– Хорошо, что люди думают, будто хоть кому-то интересно мое тело, – заявил Винсент, когда слухи дошли до него. – Вы не представляете, как трудно в наши дни соблазнять девушек одним только интеллектом и деликатностью.
Почему я не почувствовал это сразу? Почему не понял, кто такой Винсент? Он был новатором. У него был могучий интеллект. Он мыслил нестандартно, странно и порой даже абсурдно.
Как-то раз вечером мы с ним сидели у меня и, приканчивая бутылку джина, в который уже раз обсуждали его дипломную работу.
– Не знаю, не знаю, Гарри, – сказал он. – Мне кажется, что содержание моего диплома не имеет никакого значения.
Никакого значения? Странно, подумал я. Движение звезд, движение атомов – и все это не имеет значения?
– Да-да-да, – подтвердил Винсент и хлопнул в ладоши. – Конечно, это все немаловажно. Но что такое десять тысяч слов дипломной работы? Ровным счетом ничего, верно? А мне еще и предлагают не пытаться охватить все сразу, а сконцентрироваться на какой-нибудь одной проблеме. Как будто можно понять структуру солнца, не понимая природы и особенностей поведения атома! Мы часто говорим о глобальной теории, которая объяснила бы все сущее. Но она не может быть сформулирована в течение пяти минут, по щелчку пальцев! Мы не дождемся появления второго Эйнштейна, который в один прекрасный день проснется и скажет: «Вот оно! Я все понял!» Нет, это невозможно. Это будет долгий путь. Да и невозможно создать одну глобальную теорию, которая объяснила бы все на свете. Это же чепуха.
– Чепуха?
– Цитируя доктора Джонсона, могу уточнить: чепуха всмятку.
Кажется, тогда я сказал Винсенту, что ему лучше сосредоточиться на том, чтобы успешно окончить университет, а уж потом заниматься вопросами происхождения Вселенной.
В ответ он, сложив губы трубочкой, сделал резкий выдох, издав смачный звук, выражающий презрение.
– Вот в этом-то и состоит проблема с вами, преподавателями, – заявил Винсент.
Глава 45
– Бог ты мой, – сказал он. – Не ожидал увидеть вас здесь.
Он был всего на несколько лет старше, чем тогда, когда я видел его в последний раз, – молодой человек со все еще свежим лицом, лишь недавно преодолевший тридцатилетний рубеж. На нем были серые брюки от костюма и начищенные до блеска коричневые туфли. Чересчур просторная зеленоватая гимнастерка плохо сочеталась с ними, но в то же время придавала ему вполне советский вид. Он отрастил не слишком густую кудрявую бородку – вероятно, для того, чтобы казаться старше. Его фамилия была Карпенко, хотя я знал его как Винсента Ранкиса. Следом за ним в комнату вошли двое вооруженных охранников, держа автоматы наготове. Они тут же приказали мне лечь на пол и сцепить руки на затылке, но он одним мановением руки заставил их замолчать и вытянуться в струнку.
– Все в порядке, – сказал человек по фамилии Карпенко. – Я сам этим займусь.
Да, передо мной стоял Винсент Ранкис, которого я знал когда-то как британца, студента Кембриджского университета. Теперь он говорил на безупречном русском. По тому, как он смотрел на меня, нетрудно было догадаться, что он меня помнит. В тот вечер, когда он напал на меня в Кембридже, он не вернулся в свою комнату в общежитии. Я сделал все возможное для того, чтобы его разыскать, но мои попытки оказались безрезультатными.
На какое-то время я лишился дара речи. Все приготовленные мной вопросы при виде Винсента вылетели у меня из головы. Он же сверкнул улыбкой, а затем, глядя на командира объекта, поинтересовался:
– Вы можете на какое-то время оставить нас наедине, товарищ?
Командир посмотрел на меня, встал и направился к двери. Прежде чем шагнуть за порог, он тихо, но вполне различимо сказал на ухо Винсенту:
– Он вооружен.
– Ничего страшного, – ответил Винсент. – Я справлюсь.
Кивком он отпустил охранников и, обойдя командирский стол, уверенно уселся в большое кресло. Затем закинул ногу на ногу, уперся локтем в колено и, обхватив подбородок ладонью, уставился на меня.
– Привет, Гарри, – сказал он после долгой паузы.
– Привет, Винсент.
– Я полагаю, ваше появление здесь связано с Даниэлем фон Тилем?
– Он указал мне дорогу.
– У него было гипертрофированное самомнение. И ужасно неприятная привычка рассказывать всем и каждому о собственной гениальности. Я надеялся, что он поможет мне решить кое-какие вопросы, но в конце концов пришлось его отпустить. Однако этот мелкий пакостник оказался достаточно умен, чтобы запомнить кое-что из технической спецификации. Его следовало прикончить много месяцев назад. А сюда вы, по-видимому, попали благодаря профессору Гулакову. Кстати, он вам понравился?
– Чрезвычайно.
– Боюсь, его отправили в лагеря на перевоспитание.
– Жаль это слышать. Но у вас тут, как я вижу, делаются весьма серьезные дела. Вероятно, вам пришлось прикончить многих, чтобы не допустить утечки информации?
Винсент хмыкнул:
– Вы ведь знаете, как это бывает, Гарри. Нельзя вбрасывать в мир слишком много новых технологий за короткое время, если нет возможности контролировать последствия. Всегда существует риск привлечь внимание – вы как член клуба «Хронос» должны это знать. Кстати, о клубе… Должен ли я ожидать, что здесь следом за вами вот-вот высадится целый десант?
– Членам клуба известно о моих подозрениях, и если я исчезну, они продолжат расследование.
Винсент издал стон и с раздраженным видом поднял глаза к потолку.
– Господи, если бы вы знали, как это скучно, Гарри. Люди не понимают, насколько велика в Советском Союзе степень бюрократизации на уровне среднего звена. Конечно, если вы генеральный секретарь, ваши указания выполняются быстро и беспрекословно. Но если речь идет о руководителях уровнем хотя бы чуть ниже члена Политбюро, для того чтобы начать какой-то проект, или закрыть его, или, скажем, перебазировать какое-нибудь учреждение в другое место, требуется столько согласований, столько бумаг!
– С точки зрения безопасности и конфиденциальности это не очень-то разумно, – заметил я.
– Политика. Каждый пытается добыть компрометирующий материал на всех остальных. Откровенно говоря, я бы не стал перебрасывать объект в другое место, но… Как вы думаете, если вы исчезнете, клуб найдет вас?
– Вероятно, – ответил я, пожав плечами. – А что, это уже вопрос решенный? Я исчезну?
– Не знаю, Гарри, – задумчиво сказал мой собеседник. – А вы что думаете по этому поводу?
Наши взгляды впервые встретились, и я понял, что передо мной вовсе не студент, не тот молодой человек, который целовался в лодке с девушкой на глазах целой толпы, чтобы досадить сопернику, а старый человек, вынужденный жить в молодом теле. Я достал из кармана пистолет и положил руку с оружием себе на колени, держа палец на спусковом крючке. При этом движении взгляд Винсента на мгновение метнулся вниз, после чего он снова устремил его на меня.
– Это ведь не для того, чтобы стрелять в меня, я надеюсь? – осведомился он.
– Это на случай, если у меня возникнут осложнения с возвращением обратно и представлением доклада.
– Ну да. Пустите пулю себе в голову – и дело с концом. Вы решительный человек. Но о чем, собственно, вы собираетесь докладывать?
Я вздохнул:
– Если я попрошу вас рассказать мне, что здесь происходит, это не будет невежливо?
– Вовсе нет, Гарри. Более того, я надеюсь, что, узнав все, вы, возможно, даже присоединитесь к нам.
Мой собеседник встал и жестом поманил меня к двери.
– Ну что, пойдемте? – сказал он.
Глава 46
Мой отец.
Я думаю о моем отце.
Точнее, об обоих моих отцах.
О Патрике Огасте, молча сидящем рядом со мной у очага и ловко чистящем яблоко – так, что кожура снимается одним лоскутком, ни разу не порвавшись.
О Рори Халне, старом человеке с большой опухолью на левой ноге, который в 1952 году в одной из моих жизней отправил мне письмо, в котором сообщал, что проводит отпуск на Холи-Айлэнде, и спрашивал, не присоединюсь ли я к нему. Я в то время был профессором математики. Моя жена Элизабет – экспертом по английской литературе. Лиззи очень хотела иметь детей и винила себя в том, что у нас их не было. Я любил ее – она была доброй женщиной и хорошим товарищем. Я оставался с ней до самой ее смерти в 1973 году после серии инсультов, которые привели к параличу левой части ее тела, и в моих следующих жизнях не пытался ее разыскивать.
«Я буду на Холи-Айлэнде, – говорилось в письме Рори. – Может быть, вы присоединитесь ко мне?»
– Кто такой этот мистер Халн? – поинтересовалась Лиззи.
– Он был хозяином дома, в котором я вырос.
– Вы с ним были близкими людьми?
– Нет. Не в этой жизни.
– Тогда с какой стати он хочет с тобой встретиться?
– Я не знаю.
– Ты поедешь?
– Может быть. Ему, должно быть, недолго осталось жить.
– Гарри, – возмутилась моя жена, – нельзя так говорить.
– Ты поедешь?
– Может быть. Ему, должно быть, недолго осталось жить.
– Гарри, – возмутилась моя жена, – нельзя так говорить.
Поездка в Алнмут на поезде заняла семь часов. Мы сделали остановку в Ньюкасле – там машинист воспользовался свои законным правом на передышку. Когда он снял форменную фуражку, на его слегка закопченном лбу стала отчетливо видна красная полоса. Защитные очки оставили вокруг глаз багровые круги, похожие на гангстерскую маску. Какой-то ребенок, сидящий на коленях у матери, радостно помахал мне рукой с противоположной платформы. Я в ответ сделал то же самое и вскоре пожалел об этом – малыш, глядя на меня, бодро размахивал ручонками все пятнадцать минут, в течение которых наш поезд стоял, и мне волей-неволей приходилось то и дело отвечать на его приветствия. Когда поезд наконец тронулся, моя рука ощутимо ныла, лицевые мышцы от принужденной улыбки сводило судорогой, а в душе поселилось ощущение, что моя поездка – ужасная ошибка. Я быстро просмотрел газету, но поскольку мне уже доводилось читать ее несколько жизней назад, она не вызвала у меня ничего, кроме раздражения. Кроссворд на последней странице тоже меня разочаровал – я ответил почти на все вопросы еще три жизни назад, когда работал в Министерстве иностранных дел.
Поезд прибыл к месту назначения во время прилива, и Холи-Айлэнд в тумане почти не был виден. Я нанял старого лодочника, чтобы он перевез меня на другой берег пролива. На дне его лодки валялись пустые крабовые панцири. За все то время, что мы пересекали водную гладь, он не произнес ни слова. Когда мы добрались до противоположного берега, туман сгустился еще больше, и я лишь с огромным трудом различил несколько белых домиков, стоявших неподалеку от воды. Сквозь влажную серую пелену до меня донеслось жалобное блеяние овец. Остров еще не стал объектом массового туризма. Местное население в основном зарабатывало на жизнь продажей домашней ветчины и сделанных вручную свечей. Холи-Айлэнд был известен как место, куда люди отправлялись на склоне лет, чтобы в уединении поразмыслить о прожитой жизни и, возможно, умереть под сенью старинных кельтских крестов. Разыскать моего отца оказалось легко – приезжих на острове было немного. Мне сказали, что он живет в коттедже, принадлежащем некоей миссис Мэйсон, в комнате на втором этаже. Хозяйка коттеджа, жизнерадостная краснолицая женщина, способная двумя пальцами без труда свернуть шею курице и понятия не имевшая о существовании Национальной системы здравоохранения, встретила меня весьма приветливо.
– Вы, должно быть, к мистеру Халну? – спросила она с улыбкой. – Сейчас я принесу вам чаю.
Я поднялся по крутой лестнице, едва не ударившись головой о балку, и, открыв деревянную дверь с черным металлическим засовом, шагнул в комнату, в которой горел камин. На стенах висело несколько довольно бездарно написанных картин, изображавших море во время штиля. В углу стояла кровать, рассчитанная на одного человека, а у камина – кресло-качалка. В нем полулежал не кто иной, как Рори Эдмонд Халн собственной персоной. Было видно, что, как я и предполагал, жить ему осталось недолго. Взглянув на его желтые слоящиеся ногти и куриную шею, на которой слабо пульсировали вздувшиеся синие вены, я понял, что ему нужны только обезболивающие лекарства и средство для облегчения души. Мне не составило труда догадаться, какая роль была уготована мне.
Присев на край кровати, я поставил сумку на пол. Отец с трудом приподнял тяжелые веки и посмотрел на меня.
– Здравствуйте, мистер Халн, – сказал я.
Когда я видел его в последний раз? Кажется, в текущей жизни это было 25 мая 1925 года, в тот самый теплый весенний день, когда я полностью восстановил в памяти все, что со мной происходило раньше, и твердой рукой написал адресованное в клуб «Хронос» письмо, в котором просил забрать меня из моего скучного детства. Черити Хэйзелмер, неформальный лидер клуба, отреагировала на мое послание очень быстро, сообщив Патрику и Харриет о том, что некий богатый благотворитель намерен оплатить обучение в школе группы детей из малообеспеченных семей и что мое имя включено в список. Радость, с которой я воспринял эту новость, избавила приемных родителей от угрызений совести по поводу того, что они перепоручили заботу обо мне кому-то другому. Я пообещал писать им как можно чаще, хотя оба они с трудом читали по слогам. Они набили мой чемодан поношенной одеждой и усадили в двуколку, которая должна была отвезти меня на станцию. Рори Халн наблюдал за моим отъездом молча, стоя в дверях своего дома. В некоторых из моих жизней он в аналогичной ситуации подходил ко мне, пожимал мне руку и выражал надежду, что я стану умным и храбрым молодым человеком. Однако на сей раз этого не произошло. Я так и не смог понять, что вызвало подобное изменение в его поведении.
Все это было около тридцати лет тому назад. В тех двух случаях, когда я приезжал в дом приемных родителей – в первый раз для того, чтобы поприсутствовать на похоронах Харриет, во второй – чтобы в тягостном молчании провести Рождество с Патриком, – отца я не видел. Он уезжал куда-то то ли по делам, то ли на отдых. И вот теперь он, бессильный, умирающий, сидел передо мной в кресле в чужом коттедже на Холи-Айлэнде – жалкая человеческая развалина.
– Кто вы? – едва слышно пробормотал он непривычно тонким, срывающимся голосом. – Что вам нужно?
– Меня зовут Гарри, сэр, – сказал я и с удивлением услышал в собственном голосе нотки почтения. – Гарри Огаст.
– Гарри? Я послал тебе письмо.
– Поэтому я здесь.
– Не думал, что ты приедешь.
– Что ж… я все-таки решил воспользоваться вашим приглашением.
Я прожил на свете сотни лет. Почему же в присутствии этого человека я снова почувствовал себя ребенком, боязливо прячущим глаза?
– У тебя все хорошо, Гарри? – спросил отец после паузы, которая показалась мне нестерпимо долгой. – Ты богат?
– Я в полном порядке, – сдержанно ответил я. – Преподаю математику.
– Математику? Почему математику?
– Потому что мне это нравится. Это очень… увлекательный предмет.
– У тебя есть… дети?
– Нет. Детей у меня нет.
Отец крякнул – как мне показалось, с оттенком удовлетворения – и ткнул тощим пальцем в сторону очага, давая понять, чтобы я подбросил в камин свежее полено. Я выполнил его просьбу и, присев на корточки у огня, пошевелил кочергой обуглившиеся головешки. Когда я выпрямился, он внимательно посмотрел на меня, и я понял, что хотя тело его уже почти угасло, мозг все еще жив. Ухватив за руку, он заглянул мне прямо в глаза.
– У тебя есть деньги? – снова поинтересовался он. – Ты достаточно богат?
– Я же сказал вам, мистер Халн, я преподаю…
– Я слышал, что ты разбогател. Мои сестры… дом… – Лицо отца исказила гримаса боли, а его кисть, сжимавшая мое запястье, разжалась. – У меня скоро ничего не останется.
Я осторожно присел на краешек кровати.
– Вам нужны деньги взаймы, мистер Халн? – медленно проговорил я, стараясь сдержать гнев. Неужели через двадцать семь лет после того, как мы расстались, человек, не признавший меня одним из своих наследников, пригласил меня на Холи-Айлэнд только для того, чтобы я выступил в роли кредитора?
– Великая депрессия… – пробормотал отец. – Война… Новое правительство… Времена изменились. Констанс умерла, Виктория тоже. Александре приходится работать в магазине, где торгуют чем попало. Титул унаследует Клемент, но он пьет как сапожник. Все, все пропало. Мы продали половину земли, чтобы выплатить долги по закладной за дом. Долги, а не саму закладную! Теперь дом отберут и продадут с молотка. И ничего не останется. Ничего.
Я закинул ногу на ногу, сложил руки на груди, сдерживая захлестнувшую меня волну враждебности, и спросил:
– Вы хотите сказать мне что-то важное, мистер Халн?
– Тебе ведь всегда нравилась Александра, верно? Ты ведь помнишь, она была добра к тебе, когда ты был ребенком.
– Может, она и была добра ко мне, – с горечью произнес я. – Да только мне это не всегда было заметно.
– Клемент – отвратительный тип. Ты знаешь, что у него было три жены? Он хочет распродать все имущество и уехать в Калифорнию.
– Мистер Халн, – сказал я, повысив голос. – Я не понимаю, чего вы от меня хотите.
Я увидел, как в глазах отца, полуприкрытых набрякшими веками, заблестели слезы.
– Ты не должен допустить, чтобы все это умерло, – прошептал он и всхлипнул. – Это ведь и твое прошлое, твое детство, Гарри, – дом, земля. Ты ведь это понимаешь, правда? Я уверен, что ты тоже не хочешь, чтобы все это исчезло.
– Мне очень жаль вас, мистер Халн, – сказал я. – И Александру тоже. Она действительно всегда была доброй женщиной. Но Клемент всегда был мерзавцем, даже в детском возрасте, а ваш дом всегда казался мне каким-то чудовищем, каменным монстром, витриной вашего тщеславия. В нем творились страшные вещи. Констанс была злобной, деспотичной особой, которую всегда интересовала не правда, а то, что она считала правдой. Виктория была наркоманкой. А Лидия – невинной жертвой, над которой вы издевались…