глаза, затем повернулся к сопровождавшему меня рядовому и рявкнул:
– Кругом – шагом марш!
Явно растерянный, охранник, поколебавшись, выполнил мою команду. Подождав, пока за ним закроется дверь, я наклонился над столом, заглянул командиру объекта в глаза и велел:
– Вызовите мне по телефону Карпенко.
Хозяина кабинета снова начали одолевать сомнения.
– Я вас не знаю, – твердо сказал он. – Вы появляетесь здесь, чего-то требуете…
Я достал пистолет. Вместе с ним мои пальцы извлекли на свет документы на имя Михаила Камина, которые я положил в один карман с оружием, что было весьма непрофессионально. Впрочем, это мало повлияло на дальнейшее развитие ситуации. Я более уверенно сжал в ладони рукоятку пистолета, и бумаги упали на стол.
– Виталий Карпенко, – повторил я. – Позвоните и вызовите его сюда.
По лицу командира объекта было видно, что в душе его борются героизм и прагматизм. К моему облегчению, прагматизм победил. У меня не было никакого плана на случай, если бы произошло обратное.
Глава 43
Странная все-таки вещь самопожертвование. Для нас, членов клуба «Хронос», не так уж тяжело выполнить миссию, которая изначально подразумевает гибель того, кто ее осуществляет. В конце концов, самым неприятным последствием в этом случае является необходимость еще раз прожить годы, которые предшествовали нашей смерти в столь специфических обстоятельствах. Конечно, мне неприятно было осознавать, что в случае неудачи я буду вынужден прострелить себе голову. Однако поимка и последующие допросы были для меня гораздо более неприятной перспективой, так что я предпочел бы потерпеть скуку уже знакомых мне жизненных отрезков.
При этом мне не раз приходилось встречать простых смертных, которые готовы были расстаться с жизнью только потому, что им отдали соответствующий приказ. Во время высадки в Нормандии я видел, как люди в полный рост шли на пулеметы, хотя у них не было шансов родиться вновь. Не скрою, это казалось мне поразительным.
Словом, я прекрасно понимал, что вполне могу погибнуть из-за какой-то радиодетали, которую почему-то изобрели лет на десять раньше положенного срока.
Командир объекта ясно дал мне понять, какой будет моя дальнейшая участь.
– Не рассчитывайте уйти отсюда живым, – сказал он, пока мы ждали Карпенко у него в кабинете. – Думаю, для вас же будет лучше, если вы не станете еще больше усугублять свое и без того незавидное положение.
Я улыбнулся – по всей видимости, собеседник считал, что моя главная забота состоит в том, чтобы сохранить собственную жизнь.
– Для человека, который находится под дулом пистолета, вы держитесь очень спокойно, – заметил я.
– Я прожил уже немало и прожил хорошо, – сказал он. – А вы еще сравнительно молоды. У вас наверняка есть много причин, по которым вы должны хотеть жить. Вы женаты?
– Это вопрос очень благочестивого человека. Что, если я скажу, что мне нравится жить во грехе?
– Правда? Что ж, если вы поведете себя правильно, не исключено, что радости плоти еще будут вам доступны.
– Это было бы неплохо, – мечтательно вздохнул я. – Благодарю, но проблема в том, что плотские удовольствия рано или поздно приедаются. К тому же с возрастом на эти вещи начинаешь смотреть иначе. В какой-то момент к человеку приходит осознание того, что главное в жизни – не ублажать свою плоть, а думать о душе. А там недалеко и до угрызений совести по поводу того, что жизнь была прожита не так.
– Вы просто не знаете, что такое настоящие радости плоти.
– То же самое мне сказала однажды в Бангкоке профессиональная тайская массажистка.
– Вы не русский.
– Почему вы так решили? Я говорю с акцентом?
– Ни один русский не совершил бы ничего подобного.
– Вы невысокого мнения о своих соотечественниках.
– Вы меня не поняли. Вы не производите впечатления человека, который решился на подобный самоубийственный поступок, потому что ему нечего терять. Но вы непохожи и на человека, который сделал это ради служения какой-то идее. Ваши мотивы мне непонятны…
– И все-таки – почему вы подумали, что я иностранец?
Мой собеседник пожал плечами.
– Считайте, что сработал инстинкт, – сказал он. – И все же вы выглядите как человек, который не пошел бы на подобное безумство, не имея на это серьезных причин. Неужели у вас не было другого пути?
– Подходящего для меня – не было, – ответил я.
Нашу беседу прервал стук в дверь.
– Войдите! – выкрикнул командир.
Вошедший, шагая через порог, бросил через плечо кому-то в коридоре, заканчивая начатую фразу:
– …сейчас слишком занят, так что это невозможно.
Оказавшись в кабинете, человек посмотрел на командира, затем перевел взгляд на меня и улыбнулся.
– Бог ты мой, – медленно и раздельно произнес он. – Не ожидал увидеть вас здесь.
Глава 44
Много жизней назад, в то самое лето, когда мы с Винсентом Ранкисом начали всерьез прощупывать друг друга, но еще до той холодной ночи, когда он, узнав о том, что я являюсь одним из членов клуба «Хронос», наставил мне синяков и шишек, мы с ним плыли в плоскодонке вниз по течению реки Кэм, отталкиваясь от дна шестами.
Мне никогда не нравился такой способ передвижения по воде. Тем не менее он пользовался популярностью в Кембриджском университете, и студенты, а порой и преподаватели, отправляясь на прогулки, нередко использовали именно его. Для студентов подобные поездки считались прошедшими даром, если все обходилось без столкновения с каким-нибудь мостом, посадки лодки на мель, уроненного в воду шеста и хотя бы одного случая падения за борт. Возможно, именно поэтому я с предубеждением относился и к венецианским гондолам, которые казались мне на редкость ненадежными и, на мой взгляд, являлись не столько плавсредством, сколько специальным оборудованием для выкачивания денег из доверчивых туристов.
– Это ваша проблема, Гарри, – сказал Винсент. – Вы никогда не понимали, как можно делать что-то не сразу, а постепенно, по частям.
Я недовольно ворчал всю дорогу, пока мы шли к берегу реки и потом садились в плоскодонку, пока пробирались сквозь скопление других лодок и даже когда Винсент открыл свою походную плетеную корзинку и достал оттуда фляжки с джин-тоником и бутерброды с огурцами, нарезанными аккуратными кружочками.
– Бутерброды с огурцами необходимы нам, чтобы удачно сыграть отведенные нам роли.
– И что же это за роли? – мрачно поинтересовался я.
– Мы с вами являемся живым олицетворением верности теории, согласно которой интеллект и стремление к целесообразности – всего лишь рабы общепринятой модели поведения и приятного, расслабляющего действия солнечных лучей. Мы-то с вами знаем, Гарри, что то, чем мы сейчас занимаемся, – очень странное времяпрепровождение для серьезного студента, а тем более для преподавателя. Но тем не менее мы здесь, – сказал Винсент и погрузил в воду шест.
Остальные участники прогулки захихикали.
Мне не слишком понравились две девушки, которых Винсент решил захватить с собой. Я познакомился с ними только на берегу, раньше их не видел, и потому их присутствие лишь ухудшило мое и без того не лучшее настроение. Одну из них звали Летисия, другая была француженкой – ее имени я попросту не запомнил и вообще различал девиц с большим трудом. Обе наши спутницы были одеты в весьма целомудренные летние платья, их волосы были аккуратно причесаны и заправлены за уши, как у пай-девочек. Тем не менее они, конечно же, прекрасно понимали, что отправиться в летний день на лодочную прогулку с двумя мужчинами – это поступок, который их мамы наверняка бы не одобрили.
– Отец Летисии вроде как биохимик, – шепнул мне на ухо Винсент, – а за француженкой ухлестывает Хью, совершенно отвратительный парень. Но сегодня он играет в теннис. Когда дойдет до дела, Гарри, либо вам, либо мне придется поцеловать француженку в губы, причем так, чтобы Хью это заметил. Момент нужно выбрать со всей тщательностью – в противном случае придется пройти через это второй раз. Нужно, чтобы он увидел, что девушка, за которой он пытается ухаживать, целуется с кем-то другим.
Я отказался взять на себя эту тяжкую обязанность под тем предлогом, что если меня, преподавателя, увидят в лодке с учащимися, это само по себе будет не очень хорошо, а если я при этом еще и буду целоваться с одной из студенток, то это тем более ни в какие ворота не лезет. Винсент в ответ с показным смирением глубоко вздохнул. Когда мы проплывали мимо кортов, он реализовал свой план. Заставив меня и Летисию с помощью шестов удерживать лодку на месте, он принялся обниматься и целоваться со второй девицей. Эта возня привлекла внимание всех, кто находился на берегу. Вряд ли среди них нашелся хоть один человек, который не увидел, как весьма упитанный Винсент страстно прижимает к себе и лобзает стройную француженку.
К моему собственному удивлению, к тому моменту, когда я снова направил плоскодонку по течению и вытер слегка дрожащие руки о штаны, я хохотал во все горло. Ситуация была такова, что я просто не мог больше стоять с мрачным лицом и делать вид, что ненавижу все человечество. Весь мир для меня разом переменился, словно после долгого дождя из-за туч вышло солнце. Даже бутерброды с огурцами, тонкие и безвкусные, показались мне кулинарным шедевром. Дошло до того, что я забеспокоился, как бы Летисия не обиделась на меня за то, что я не последовал примеру Винсента и не попытался обнять и поцеловать ее, хотя она достаточно ясно дала понять, что ничуть против этого не возражала. Неприятность, однако, пришла не с той стороны, откуда я ее ждал: из-за того, что я, стараясь вести себя корректно, воздержался от объятий и поцелуев, в университетском городке пошли слухи, что я гомосексуалист и мои теплые отношения с Винсентом вызваны отнюдь не тем, что мне просто интересно общаться с умным студентом.
– Хорошо, что люди думают, будто хоть кому-то интересно мое тело, – заявил Винсент, когда слухи дошли до него. – Вы не представляете, как трудно в наши дни соблазнять девушек одним только интеллектом и деликатностью.