Я с благодарностью принял его предложение, и мы вышли из храма.
Проходя по городу, я был поражен костюмами жителей. Они соединяли европейское изящество с азиатским величием, и при внимательном рассмотрении я узнал русский кафтан{58} с некоторыми изменениями.
— Мне кажется, — сказал я своему руководителю, — что Петр Великий велел высшему классу русского общества носить немецкое платье, — с каких пор вы его сняли?
— С тех пор, как мы стали нацией, — ответил он, — с тех пор, как, перестав быть рабами, мы более не носим ливреи господина. Петр Великий, несмотря на исключительные таланты, обладал скорее гением подражательным, нежели творческим. Заставляя варварский народ принять костюм и нравы иностранцев, он в короткое время дал ему видимость цивилизации. Но эта скороспелая цивилизация была так же далека от истинной, как эфемерное тепличное растение от древнего дуба, взращенного воздухом, солнцем и долгими годами, как оплот против грозы и памятник вечности. Петр слишком был влюблен в свою славу, чтобы быть всецело патриотом. Он при жизни хотел насладиться развитием, которое могло быть только плодом столетий. Только время создает великих людей во всех отраслях, которые определяют характер нации и намечают путь, которому она должна следовать. Толчок, данный этим властителем, надолго задержал у нас истинные успехи цивилизации. Наши опыты в изящных искусствах, скопированные с произведений иностранцев, сохранили между ними и нами в течение двух веков ту разницу, которая отделяет человека от обезьяны. В особенности наши литературные труды несли уже печать упадка, еще не достигнув зрелости, и нашу литературу, как и наши учреждения, можно сравнить с плодом, зеленым с одной стороны и сгнившим с другой. К счастью, мы заметили наше заблуждение.
Великие события, разбив наши оковы, вознесли нас на первое место среди народов Европы и оживили также почти угасшую искру нашего народного гения. Стали вскрывать плодоносную и почти не тронутую жилу нашей древней народной словесности, и вскоре из нее вспыхнул поэтический огонь, который и теперь с таким блеском горит в наших эпопеях и трагедиях. Нравы, принимая черты все более и более характерные, отличающие свободные народы, породили у нас хорошую комедию, комедию самобытную. Наша печать не занимается более повторением и увеличением бесполезного количества этих переводов французских пьес, устаревших даже у того народа, для которого они были сочинены. Итак, только удаляясь от иностранцев, по примеру писателей всех стран, создавших у себя национальную литературу, мы смогли поравняться с ними, и, став их победителями оружием, мы сделались их союзниками по гению.
— Извините, если я перебью вас, сударь, но я не вижу той массы военных, для которых, говорили мне, ваш город служит главным центром.
— Тем не менее, — ответил он, — мы имеем больше солдат, чем когда-либо было в России, потому что их число достигает 50 миллионов человек.
— Как, армия в 50 миллионов человек! Вы шутите, сударь!
— Ничего нет правильнее этого, ибо природа и нация — одно и то же. Каждый гражданин делается героем, когда надо защищать землю, которая питает законы, его защищающие, детей, которых он воспитывает в духе свободы и чести, и отечество, сыном которого он гордится быть. Мы действительно не содержим больше этих бесчисленных толп бездельников и построенных в полки воров — этого бича не только для тех, против кого их посылают, но и для народа, который их кормит, ибо если они не уничтожают поколения оружием, то они губят их в корне, распространяя заразительные болезни. Они нам не нужны более. Леса, поддерживавшие деспотизм, рухнули вместе с ним. Любовь и доверие народа, а главное — законы, отнимающие у государя возможность злоупотреблять своею властью, образуют вокруг него более единодушную охрану, чем 60 тысяч штыков. Скажите, впрочем, имелись ли постоянные войска у древних республик, наиболее прославившихся своими военными подвигами, как Спарта, Афины, Рим? Служба, необходимая для внутреннего спокойствия страны, исполняется по очереди всеми гражданами, могущими носить оружие, на всем протяжении империи. Вы понимаете, что это изменение в военной системе произвело огромную перемену и в финансах. Три четверти наших доходов, поглощавшихся прежде исключительно содержанием армии, — которой это не мешало умирать с голоду, — потребляются теперь на увеличение общественного благосостояния, на поощрение земледелия, торговли, промышленности и на поддержание бедных, число которых под отеческим управлением России, благодаря небу с каждым днем уменьшается[…]
Придя на набережную Невы, я увидел перед дворцом великолепный мост, наполовину мраморный, наполовину гранитный, который вел к превосходному зданию на другом берегу реки и на фасаде коего я прочел: «Святилище правосудия открыто для каждого гражданина, и во всякий час он может требовать защиты законов».
— Это там, — сказал мне старец, — собирается верховный трибунал, состоящий из старейшин нации, членом которого я имею честь быть.
Я собирался перейти мост, как внезапно меня разбудили звуки рожка и барабан, и вопли пьяного мужика, которого тащили в участок. Я подумал, что исполнение моего сна еще далеко…
Вильгельм Кюхельбекер
КЮХЕЛЬБЕКЕР ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ (1797–1846 гг.) — поэт, драматург, критик, переводчик, издатель. Родился в семье обрусевших немцев.
«Я по отцу и матери немец, но не по языку, — писал он впоследствии, — до шести лет я не знал ни слова по-немецки, природный мой язык — русский…»
В 1811 году по протекции своего родственника по матери генерал-фельдмаршала Барклая де Толли был определен в Царскосельский лицей — одновременно с Пушкиным и Дельвигом, которые стали его ближайшими друзьями. Еще будучи лицеистом, Кюхельбекер опубликовал свои первые поэтические опыты в журнале «Амфион».
Но окончании лицея, в 1817 году, он служил вместе с Пушкиным и Грибоедовым в Коллегии иностранных дел, тогда же преподавал русский и латинский языки в пансионе при Педагогическом институте. В это время Кюхельбекер активно сотрудничает в журналах, а в 1819 году вступает в «Вольное общество любителей российской словесности», объединявшее многих будущих декабристов. На одном из заседаний этого общества, 22 марта 1820 года, он огласил свое стихотворение «Поэты», написанное в защиту Пушкина, над которым нависла угроза высылки из столицы. На Кюхельбекера был подан донос, и, желая «скрыться куда-нибудь подальше», он отправляется в заграничное путешествие в качестве «секретаря и собеседника» мецената А. Л. Нарышкина.
Во время путешествия Кюхельбекер побывал в Германии, где познакомился с Гёте, в Италии. В 1821 году в Париже он прочитал цикл публичных лекций о русском языке и литературе, отмеченных духом декабризма. Лекции были запрещены, и Кюхельбекер вынужден вернуться в Россию. В 1822 году он недолгое время прослужил чиновником особых поручений при «проконсуле Кавказа» генерале А. П. Ермолове; это период наибольшей его близости с А. С. Грибоедовым.
В 1824–1826 годах Кюхельбекер вместе с В. Ф. Одоевским издает альманах «Мнемозина», во второй книжке которого публикует свою программную статью «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Тогда же работает над трагедией «Аргивяне» — значительнейшим произведением декабристской драматургии, многочисленными лирическими стихотворениями, поэмами, и по своей форме, и по тематике противостоящими камерным, элегическим жанрам поэзии тех лет.
Вступив за месяц до восстания декабристов в тайное Северное общество, Кюхельбекер активно участвует в событиях 14 декабря 1825 года: пытается стрелять в великого князя Михаила Павловича и в генерала Воинова, пробует поднять в атаку солдат Гвардейского экипажа. После разгрома восстания он стремился бежать за границу, но был задержан в Варшаве. Кюхельбекеру выносится смертный приговор, впоследствии замененный тюремным заключением и ссылкой в Сибирь. И в крепостях и на поселении он продолжает литературную деятельность, создает ряд значительных произведений в разных жанрах, большинство которых было опубликовано только в XX веке.
Европейские письма{59}
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕАрхимед говорил: дайте мне точку вне земли, и я сдвину землю с ее оси. Сохрани нас боже от таковой мысли! Но чтоб судить о современных происшествиях, нравах и вероятных их последствиях, должно мысленно перенестись в другое время. В «Европейских письмах» мы предполагаем, рассматривая события, законы, страсти и обыкновения веков минувших, быстрым взглядом окинуть и наш век. Посему мы мысленно переносимся в будущее: американец, гражданин северных областей, путешествует в XXVI столетии по Европе; она уже снова одичала, и наблюдатель-странник пишет к своему другу о прошлой славе, о прошлом величии, о прошлом просвещении.
Вступив за месяц до восстания декабристов в тайное Северное общество, Кюхельбекер активно участвует в событиях 14 декабря 1825 года: пытается стрелять в великого князя Михаила Павловича и в генерала Воинова, пробует поднять в атаку солдат Гвардейского экипажа. После разгрома восстания он стремился бежать за границу, но был задержан в Варшаве. Кюхельбекеру выносится смертный приговор, впоследствии замененный тюремным заключением и ссылкой в Сибирь. И в крепостях и на поселении он продолжает литературную деятельность, создает ряд значительных произведений в разных жанрах, большинство которых было опубликовано только в XX веке.
Европейские письма{59}
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕАрхимед говорил: дайте мне точку вне земли, и я сдвину землю с ее оси. Сохрани нас боже от таковой мысли! Но чтоб судить о современных происшествиях, нравах и вероятных их последствиях, должно мысленно перенестись в другое время. В «Европейских письмах» мы предполагаем, рассматривая события, законы, страсти и обыкновения веков минувших, быстрым взглядом окинуть и наш век. Посему мы мысленно переносимся в будущее: американец, гражданин северных областей, путешествует в XXVI столетии по Европе; она уже снова одичала, и наблюдатель-странник пишет к своему другу о прошлой славе, о прошлом величии, о прошлом просвещении.
ПИСЬМО IКадикс, 1 июля 2519 года
Наконец я здесь, в стороне, из которой перелились в нашу часть света рабство и просвещение, убийства, грабеж, искусства и науки, инквизиция и кроткое Христово учение, — я в Европе.
Наше плавание было счастливо, и начальник парохода, на котором прибыли мы в Кадикс, уверяет, что давно уже не совершал столь успешного пути.
Вчера я представлялся старшине нашей здешней вашингтонской колонии. Он меня принял очень ласково и обещал мне дать проводников во внутренность Испании, в которую почти невозможно проникнуть, не подвергаясь величайшим опасностям.
Дикие гверилассы{60}, единственные обитатели сей страны, переходят с своими стадами из долины в долину и под предводительством отважных атаманов грабят мирных африканских купцов и путешественников. Единственное средство предохранить себя от их разбоев: у начальника ближайшей шайки брать провожатого, за которого вносить значительную сумму.
Я отправляюсь на следующей неделе; теперь на досуге перечитываю свои испанские и португальские книги. Более прочих обращают на себя мое внимание Камоэнс{61} и творец «Дон-Кишота»{62}. Конечно, первый далеко отстоит от Гомера, Виргилия и некоторых эпиков золотого века российской поэзии{63}; он по изобретению и плану — подражатель, но оригинал по своим смелым и диким изображениям, по своей резкой и мрачной рисовке. Он занимателен особенно для меня потому, что описывает Индию — край, в котором провел я молодость свою, в котором обогатился обширными познаниями и чистою, прелестною философиею. Гордое презрение, с которым поэт говорит об индостанцах, показывает, что он не мог предчувствовать будущего величия их, что он вовсе не имел понятия о древнем их просвещении. Признаюсь, любезный друг, что суеверие и жестокость, ознаменовавшие все предприятия испанцев и португальцев в Индии и Америке, противоречат понятию, которое мы, в счастливый век наш, имеем об истинной образованности. Имена Кортеца, Пизарро{64} и других опустошителей взвешивают имена Ласказаса{65}, Ксименеса{66}, Эмануила{67}. Конечно, теперешние испанцы не имеют театра, на котором представляли бы драматические произведения Калдерона{68} и Лопеца{69}; конечно, ни один из атаманов их не в состоянии построить огромного Эскуриала; но в замену у них нет теперь Торквемады{70}, нет костров для людей мыслящих, нет цепей для народов свободных и счастливых.
ПИСЬМО IIДревний Эскуриал, 20 июля
Заметим, что опасности и трудности в отдалении нам кажутся гораздо большими, нежели они вблизи и на самом деле. Гверилассы, которых мне описывали такими черными красками, меня везде принимали гостеприимно и дружески, — и я теперь живу посреди их в совершенной беспечности. Характер их почти тот же самый, каковой был за 600 лет перед сим. Гвериласс столько же горд, сколько предок его — древний кастилянец. У него то же богатство в именах и титлах: между добрыми пастухами, которых гостеприимством пользуюсь, множество грандов, дюков и графов.
Мой хозяин Дон Алваро Фернандо, граф де Мендора с наслаждением говорит о знатности своего рода и, не умея ни читать, ни писать, чрезвычайно любит, когда я ему рассказываю о подвигах его предков. Иногда, забывая чины и важность, он вскакивает, обнимает меня и говорит дочери своей: «Донна Анжелика! Не угодно ли вам подоить нашу корову, чтобы попотчевать жирным молоком этого доброго господина, который так хорошо знает историю королей Дона Карлоса и Дона Филиппа?»
Вчера я до самой полуночи бродил между развалинами Эскуриала. События минувших времен сопровождали меня. Казалось, я видел пред собою в смутной высоте тени коварного Фердинанда и честолюбивой Изабеллы{71}; Карла{72}, который в своей душе соединял души сих великих предков своих; ужасного Филиппа и несчастного его сына{73}; Ксименеса, Альбы{74}, Дона Жуана Австрийского{75}. Они прошли мимо, и я не заметил недостойных преемников их, — но век Буонапарта пробудил меня. Испания, наводненная необузданными полчищами Мюрата{76}, минутное царствование короля Иосифа, Испания в борьбе за свободу и независимость, за священнейшие права народов — великий и назидательный пример для потомства! Холодный ветер, поднявшийся с севера, прервал мои мечтания, но я еще долго бродил, задумчивый, между развалинами и чувствовал ничтожность свою и всего земного!
ПИСЬМО IIIКордова, 26 июля
В Гренаде между маврами{77} процветали науки, дух рыцарства, благородство и доблесть; ныне пастух переходит с своими стадами те места, где некогда мудрецы арабские беседовали с философами христианскими, на бурных конях, среди ристалища, могучие витязи Востока, бранные вои Запада летели друг против друга, сокрушали копья о грудь железного противника и славили своего бога и обладательницу души своей. Певцы, которые служили образцами и наставниками для прованских трубадуров и менестрелей Англии, вместе нежные и сильные, передавали потомству имена победителей и тех счастливых красавиц, которые властвовали над героями.
Гонзальв{78} покорил Гренаду Фердинандову скипетру — и мавры стали морскими разбойниками, и Испания не воспользовалась наследием их прежнего просвещения. Влияние арабов на характер испанских христиан, даже во время царствования домов Австрийского и Бурбонского{79}, было велико и богато следствиями. Испанцы всегда являлись в Европе народом неевропейским: леность, свойственная племенам африканским и азиатским, удержала их на пути гражданского усовершенствования и умственного образования не менее роскоши и нерадивости, порожденных сокровищами обеих Индий{80}. Посреди Пиренейских долин они и в XVI и XVII веках были бедуинами, в Толедо и Мадрите — роскошными подражателями жителей Смирны и Дамаска. Несмотря на дух рыцарства и вежливость европейского дворянства, гранды испанские в ревнивости не уступали пашам Сирии и Алджезиры{81}: дамы сердец их не иначе смели являться глазам народа, как в покрывале и в сопровождении строгой дуенны. Супруг говорил с супругою, как с царицею, но запирал ее, как невольницу. Страсть к удовольствиям и к рассеянности — другая черта, которая в испанском характере сходна с чувственностию и беспечностию африканцев. Испанец, точно как мавр и негр, страстный любитель пляски и музыки. Мавры искони любили сказки и рассказы в стихах и рифмах: Алкоран{82} и «История Абульфеды»{83} от доски до доски написаны рифмованными хореями. Испанские исторические народные песни — романсы — явное подражание сим повествованиям.
ПИСЬМО IVКордова, 1 августа
Здесь много памятников арабской архитектуры. Я сравнивал их с моими рисунками развалин Эскуриала и нашел большое сходство между теми и другими.
Все подтверждает меня во мнении, что так называемая готическая архитектура, с некоторыми только изменениями, заимствована от арабов. Единственная разница, которую я заметил между памятниками христианского и мусульманского зодчества в Испании, — что круговая линия более господствует в произведениях последнего.