– Я тогда тоже удивилась, а Олег… он сказал, что это из-за отца. Что не хочет от него ничего, даже имени и… и я не должна лезть, куда не просят.
Совсем тихо. И взгляд отвести. Опустить, словно бы на руки. А руки в кулачки сжать, как будто в них монетка. Аверс-реверс. Кувырок.
– Некоторое время после свадьбы мы жили дружно. Я осваивалась, он занимался делами. А потом… женщин, как и кошек, любопытство губит. Мне стали интересны его дела. Я хотела помочь. А Олег вдруг взбесился. Ударил.
И это тоже правда. На руку скор был твой разлюбезный хозяин.
– Вот, – Варенька закатала длинный рукав, выставляя лиловые метки синяков. – Это в последний раз.
– Ты изменяла.
– Нет. То есть да, я изменяла. Но бил он меня не из-за измен. Ему вообще, если хочешь знать, плевать было, с кем я сплю. Еще не понял? Я маскировка. Прикрытие. Послушная девочка, пойманная на крючок благородства. И вишу на этом крючке, ручками-ножками дергая. Улыбаюсь по команде. А что изменяю, так и лучше, с кем-нибудь полезным могу переспать…
Все еще не верит. Ладно. Слезы убрать. И дрожь из голоса тоже. Смотреть прямо и говорить четко.
– Он был чудовищем. Это как в сказке, только наоборот. Чем больше целуешь, тем страшнее чудище. Знаешь, откуда у него деньги? Награбил. Я в прямом смысле. Он и братья его. Веселая когда-то была банда. Старший – Илья. Но он умер. Давно. Схватил пулю и с концами. Второй, Антоном звать, – наркоман и садист. Я когда в первый раз сбежать попыталась, Олег поймал и отдал братику. Нет, со мной ничего-то и не делали, только посмотреть дали, как…
Пауза. Вдох. Воспоминание тугим комком рвоты запечатывает горло. И дышать приходится раззявленным ртом, как рыбина, которая дохнет-дохнет в миске на столе, да не издохнет никак.
– Веру резал. Родную сестричку. Та еще наркоманка. Она совсем с ума сошла и… решили устранить, а заодно меня напугать. Напугали.
…белое тело на белом холсте. Руки-ноги. Крест. Волосы разметались. Во рту тряпка. Запах растворителя и красок. Антошка склонился над телом, разрисовывая. И сам измарался. Синие, желтые, зеленые пятна, расползаясь по коже, скрывали синяки.
Вера мычала и хлопала глазами.
– Что ж ты, дурочка, сделала? – тот-кого-нельзя-ослушаться сидел в изголовье. Он гладил волосы, иногда наклонялся, целуя в макушку. – Сдать нас решила? Зачем? Славы захотелось?
Антошка кивнул и, зажав кисточку в зубах, провел по белому Веркиному животу. Потом перехватил нож и резанул.
Красное на синем. Вера дергается, пытаясь высвободить руки. Не выйдет…
– Смотри, Варенька. Хорошенько смотри. Вот что бывает с непослушными девочками.
И Варенька смотрит, не в силах отвести взгляд.
Потом она помогает убирать, а освободившись, купается в спирту. И пьяный Олег хохочет, поливая ее из бутылки.
Если не получится задуманное, то Вареньку тоже ждет стол и безумные рисунки Антошки.
– Больше я не смела дергаться. Я знала, что не отпустят живой, но…
– Ты сказала, что изменяла, потому как хотела развестись.
Думаешь, поймал? Черта с два! Самый умный, да? Все вы кругом умные, одна Варенька дурочку играет.
– Говорила. И хотела. Сначала, когда еще всего не знала, когда только бил и… тогда надеялась, что будет мерзко с рогами и отпустит. Смеялся. Потом уже ясно, что не отпустит, и я по привычке. И еще потому, что рядом с ним мертвой себе казалась. А с другими оживала. Игра такая.
По его лицу не понять, о чем думает. И злость накрывает с головой. Что, самый правильный? Честный? И шел по жизни, честь свою неся, как знамя? И теперь проще закрыть глаза на очевидное, чем признаться себе, что тот, кому служил, – садист и урод.
– Я представляла, что у меня нет мужа. Свободна. Независима. Счастлива. Мелкие женские глупости, без которых сходишь с ума.
– Я тебе не верю.
Перегнувшись через Вареньку, Сергей открыл дверь.
– Уходи.
– Уйду. Только ты сначала запиши адресок. Подъедь, посмотри… лучше, если покупателем представишься. Антошка, он ведь мнит себя художником. Гений непризнанный. Скажи, что слышал о «Темном цикле». Он и покажет. А дальше решай, веришь или нет. И… и если вдруг поверишь, хотя бы самую малость, позвони. А лучше приезжай. Я боюсь.
Здесь Варенька не соврала.
Когда машина Сергея скрылась за поворотом – а тачку мог бы выбрать и посолиднее, – Варенька поправила одежду и неторопливо зашагала следом. Прохожие оборачивались на нее, такую яркую и не по-уличному одетую. Кто-то попытался познакомиться, кто-то спросил, все ли в порядке, но Варенька отмахнулась от всех.
Ей было страшно. Впервые, пожалуй, за всю жизнь.
И когда в кармане заиграл мобильник – новый мобильник, только вчера купленный, – она вздрогнула. Номер незнакомый. Значит, он. Тот-кого-нельзя-ослушаться.
– Алло, – прошептала Варенька, прижимая трубку к губам. – Это я. Я слушаю.
– Маринка умерла.
Марина провалилась в сон, как в яму. И на яму же он был похож изнутри. Черный колодец с пятнышком синевы где-то очень-очень высоко. Прыгни – не допрыгнешь. Ползи. И Марина ползла, вгоняя пальцы, словно альпенштоки, в сырую землю. А когда выдергивала, дыры начинали сочиться красным.
– Помогите! – кричала Марина, но колодец прятал слова, топил на дне, как новорожденных котят. И желал утопить Марину.
А небо все еще далеко.
На дне уже темная лужа. Набралась из ран, которыми Марина наградила стены.
А на голове белая фата в три яруса. Тяжелая. Тянет к земле, как будто кто-то, сидящий внизу, держит за тюль.
И снять бы. Повыдергивать шпильки, пусть летит, падает, накрывает предательскую красноту иллюзией невинности, да рука не дотягивается.
Вверх-вверх-вверх. Когда остается совсем немного, на колодец ложится тень. Она протягивает Марине руку, предлагая помощь. И когда Марина решается – тень хорошая, тень разговаривала с Мариной, – тень говорит:
– Доллар верни.
На этом месте Марина проснулась. Она не вскочила с криком, как обычно случалось после кошмаров. И даже глаз открывать не стала, хотя узкая полоса света, перечеркнувшая лицо, требовала пробуждения. Марина съежилась, закручиваясь в плед, и отвернулась к стене.
Что он хочет? Какой доллар?
Олегов. Та монета, которую он вечно вертел в руках. Из-за нее и познакомились. Он в кафе полез в бумажник, а монета случайно выпала, скатилась со стола и нырнула под соседний. Прямо к Марининой туфле.
– Ваше? – спросила она, возвращая монету. – Какая интересная. Это доллар?
– Да. Доллар. Моргановский.
Олег говорил медленно и смотрел в глаза. И она, вдруг смутившись – а прежде такого не случалось, – взгляд отвела. Зарделась.
Тот день стал счастливым. Олег почти сразу сказал, что Марина – его судьба, что доллар ошибаться не может и вообще…
Вообще иногда казалось, будто он свихнулся на треклятой монете. А выходит, что не он один.
Маринин мучитель появился под вечер. Спустил очередную корзину с едой и двумя пачками сока. А еще свитер и дождевик.
– Погода испортится? – спросила Марина, чтобы завязать разговор. – Спасибо, что ты обо мне заботишься, но будет лучше, если отпустишь. Я понимаю, что ты не хочешь мне зла. Что ты просто ищешь свою вещь…
Человек вновь сел на краю, свесив ноги в колодец. Вот бы подпрыгнуть, вцепиться и сдернуть психа. А потом накрыть его пледиком и сверху сесть, прижимая глотку коленом. И сидеть, пока он, урод, не перестанет дергаться.
– И я очень ценю твою заботу.
А можно дождевик на лицо накинуть и затянуть, как в кино показывают, чтобы пластик прилип второй кожей.
– Но мне здесь очень плохо. Холодно. И грязно. Я скоро заболею. Видишь, уже кашляю. И горло дерет. Ты же не хочешь, чтобы я заболела?
– Мне все равно.
Кто бы сомневался.
– И я поняла, о каком долларе ты спрашиваешь. О том, который Олег все время носил при себе. В бумажнике. Так?
– Да.
– Я просто сначала понять не могла. А теперь вот поняла. Такая крупная серебряная монета. С одной стороны орел на ней, а с другой – голова женщины. И еще звездочки. И цифры. Это он?
– Да, – повторил похититель, добавив: – Верни.
– Как я его верну? Он у Олега. Олег всегда носил с собой. Он мне только посмотреть и позволял, а чтобы потрогать, так нет. Я вот всегда думала, что в этой монете особенного. Ты не знаешь?
– Знаю.
Спокойно. Он урод и псих. И пусть каждое слово приходится вытягивать клещами, но чем больше Марина говорит, тем крепче между ними связь.
– Расскажи. Пожалуйста. Тебе ведь не сложно, а мне интересно.
Молчание. Уйдет? Останется? Станет разговаривать или снова зациклится на одной фразе?
– Это… это счастливая монета. Она удачу приносит. Не всем. Тем, кто не боится рисковать. И убивать. Я не боюсь. Я как они. Остальные – расчетливы. А я – как они.
– Как кто?
Он еще больший шизик, чем ей казалось. Ничего, Мариночка справится. Мариночка выберется отсюда и… и выйдет, наконец, замуж. За кого-нибудь! Чтобы свадьба, платье и фата.
И рука, вцепившаяся в тюль.
Нет, прочь кошмары. Никаких рук. Никакой фаты. Будет шляпка. Шляпка – тоже красиво.
– Как Бонни и Клайд.
Это кто такие? Марина что-то слышала, но…
– Они были лучшими. Особенными. Они жили ярко и умерли красиво. О них все помнят. И меня запомнят. А знаешь, почему?
– Потому, что ты – как они. Особенный.
– Да.
– Этот доллар принадлежал им?
– Да. И нет. Дьяволу. Дьявол купил две души за одну монету. И сказал – вот вам удача, сколько удержите. Держали от души. Много. Долго.
– А что потом?
– Потом их убили. И это тоже правильно. Нельзя уходить с небосвода, потому что тогда только забвение. А чтобы помнили вечно, нужно умереть. Красиво. Знаешь, что написано на могиле Бонни Паркер?
Откуда? Она же нормальная, в отличие от некоторых, но Марина заставила себя улыбнуться – пусть ему улыбка и не видна – и спросила:
– Нет. Скажи, пожалуйста.
– «Как цветы расцветают под лучами солнца и свежестью росы, так и мир становится ярче благодаря таким людям, как ты».
– Очень красиво. И романтично. Они ведь любили друг друга?
– Да.
– А ты?
Молчание. Ощущение, что нить разговора вот-вот лопнет. Нет! Не смей уходить! Марина не желает оставаться в одиночестве и засыпать, рискуя попасть в сон-яму. И чтобы спастись, Марина торопливо заговорила:
– Если ты хочешь быть, как Клайд, то тебе нужна Бонни. Это ведь будет правильно, так? Если монета за две души, то с одной она работать не будет!
Человек вскочил на ноги.
– Да! Это же объясняет! Это все объясняет! Ну конечно же. Двое. Аверс и реверс. Как у монеты. Одна сторона или вторая. Кто ведет? Никто. И оба. И нельзя, чтобы только один. Не бывает односторонних монет и не бывает односторонней удачи. Чушь, чушь, чушь…
Он описывал круги, и тень скользила по стене колодца. Иногда она исчезала, иногда вытягивалась, почти добираясь до Марины.
– Бонни и Клайд. Или Клайд и Бонни? А если бы не встретились? Им тоже показала монета. Соединила. Олежка… Олежка догадался. А Веры нет. Есть Варя.
Точно, Олежкову жену звали Варенькой. Варварой.
Варвар она, если наняла этого ненормального, чтобы от Марины избавиться.
– Но сама. Не по знаку. И что? А то, что не считается. Если знака не было, тогда не считается! – выкрикнул он. – Вера! Верочка… Марина? Марина!
– Я тут.
Идиот. Куда ей деваться.
– Ты знак? Монета. Какая она?
Осторожно, опасное место. Как лед на весенней реке. Мутное зеркало, которое трещит под ногами и в любой момент грозится треснуть.
Какая… обыкновенная. Для Марины, но не для этого придурка, который замер наверху в нетерпеливом ожидании.
– Она… она…
Ну же, что в голову приходит? Слушаться надо инстинктов. Если хочешь выжить. Хочет ли выжить Мариночка? Хочет.
– Она горячая! Как только в руках удержать. Но я держала недолго. Он отобрал.
– Отобрал, отобрал, – эхом отозвался ненормальный. – Олежка отобрал. А знак был… был… где доллар?
– Не знаю!
– Где?
– У… у Олега.
– Нет!
– Да!
Стоять на своем.
– Он никогда больше не позволял мне прикасаться к монете! Никогда, слышишь? И всегда с собой носил. В бумажнике.
– В бумажнике? Там пусто было. Украли! Сволочи. Кто? Ты? Нет. Знак был. Нет Клайда без Бонни. Нет Бонни без Клайда. Твой умер. Плохо… ты смешная. Жаль.
– Стой! Ты куда?! Погоди!
Но наверху уже никого не было.
Малыш Джонси
Разговор, которого не было
В одном месте мы никогда не задерживались надолго: слишком рискованно. Это была жизнь на бегу, без малейшего шанса на остановку. На бегу ели, на бегу и спали, сменяя друг друга за рулем. Когда одежда превращалась в дерьмо, мы сдавали ее в прачечную, а сами уезжали в другое место. За одеждой мы заскакивали как-нибудь потом, если, конечно, получалось. Если нет, то покупали себе новую. В магазины отправлялись всегда поодиночке. Мы с Клайдом сидели в машине где-нибудь в начале улицы, а Бонни выходила и покупала, что хотела. Бывало и так: Клайд заходил в магазин, а мы с Бонни его ждали.
Нет, проблем особых не случалось. Да и случись, мы были бы к ним готовы. А Клайд считал, что самое лучшее – это быть готовым, и постоянно это повторял. И пусть не у меня, но у него получалось. Я вам скажу так, Клайд Барроу был самый быстрый в действиях человек, которого я только знал. Жестокий? Ну… не знаю. Убивать он никогда не хотел, но уж если к стенке припирали, то стрелял без колебаний: ему хотелось сохранить свободу.
Еще он терпеть не мог, когда ему перечили. Он был главным, а не Бонни, как вы тут навыдумывали. Он все решал сам – что ограбить и как, когда задерживаться, а когда сматываться, бросая все к чертям. И единственный его советчик – серебряная монетка. Доллар. Из старых, моргановских. Красивый, да… наверное, он чего-то значил для Клайда, если тот его так берег, но лезть с вопросами – себе дороже. Я, да и остальные, кроме разве что Бонни, только и могли – смотреть издали, как монетка в пальцах Клайдовых мелькает, точно дразнится. И попробуй угадай, какой она стороной повернется…
Главное, что гадания те оказывались нам на руку.
Как-то в Теннеси мы планировали набег на текстильную фабрику. По ходу там намечалась недурная касса. Однако Клайд медлил-медлил, гонял монету, глядел и думал. А после сказал:
– Нет. Не уйдем.
Так оно и вышло. Ну в смысле, не ушли бы. Дождь случился, и придорожные-то канавы доверху водой заполнились, а поля развезло. И попробуй мы уйти наперерез, как обычно, то сели бы в грязь.
Что? Дело не в долларе, а в уме? Вам виднее, мистер писака, вам виднее… это ж вы ездили с Клайдом. Может, вы и про остальное знаете? Ах нет, тогда сидите и слушайте, пока я говорю.
Доллар тот… я точно не знаю, но сдается мне, что Метвин не только сдал Клайда, но и монету подменил. Он еще при мне поглядывал на нее нехорошо. Ну да точно вам не скажу, потому как сам не знаю.
Что еще сказать про Клайда. Да нормальным он был, не игрок, не наркоман, не алкоголик. Обыкновенный малый, который лишь хотел жить на свободе, а Бонни хотела находиться рядом с ним. Просто однажды он свернул не туда.
Хотя нет, страсти у Клайда все же имелись. Три: машины, оружие и Бонни. Если про машины я вам уже сказал, то про Бонни и оружие надо поподробнее. Начну, пожалуй, с оружия. Его у нас хватало.
Клайд всегда носил с собой обрез, спиленную винтовку 16-го калибра. Висела она на резиновой ленте, которую он соорудил из камеры шины и прикрепил к рукоятке. Карман пальто Клайд отрезал, так что дуло находилось на его бедре. Когда приходилось стрелять, обрез доставался легко, а со стороны пальто выглядело так, будто Клайд держит в кармане руку.
Но обрез – это так, игрушки. Имелось у нас и кое-что посерьезнее, ручной пулемет, который мы стырили с оружейного склада Национальной гвардии. Клайд отпилил часть дула и приварил к пулемету три обоймы – в результате получился магазин на пятьдесят шесть патронов. Мощная штуковина, я вам скажу! Еще имелись обычные ручные пулеметы и несколько пистолетов. Оно, конечно, нужное все, но прятать это хозяйство порой бывало затруднительно.
Зачем столько? Ну, во-первых, при нашей-то жизни всегда лучше иметь оружия с запасом, чтоб однажды не оказаться в ситуации, когда в тебя палят, а ты ответить не можешь. Во-вторых, Клайду нравилось быть крутым парнем. Оружие он всегда держал на расстоянии вытянутой руки – даже в постели или на полу у кровати, когда молился. Да, да, он молился. Дожидался, когда мы заснем, и становился на колени. Ни перед кем, но только перед Богом. Уж поверьте, ничего случайного, я это видел не раз. Думаю, Клайд молился за свою душу. А может, просил дать ему еще немного жизни. Он знал, что конец близко, но не собирался закончить свои дни за решеткой.
Ну раз про оружие рассказал, давайте расскажу и про Бонни. Она была единственным человеком, которому Клайд доверял на все сто. Любовь тут или другое что, не скажу. Какая она? Ну… Бонни – женщина, этим все сказано. Настоящая женщина, а не из тех, которые, выйдя замуж, мигом себя попускают и через годик-другой превращаются в неряшливых толстух. Она всегда была опрятна, при макияже и с прической, любила длинные платья и высокие каблуки, а на голове носила маленький шотландский берет. Скорее она бы позволила себя поймать, чем села бы в машину не при параде.
Еще она была совершенно крошечной. Думаю, вес ее не превышал 100 фунтов, а ростом не доставала мне до плеча. Свои светлые волосы Бонни постоянно красила в разные оттенки. Не для маскировки, просто нравилось. Курила она сигареты, а окурок сигары, про которую почему-то так любит говорить народ, – фальшивка. Думаю, начало этим слухам положил я, и вот как это вышло. Я дал Бонни свою сигару – подержать, пока я снимал ее портрет. Ну а дальше люди сами сочинили.