Вышло иначе. Ночью, часов около двух, мы добрались до Темпля. Остановились в каком-то мотеле, дрянном, помню, и неудобном. Тараканов еще зверски много было. Тогда я еще не научился ценить саму крышу над головой. Легли спать. Клайд с Бонни кровать заняли, а мне достался тюфяк на полу.
Встали рано. Позавтракали и поехали в городок, вроде как прогуляться. Клайд остановился неподалеку от бакалеи и, вручив мне старый пистолет 41-го калибра, сказал:
– Пацан, стой на стреме. А я пока деньжат добуду.
Я прям весь оцепенел от страху и еще от радости – как же, всерьез принимают за своего. А позднее узнал, что стрелять эта пушка не могла. Там в стволе намертво завязли две пули… ох и намучился я, их выковыривая.
Итак, я стоял на стреме, Бонни ждала в машине за углом, а Клайд исчез в магазинчике, но вернулся он быстро. И бегом бросился к машине, а я, значит, за ним. Бежать нам пришлось прилично, кварталы-то были – не чета нынешним, ну и Клайд быстро запыхался. И тут он увидел тот злосчастный родстер. Заглянув вовнутрь, Клайд увидел, что ключ торчит в замке зажигания, это все и решило.
– Лезь в тачку и заводи, – велел он.
Я запрыгнул в родстер, только завести движок не сумел. Погода, помнится, стояла холодная и сырая, может, от этого? Я старался изо всех сил, но ничего не выходило. И Клайд начинал злиться. Он вообще легко впадал в ярость, особенно когда кто-то начинал ему перечить, и вы сами увидите, мистер, что я не вру.
– Вылезай, – сказал Клайд. – Я сам.
Ну я и выбрался. Я хотел сказать, что нам-то этот родстер не нужен, что бежать надо бы, но не успел. Откудова тот старикан выскочил? А с ним и женушка его в цветастом платье. В крик ударились, дескать, это их сыночка машина. Само собой, переполох начался. Я в ужасе, а Клайду хоть бы что: с двигателем ковыряется. Только рявкнул, чтоб убирались. Мол, тогда им ничего не будет.
А тут аккурат выскочил парень, которому принадлежала машина. Клайд навел на него пушку и рявкнул:
– Ты, двигай назад, пока живой!
Это и был Дойл Джонсон, как я позже узнал. Храбрый малый. Кинулся к машине и попытался Клайда за горло ухватить. А Клайд его пушкой огрел и снова заорал:
– Стой, а то замочу!
Ну а Джонсон, дурак этакий, ни в какую! Клайд и нажал на спусковой. Выстрел грохнул, люди заорали, а машина возьми и заведись. Нет бы ей раньше чуток.
Скажу я вам, недалеко мы уехали. До угла, где нас ждала Бонни. Она кричать стала, что долго возимся, а Клайд велел заткнуться. Злой был, что черт. Мы пересели в их машину, бросив этот разнесчастный родстер, и свалили из городишки к чертовой матери.
Меня трясло. Я все думал, живой тот парень или нет. И если он помер, то как теперь быть мне?
А через милю или две Клайд свернул на обочину и сказал:
– Пацан, заберись на тот столб и перережь провода. Нам не надо, чтоб кто-то звонил и сообщал передним, что мы тут.
Я сделал это, и мы продолжили путь.
Да, мистер Шеви… ах, не Шеви? Простите старика, путаю. Тот тоже приходил, спрашивал, но было это давно. А вас как звать? Да нет, не говорите, все одно не запомню. С памятью-то теперь странное творится. Вот наш бег помню, каждый месяц каждого дня, в мелочах. Даже и не думал, что про них знаю. А вот нынешнее-то уходит… помру скоро.
Ладно, мистер не-Шеви, о чем я там болтал? Ах, о том, что тогда многое было проще, чем теперь. И то правда, проще. Никаких тебе радиопередатчиков, специальная связь для особых случаев, да и то не в каждом городке. Многие из них были слишком малы, чтобы позволить себе этакие траты. Да и полицейских было много меньше, и ездили они на старье, которое уж никак не могло угнаться за Клайдом на его 8-цилиндровом «Форде». А водителем он слыл знатным. И это не один я так думал! Тед Хинтон и Боб Алкорн, копы, с которыми я знакомство свел уже потом, когда сбежал из банды, сказали, что Клайд был, пожалуй, лучшим водителем на земле. И еще сказали, что те самые «Форды» и Клайдово умение прибавили ему с Бонни пару лет жизни. Черт побери, я и сам это знал – я ж с ними ездил!
Клайд и меня пускал за руль, когда утомлялся. Но если было горячо, то вел сам. И приговаривал:
– Если дьявол кусает за пятки, лучше быстрее бежать.
И скажу я так. Уже тогда они с Бонни знали, чем все закончится. И живыми сдаваться не собирались. Я даже так думаю: Клайду этот бег приходился по вкусу. А мысль о тюрьме приводила в ужас. Крепко ему там досталось.
…Итак, мы гнали в направлении Уако. Бонни сказала:
– Милый, что ты собираешься делать? В Даллас нам возвращаться нельзя. Тот парень ранен или убит.
– Знаю, черт подери. Не мог отойти, что ли? – Это он уже мне ответил: – Теперь ты не можешь ехать домой. На тебе висит труп.
Вот как я оказался замешан в убийстве и повязан с Бонни и Клайдом на долгих восемь месяцев. И только когда понял, что еще немного и свихнусь, сбежал. Я автостопом добирался из Миссисипи до Техаса, чтобы попасться в Хьюстоне. И уже сидя в кутузке узнал, что Клайд и Бонни убиты в Луизиане.
Как я воспринял известие? С облегчением. Ведь я-то успел спрыгнуть. Я был жив, хоть и в тюрьме. Вы не понимаете, мистер-как-вас-там, каково это – постоянно ждать пули. И дожидаться. Мучиться ранами, что старыми, что новыми. И ждать конца, который вроде бы и неминуем.
Миновал. Свезло. А таких ведь немного.
Где, скажите, Рой Гамильтон?[2] Или Бак Барроу?[3] А Генри Метвин? [4] Сильно ему помогло «сотрудничество»? Я вам так скажу, какими бы сволочами ни были Бонни с Клайдом, но за предательство в этом мире отвечать приходится…
Из прежних я остался, Бланш и Ральфи Фальтс. А почему? А потому, что мы никого не убивали. Да, замазаны были, не спорю, но чтобы сами… Бланш мне жаль. Она и вовсе ни в чем не виновата. Любила своего муженька непутевого, все умоляла завязать, и Бак вроде бы послушался, да не успел.
Я видел ее не так давно. Постарела, а была красавица писаная. Угораздило же ее… ну так да, любовь не выбирают. Бланш не могла жить без Бака, а Бонни без Клайда.
Ой, да что вы такое говорите? Никакой он не гомосек. Это уже потом байки пошли. А отчего? Оттого, что он вежливый был сильно, ну и из себя такой, ну как вам рассказать…
Во-первых, росту в нем было около 5 футов 6 дюймов, а вес не более 135 фунтов[5]. Добавьте темные волосы и редкую бороденку. Нет, бороды он не носил, но когда случалось ходить небритым, то щетиной зарастал редкой, несерьезной. Вы сами на фотографии-то гляньте. Девчачье лицо. Сюда же походочку припишите, которая много кому смешною казалась. Это ж Клайд себе, когда в тюрьме сидел, пальцы на ногах отрезал, потом заживало долго, вот и вышло, что привык ходить словно бы на пятках. Так что врут все про Клайда-гомика.
Точно такая же неправда – рассказы о том, что мы-де только и делали, что грабили банки. За все время, что я провел рядом с Бонни и Клайдом, мы ни разу не брали банк. Другое дело – всякие там бакалеи, заправки и прочая мелочь, где можно забрать выручку: это Клайду и впрямь нравилось. А то и сами посудите, зачем нам было грабить банк? В те дни в банках Юго-Запада денег лежало кот наплакал. Депрессия ведь. О, не понимаете, мистер репортер. Да и то верно, чтоб понять, каково было тогда, следовало бы тогда и жить. Одни веселятся, другие рыдают. Пресса, чтоб хоть как-то развлечь народ, сочиняет байки. И про нас в том числе.
В газетах писали, что мы ограбили банк в Техасе, а сам этот банк находился, скажем, в Теннеси или другом каком штате. Помню, однажды мы остановились в небольшом городке на туристической станции. Я перешел дорогу и вошел в мотельчик, чтобы купить там сэндвичей. Завидев меня, официант сильно занервничал. А когда сэндвичи принес, то сказал:
– Сюда Бонни и Клайд приезжали! Заправлялись! И полиция за ними, только шиш копам, опоздали, как всегда!
От этих его слов я слегка растерялся. Ну и поспешил вернуться, конечно. И Клайду рассказал все. Как же он хохотал! А когда насмеялся, то велел собираться. Мол, официант нам как бы намекнул, и может статься, что узнал нас. И если узнал он, то узнает еще кто-нибудь и сдаст полиции.
Мы и уехали.
Вообще тогда мне казалось, что кое-кто из них, репортеров, точно таких же, как вы, мистер, сидит в компании переодетых же копов, попивает пивко, травит байки о жестокой банде Барроу, а после эти же байки выплескивает в газеты.
И читать их было весело. Нет, я сам не умел, но Бонни читала нам с Клайдом вслух, когда газеты, когда стихи. Стихи-то у нее были красивые, жизненные[6].
И читать их было весело. Нет, я сам не умел, но Бонни читала нам с Клайдом вслух, когда газеты, когда стихи. Стихи-то у нее были красивые, жизненные[6].
Интерлюдия 6
– Послушай, – Бонни сидела на кровати и чесала голую пятку. Во второй руке ее был лист бумаги и карандаш, который она задумчиво грызла.
Алиби каждый из нас припас,
Но все ж оказался в тюрьме.
В итоге лишь некоторые из нас
Оправдаться смогли в суде.
Клайд, что-то сонно пробормотав, отвернулся к стене, но Бонни не заметила. Как всегда, увлеклась, сочиняя. Джонси нравилось смотреть на нее в такие минуты. Она становилась словно бы далекой и сказочно-чистой.
– Тебе нравится? – спросила она, глянув искоса, с недоверием.
– Очень, – честно сказал Джонси.
Кивнув, Бонни продолжила:
Красотке судьбу легко изменить,
Опуститься на самое дно,
Но никто не может об этом судить,
Не зная при этом ее.
Подружки в тюрьме делились всегда,
Кто и как за решетку попал,
Но меня растрогала только одна —
Девица по имени Сал.
– Потише вы там, – пробурчал Клайд, закрывая локтем глаза. – Или идите вон…
– Пошли. – Бонни вскочила и, подобрав рассыпавшиеся листы, выскочила из домика. Снаружи было тепло, но не сказать, чтоб жарко. Корявые сосны топорщили ветви, заслоняя небо. Ветер с разбегу ударялся о стволы, вышибая смоляную слезу, а те скрипели, качались, разбрасывая тени.
Бонни села на траву у домика и снова уткнулась в листики.
– Что там дальше-то? – Джонси подобрался близко. Ближе, чем когда бы то ни было раньше. Ее волосы пахли цветами…
– Дальше? А, точно. Слушай.
Сквозь грубость сияла ее красота,
И в тюрьме любили ее.
И, не колеблясь, Салли всегда
Брала от жизни свое.
Однажды в последнюю ночь в тюрьме
Она доверилась мне,
И я постараюсь, чтоб знали все
О ее суровой судьбе.
– А тебе точно нравится? Я вот думаю, что, может, не судьбе, а по-другому как-то срифмовать?
– Так тоже хорошо.
Улыбнулась. Всегда улыбалась, глядя на него. Думает небось, что Джонси – совсем пацан. Ну да, ему с Клайдом не равняться, зато Клайд стихи слушать не любит, а Джонси всегда готов.
– Тут еще немного. Но вообще я поэму написать хочу. И в газету отправить. Пусть напечатают. Как ты думаешь, напечатают?
– Конечно.
Еще бы им не напечатать стихи самой Бонни Паркер… И Джонси закрыл глаза, слушая…
На ранчо в Вайоминге я родилась.
Никто не холил меня.
Меня учила силой брать власть
Грубых ковбоев семья…
Варенька долго решалась. Она доставала заветную монетку. Гладила, ощущая пальцами неровный край. Пробовала на язык – кисловатый, металлический вкус. Вытирала о щеку и снова гладила.
Дева в венце, который изнутри подбит терном.
Орел, расправивший крылья, чтобы отвлечь внимание от острых когтей и загнутого клюва.
Звезды – у каждой есть свое имя.
Любовь.
Надежда.
Вера.
Жаль, что она умерла тогда. Но если подумать, кому-то ведь надо. Веры нет, а Варя есть. И будет. Если решится.
Орел или решка? Аверс или реверс? Грань удачи, за которую уплачено сполна. А Олежка-дурачок так и не догадался, что его обманули. Тот-кому-нельзя-перечить обманул. Отдал фальшивую монетку. Проверял. Варенька-то сразу поняла: этот доллар ни с чем не перепутаешь, даже со вторым точно таким же.
Поэтому у Вареньки настоящий, а Олег мертв.
Итак, получится или нет? Если орел, то Варенька победит. А решка…
Серебряный кружок привычно взлетел, кувыркнувшись несколько раз в воздухе, шлепнулся на ладонь. Орел. Белокрылый.
Ну что ж, все равно другого пути нет. И Варенька, набрав номер, прижалась щекой к стеклу, как когда-то в далеком детстве, когда мир делился на «внутри» и «снаружи». Она закрыла глаза, настраиваясь на разговор. Вздохнула и, когда трубку подняли, пролепетала, захлебываясь непритворными слезами:
– Сереженька? Нам нужно встретиться. Срочно. Это из-за Олега… я знаю, кто его убил.
…кто-кто-кто в теремочке живет?
Лягушка, которая, сколько ее ни целуй, принцессой не станет. Мышка-норушка, чья нора ломится от золота. Храбрый заяц в серой милицейской форме. Хитрая лиса, притворяющаяся человеком. Волк с выпавшими от старости клыками. Медведь, считающий себя самым сильным.
Кто-кто в теремочек стучит?
Никто.
Он привык называть себя «никем», постепенно отучая и их от имен. Какой в них смысл, кроме привычки? Никакого. Смысла нет, а вред есть. Так учил тот-кому-нельзя-перечить.
И входил в чужие теремки, с легкостью меняя шкуры, а они уже следом, сквозняком в приоткрытую дверь.
Кто-кто-кто? Где-где-где? Отвечай, лягушка, где хранишь обручальное колечко, на Ивана-дурака припасенное? Выворачивай, мышка-норушка, нору да молись, чтобы хватило откупиться. Дрожи, заяц, делись нажитым. И ты, лиса, радуйся, если чернобура и шкурой ценна…
Только беззубые волки могут спокойно плакать на луну. Волков тот-кому-нельзя-перечить щадил. А вот медведям доставалось по полной.
Этот бродил по клетке, кидался на прутья, матерясь. Сунул в щели руки, пытаясь дотянуться. Наваливался с размаху так, что звенела, растягивалась цепь, грозя брызнуть звеньями.
– Ты? Слышишь? Я тебя найду. Я… я всех вас найду. Урою.
Он захлебывался руганью и снова бросался на клетку.
– Да вы знаете, кто я? Психи, да? Залетные…
Иногда Варенька решалась подойти поближе. Ей было интересно. Она садилась на раскладной стульчик и разглядывала медведя. Красное, опаленное чужим солнцем, тело. Оно тяжелое, какое-то глинистое и неповоротливое, расписанное причудливыми узорами татуировок. Ходят мышцы, трещит одежда, стонут прутья и цепь.
Держат.
– Знаешь, шмара, что с тобою Витек сделает? Не знаешь… – медведь принимался описывать. Он даже забывал о своем косноязычии и злости, с любовью сочиняя будущее для Вареньки.
А когда за него взялись, заплакал. Не кричал, не матерился, а только слезы ронял, на Антошку глядя. Вареньке даже жалко его, такого никчемного, стало.
И из жалости она украсила могилку васильками. Получилось красиво.
– Ну? Что ты хотела сказать? – Сергей примчался быстро. И переодеться не успел, как был в грязных, поношенных джинсах и рубашке с коротким рукавом, так и остался.
Орел-решка, аверс-реверс… ну же, Варенька, начинай игру.
– Проходи. На кухню. Или нет. Я выйду. Извини, но я очень боюсь, что…
Выдернул за порог, потащил по лестнице мимо лифта. Потом на улицу и в машину. Похищение? Нет. Слишком многие их видели. Он просто разнервничался.
– А твоя машина, она не может… – Варенька коснулась мизинчиком мочки уха.
– Не может. Говори.
Она съежилась на переднем сиденье, всхлипнула, смахнула слезу и тихо – пусть наклоняется, чтобы расслышать, – заговорила.
– Олег, он не тот, за кого себя выдавал. Думаешь, он хороший, а я плохая? Любовников заводила… заводила. Я хотела от него избавиться. Нет! Не так, как ты подумал. Господи, ну не смотри на меня, не я его убила, а…
Наклонился и придвинулся. Пахнет потом и дымом. Шашлыки жарил? Костры жег? Не смотреть на лицо, это сломает сцену.
Тот-кому-нельзя-перечить учил, что сцену следует играть до конца.
– …как мы познакомились, знаешь? Он меня спас. Романтично, правда? Я глупенькая была совсем. Одна в чужом городе. Друзей нет да и быть не может. Конкуренция. Кругом сволочи, и каждый норовит на упреждение ударить. Если сейчас не мешала, то в будущем помешать могу. Это же естественно, что люди друг другу мешают…
Вздох.
– Однажды я поняла, что больше не могу. Денег нет. Жилья нет. Перспектив нет, разве что на панель… тогда это мне казалось неприемлемым выходом. Иду. Вижу – мост. Река под ним. И как-то само. Забралась. Прыгнула. Почти захлебнулась, а меня спасли. Представляешь?
Теперь можно и в глаза заглянуть. Ледяные. Ты сволочь, да? Тебе совсем не жаль бедную девушку? Ничего. Скоро все изменится.
– Меня тогда это больше всего и удивило, ну что кто-то на помощь пришел. А Олег к себе забрал. Пожить разрешил и дальше… свадьба. Тогда я еще удивилась, зачем так скоро свадьба? И почему он мою фамилию взять решил…
– Твою?
– Ну да.
Не знал? Думал, что Олеженька с тобою всем делился? И теперь обижаешься от этакого недоверия? Проверять побежишь? А и проверяй. Варенька не лжет. Точнее, не здесь лжет.
– Я тогда тоже удивилась, а Олег… он сказал, что это из-за отца. Что не хочет от него ничего, даже имени и… и я не должна лезть, куда не просят.