Пепе рассмеялась:
— Мауруру вау.[7]
Уильям сдвинул брови, пронзая Пепе взглядом. Иначе она тоже расплывется.
— Что ты сказала, Пепе? Я не понимаю по-таитянски. Я вообще мало что вокруг понимаю, крошка Пепе. Но хотел бы понять. Я хочу понять все — все, что достойно понимания, понимаешь?
Она снова рассмеялась:
— Да, я идти с тобой.
Ночь была такой необъятной, прохладной, безмятежной, уютной, что Уильям залился слезами, едва опустившись на песок. Он не собирался плакать, слезы лились сами. Пусть это слабость, но все равно так чудесно сидеть на берегу и орошать слезами эту огромную прекрасную ночь. Левую щеку что-то защекотало, повеяло удушливым ароматом тиаре. Это Пепе провела цветком по его щеке. Уильям попытался ухватить ее, но она ускользнула, только приглушенный смех донесся из темноты. Тогда Уильям позвал ее, и она приблизилась. На этот раз увернуться ей не удалось, впрочем, она не особенно старалась. Теперь ее душистое упругое тело оказалось единственным надежным островком посреди этой бескрайней ночи. Пепе прижалась к нему, как доверчивый зверек, и Уильям блаженно утонул в ароматах тиаре, плюмерии и кокосового масла, источаемых жаркой кожей.
Очнулся он совершенно в другом мире — не исключено, что и в аду. Он по-прежнему лежал на песчаном берегу, в нескольких ярдах от веранды бунгало, но Пепе исчезла. Ночное небо побледнело, однако до рассвета было еще далеко. Больше Уильям ничего осознать не успел, потому что накатившая волна тошноты отшибла все ощущения. Еще не раз впоследствии случалось ему просыпаться разбитым и больным, но никогда настолько. Это был кошмар, настоящий ужас, все тело словно разваливалось на куски. Уильям положил голову на руки — стало только хуже. Медленно, со стоном, он встал и проковылял несколько шагов до опорного столба веранды. Там его скрутило окончательно и несколько минут рвало. Еще его знобило — и не потому, что он замерз, проведя всю ночь под открытым небом. Холод шел изнутри, словно кто-то сжимал там все ледяными пальцами. Рвота наконец прекратилась, однако усилился озноб. Из последних сил Уильям взобрался по лестнице на веранду, зубы стучали, руки и ноги ныли и отказывались повиноваться. Отчаянно хотелось воды. И бренди. Темная комната напоминала душную, вонючую берлогу, в которой кто-то храпел и виднелись очертания распростертых тел. Пошатываясь и натыкаясь на мебель — тело не слушалось и будто норовило вывернуться, — Уильям пробрался через комнату к передней двери, ведомый смутным желанием улечься снаружи и никого не разбудить. Там он рухнул у порога, проваливаясь в темный глухой колодец тошноты и головокружения. «Боже, как паршиво, как же мне паршиво…» — твердил голос в голове под аккомпанемент выбиваемой зубами дроби.
Вокруг посветлело. Почувствовав рядом какое-то движение, Уильям усилием открыл глаза и приподнял голову. Над ним, словно желтый аэростат, реяло круглое лицо. Китаец, кто-то из слуг Бруаса, кажется, садовник. Нет, наверняка не настоящий, у настоящих людей не бывает таких безразмерных лиц, да еще с застывшим выражением.
— Принеси бренди… коньяка… воды, — прошелестел Уильям. — Очень худо. Скажи хозяину, мне плохо.
Огромное желтое лицо витало над ним еще целую вечность, не разгладив ни единой морщинки, не дрогнув ни единой ресницей. Уильям уже готов был завопить от ужаса — того самого иррационального страха, преследующего всех людей: умереть и знать, что ты мертв. Но лицо наконец ожило, наклонилось ближе, что-то пробормотало и исчезло. Уильям понял, что так дальше продолжаться не может. Нужно вверить себя чьим-то заботам. Пусть теперь кто-нибудь другой определяет, будет он жить или нет.
3
Уильям пребывал теперь в мире жидкостей и газов. Приятного здесь было мало. Иногда ему что-то кололи в руку, в которой проделали, судя по всему, довольно большую дыру; резко пахло йодом, и немалую роль во всем этом играло какое-то заросшее лицо-луковица. Лицо это появлялось несколько раз и говорило по-французски. Однажды оно проревело: «C’est la logique, madame» — а затем длинный корявый ноготь, видимо, тоже с ним связанный, начал что-то чертить на груди Уильяма под аккомпанемент всяческих «вуаля» и «вуаси», а также не очень разборчивых, но пылких заявлений о la physiologie.[8] Рядом часто мелькала женщина — белая, англичанка, смутно знакомая, ее образ отпечатывался в сознании четче остальных.
Все это очень обескураживало и сбивало с толку. Возникновение Рамсботтома с коммандером, смотрящих расширенными глазами, еще объяснимо, но откуда вдруг взялся дядя Болдуин? Может быть, Уильям и болен, однако дурачить себя не даст. Разве дядя Болдуин не умер? А если умер, тогда что он здесь делает? А Терри? Терри, конечно, жива, но ее тоже нет на острове, она уплыла на яхте к себе в Калифорнию. Выходит, яхта повернула назад с полпути? В одно из своих появлений она обвила шею Уильяма руками и прижалась к нему щекой, была такая ласковая и тихая, какой он ее никогда не видел. А в другой раз почему-то показывала на него длинным тонким пальцем и злобно хохотала. Очень некрасивый поступок. Уильям рассказал об этом дяде Болдуину и своему приятелю Гринлоу из грамматической школы, и оба согласились, что так поступать некрасиво. Уильям много рассказывал и об этом, и о разном другом, только большинство навещавших почти не слушали. Англичанка пыталась, но, кажется, не понимала ни слова, недотепа. А еще Уильям изнемогал от жары, от жажды и от всяческих неудобств, люди и даже вещи творили что хотели, постоянно перемещаясь, двоясь, приближаясь, удаляясь, вспыхивая и тая. Чем так жить, лучше и впрямь умереть. Жалкое существование.
Наконец в одно прекрасное утро Уильям проснулся в обычном здравом мире. Он утомился так, будто проделал долгий трудный путь. Все вокруг тоже выглядело несколько утомленным — приятным, мирным, добротным, но довольно тусклым и потертым. Он находился не в бунгало отеля, а в какой-то незнакомой спальне. Наверное, у Бруаса. Вот и пара больших фотографий на стене — явные французы. Через полуоткрытую ставню проникала полоса света, но даже она казалась какой-то поблекшей. Полная комната усталости.
Кто-то вошел. Это оказалась маленькая миссис Джексон, молодая вдова из Суффолка. Уильям так и не рассказал ей новости с родины, обещал и не рассказал.
— Надо же! — воскликнула она, кидаясь к кровати и пристально глядя на Уильяма. — Вам сегодня гораздо лучше.
— Мне нездоровилось?
— Похоже на то, мистер Дерсли.
— Что со мной было?
— Не могу сказать точно, очень загадочный недуг. Какая-то лихорадка. Температура под сорок. Доктор Домбуа подозревает печень, но он всегда подозревает печень, так что я бы усомнилась. Теперь он посадит вас на диету, и вы долго еще будете пить одну воду «Виши» с лаймовым соком — это его излюбленный рецепт.
Англичанка улыбнулась милой заговорщицкой улыбкой, приглашая Уильяма вместе посмеяться над доктором с его маленькими причудами. Он смотрел на ее миловидное лицо, и ему становилось ощутимо легче.
— Я должна померить вам температуру, — предупредила она и решительно сунула термометр Уильяму в рот.
— Ну как?
— Теперь пониженная. Ниже нормы.
— Так я себя и чувствую. Все вокруг ниже нормы — кроме вас, миссис Джексон.
— Сочту комплиментом, — улыбнулась она кокетливо. — Но не надейтесь сразу же встать на ноги. Вы, наверное, еще несколько дней будете чувствовать упадок сил.
— Я очень устал.
— Тогда не буду утомлять вас разговорами…
— Нет-нет, — встревожился Уильям, — не уходите! Разговаривать не тяжело, тем более у меня накопились вопросы, и если я не получу ответа, они будут мучить меня до вечера, что еще хуже.
— Хитрец.
— Скажите, это ведь бунгало Бруаса?
— Да, разумеется. А я живу по соседству. Вы очень неожиданно слегли, свалились после очередной его дурацкой вечеринки. Наверное, слишком много выпили. Да, вы, мужчины, иногда такие глупцы… Хотя вы и прежде, кажется, неважно себя чувствовали.
Уильям сознался, что ему действительно нездоровилось еще до вечеринки, и на глупца тоже не обиделся. Теперь прежние выходки и впрямь казались ему чудовищно идиотскими. В ясных глазах миссис Джексон им не было оправдания, и чем скорее они канут в небытие, тем лучше.
— Сколько я здесь лежу?
— Четыре дня. Неудивительно, что вы не помните. Вы почти все это время метались в бреду.
— Но вас я смутно помню, — возразил Уильям. — Вы ведь часто приходили? Спасибо вам за это большое, миссис Джексон, я вам крайне признателен. Почему вы так добры ко мне?
— О, мне нравится выхаживать больных. Я за свою жизнь немало понянчилась. К тому же я оказалась рядом, а больше никого поблизости не нашлось. Приятно, что смогла помочь. Жаль только, что не вышло перевезти вас ко мне в бунгало, было бы удобнее, но вам требовался покой.
Англичанка улыбнулась милой заговорщицкой улыбкой, приглашая Уильяма вместе посмеяться над доктором с его маленькими причудами. Он смотрел на ее миловидное лицо, и ему становилось ощутимо легче.
— Я должна померить вам температуру, — предупредила она и решительно сунула термометр Уильяму в рот.
— Ну как?
— Теперь пониженная. Ниже нормы.
— Так я себя и чувствую. Все вокруг ниже нормы — кроме вас, миссис Джексон.
— Сочту комплиментом, — улыбнулась она кокетливо. — Но не надейтесь сразу же встать на ноги. Вы, наверное, еще несколько дней будете чувствовать упадок сил.
— Я очень устал.
— Тогда не буду утомлять вас разговорами…
— Нет-нет, — встревожился Уильям, — не уходите! Разговаривать не тяжело, тем более у меня накопились вопросы, и если я не получу ответа, они будут мучить меня до вечера, что еще хуже.
— Хитрец.
— Скажите, это ведь бунгало Бруаса?
— Да, разумеется. А я живу по соседству. Вы очень неожиданно слегли, свалились после очередной его дурацкой вечеринки. Наверное, слишком много выпили. Да, вы, мужчины, иногда такие глупцы… Хотя вы и прежде, кажется, неважно себя чувствовали.
Уильям сознался, что ему действительно нездоровилось еще до вечеринки, и на глупца тоже не обиделся. Теперь прежние выходки и впрямь казались ему чудовищно идиотскими. В ясных глазах миссис Джексон им не было оправдания, и чем скорее они канут в небытие, тем лучше.
— Сколько я здесь лежу?
— Четыре дня. Неудивительно, что вы не помните. Вы почти все это время метались в бреду.
— Но вас я смутно помню, — возразил Уильям. — Вы ведь часто приходили? Спасибо вам за это большое, миссис Джексон, я вам крайне признателен. Почему вы так добры ко мне?
— О, мне нравится выхаживать больных. Я за свою жизнь немало понянчилась. К тому же я оказалась рядом, а больше никого поблизости не нашлось. Приятно, что смогла помочь. Жаль только, что не вышло перевезти вас ко мне в бунгало, было бы удобнее, но вам требовался покой.
— Кажется, я перед вами в огромном долгу, миссис Джексон, — посерьезнел Уильям.
— Что ж, я старалась и не стану делать вид, будто это пустяки, поскольку это совсем не пустяки. Но не трудитесь благодарить, мне нравилось о вас заботиться. Выхаживать людей — занятие само по себе благодарное, тем более когда больной, как вы, быстро идет на поправку. И потом, мне смена деятельности тоже на пользу. А сейчас и впрямь пора прекращать разговоры, вам нужно полежать тихо до прихода врача. Пить хотите?
Пить Уильям хотел, и миссис Джексон принесла ему «Виши» с выжатым туда соком лайма. Терпко, но освежает. Миссис Джексон посмотрела на него задумчиво.
— Знаете, вам бы еще помыться…
— Да, я совсем запаршивел. Если добудете воды и мыла, я и сам справлюсь.
— Ни в коем случае! — возмутилась она. — Не говорите глупостей. Вам нужен покой. Не воображайте, что уже совершенно выздоровели, это не так. Я могу вас помыть — хотя, наверное, удобнее будет позвать слугу-китайца?
Поколебавшись, Уильям предпочел китайца, который в итоге и занялся гигиеническими процедурами. Миссис Джексон удалилась до его прихода и вернулась только после завершения. Уильям задремал, а когда проснулся, как раз прибыл доктор, оказавшийся обладателем того самого заросшего лица-луковицы, маячившего рядом последние несколько дней.
Доктор Домбуа был из числа тех корпулентных французов, умеющих, в свойственной лишь галлам манере, сочетать страсть к профессии с полным отсутствием иллюзий, на что не способны ни англосаксы, ни тевтонцы. В бунгало он не вошел, а ворвался, словно вихрь, ревущий, жестикулирующий, паясничающий, но не забывающий окидывать проницательным взглядом всех и вся. Вот он заплясал вокруг Уильяма, словно вокруг партнера по акробатическому этюду, которого в любой момент можно подкинуть к потолку, поймать и тут же вышвырнуть в окно. Говорил он не переставая. Начинал на ломаном английском, переходил на медленный французский, затем вдруг срывался на скороговорку, за которой не поспевала и миссис Джексон. В основном, как она и предсказывала, врач уповал на диету. Уильям приехал в тропики — это хорошо, человек должен иногда выбираться в тропики, — а в течение короткого сезона эти широты весьма приятны и представляют изрядный интерес, но вот организм Уильяма — печень, почки, желудок, кровь — не привычен к тропикам, поэтому, когда он, по обыкновению, поглощает тяжелую пищу, красное мясо, пьет крепкие напитки, алкоголь, то — позволите, друг мой? — нагрузка на печень становится чрезмерной, очень, очень высокой, и она протестует, не раз и не два, а раз за разом, она выражает протест — так-то она терпеливая, выносливая слуга, но, дружище, рано или поздно наступает миг, когда она больше не выдерживает, она перетрудилась, вы ее заездили, и она начинает выделять яд. У вас подскакивает температура, а это уже нагрузка на сердце, и вот, пожалуйста, весь организм изношен. Так что отныне никакого красного мяса, никакого вина, алкоголя, только немного рыбы, немного курицы, овощи, а главное, побольше «Виши» и лайма. Лекарства — да, чуть-чуть лекарств необходимо, иначе вы забудете, что больны, но главное сделает диета. А вскоре — не исключено, что даже завтра, можно будет перебраться в бунгало миссис Джексон. Миссис Джексон — отличная сиделка и не по годам мудрая женщина, она все знает насчет диеты. Да, ему полезно будет какое-то время пожить у миссис Джексон. На этом доктор удалился, оставив после себя неожиданный простор и пустоту, которые Уильям созерцал несколько минут, прежде чем провалиться в сон.
4
В бунгало у миссис Джексон оказалось довольно мило, но несколько странновато. Странность заключалась в восточноанглийском привкусе, который обретала здесь тихоокеанская экзотика. Словно Уильям одной ногой вернулся в Бантингем. Кроме него, в бунгало квартировали всего двое постояльцев — тихая новозеландская супружеская пара средних лет по фамилии Аткинсон, приехавшая из Веллингтона отдохнуть на Таити. Днем они большей частью купались и спали, поэтому сперва Уильям их почти не видел, однако позже они с миссис Джексон нередко встречались с супругами за стихийными партиями в бридж. Приятные, скучные люди.
Хозяйство у миссис Джексон было налажено отлично, поэтому постояльцев окружал больший комфорт, чем в отеле месье Маро. Первые несколько дней Уильям почти не выходил из целительного анабиоза, то и дело задремывая, а в промежутках беседуя с миссис Джексон и пытаясь читать детектив. Тем не менее к нему пустили посетителей — коммандера и Рамсботтома с обнадеживающими вестями: шхуна, готовая доставить их на Затерянный, отходит на Маркизы примерно через две недели. Называется «Розмари», капитана зовут Петерсон. А пока пусть Уильям остается здесь, соблюдает постельный режим и поправляется, иначе он не сможет плыть с ними. Этого Уильям допустить не мог, поэтому тут же поклялся, что поплывет в любом случае, живой или мертвый. Теперь ему не терпелось поскорее отправиться в повторную экспедицию: охоту бездельничать как рукой сняло, а остров никогда не покидал его мыслей надолго. Уильям понимал, что другого пути нет: Терри уехала, тихоокеанской экзотикой он уже наелся, остается только Затерянный.
Выйдя из целительного анабиоза, Уильям начал часами разговаривать с хозяйкой. Он выскребал свою память до донышка, рассказывая про Суффолк, и о чем бы ни шла речь — о людях, о торговле, об автобусах, о кинотеатрах, новых гостиницах и магазинах, о приключившихся два года назад страшных морозах, об ужасной жаре прошлого лета, — миссис Джексон слушала завороженно, словно увлекательную сказку. У нее без устали рождались новые и новые вопросы. Стоило ей войти и сесть рядом с Уильямом, как в ясных серых глазах вспыхивал свет, и временами она делалась даже красивой. Уильяму стыдно было вспоминать, как он считал ее невзрачной серой мышью. Насколько же легко можно ошибиться в человеке! Ее открытое лицо, широко распахнутые правдивые глаза и мягкие улыбчивые губы складывались в прелестный портрет. И самое главное, она была настоящей. Неудивительно, что все ее уважали и любили. Коммандер оказался прав.
Миссис Джексон, в свою очередь, рассказывала Уильяму о себе. О том, как уехала из Ипсвича, найдя работу в одной конторе в Сити, где и встретила Джексона, капитана новозеландского парохода, — приятного симпатичного мужчину, хоть и старше ее возрастом, очень доброго, но отчаянно робкого. Как после свадьбы она перебралась к нему в Веллингтон, как он решил оставить флот и осесть на каком-нибудь тихоокеанском острове, как они переехали сюда, и уже здесь узнали с ужасом, что капитан Джексон сгорает от рака желудка. После смерти мужа вдова попыталась претворить в жизнь намеченные им планы насчет бунгало и плантации, чем занимается до сих пор, едва сводя концы с концами. К концу первой недели Уильям уже знал о гостеприимной хозяйке довольно много. Знал, почему она так и не прижилась в Веллингтоне, что произошло с ее сестрой Грейс, почему она любит платья голубого цвета, как готовит жаркое и что предпочитает на десерт, что думает о лондонских конторах, кафе и театрах, почему ее дядя Эрнест так ничего им и не завещал в итоге, что она сделала бы, неожиданно разбогатев, и тысячу других подробностей. Уильям слушал не просто из вежливости или от нечего делать, а внимал с растущим интересом. Миссис Джексон принадлежала к числу тех людей (преимущественно женщин), которые не обладают бурным воображением, понимают шутки, но не умеют шутить самостоятельно и не отличаются остроумием, совершенно глухи к упоению, восторгу, эйфории искусства, не способны на свежие идеи, не знают, что делается в мире, и тем не менее каким-то загадочным образом умудряются производить впечатление разносторонних личностей, живущих полной жизнью. Да, разумеется, Уильям слушал миссис Джексон не так, как он слушал Терри; истории об Ипсвиче и Веллингтоне окрашивались иным светом, чем истории о Сан-Франциско, которые он вспомнил раз или два за это время с горькой иронией. Рассказы миссис Джексон вызывали растущий интерес, но не завораживали. И все же, чем больше он ее слушал, тем больше проникался уважением, восхищением и симпатией. Она была настоящей и при этом замечательной. А еще Уильям видел в ней более цельную натуру, нежели он сам.