Не встретиться, не разминуться - Глазов Григорий Соломонович 13 стр.


— Не теряешься. Шашки наголо?!

— Вот что скажу тебе, Алеха, по-братски, — улыбка сползла с его скуластого лица, губы спрямились, узкие глаза стали еще уже. — Не усложняй себе жизнь. Кто мы сейчас такие? Герои, уважаемые люди. Нас жалеют. У нас права, льготы. Посторонись! Надо рвать вперед, Алеха. Успеть надо. Пока не поздно. Пока дают. Все это, как мода, устареет, оглянуться не успеешь. Так что не теряйся, — и вновь его лицо засветилось добродушием. — Я на «бэмээре»[6] наездился. Теперь хочу на «Жигуленке», удобней, — он хлопнул Алешу по руке. — И не скорпионничай, не кусай сам себя. Тут философия простая: слава богу живыми выползли оттуда. Делай выводы…

— Ладно, Посошок… Рад был повидать тебя. Действуй…

— Я тоже рад, что у тебя налаживается…

26

— Значит, на работу? Куда же? — Петр Федорович был несколько смущен новостью, но спросил спокойно: — Кем же?

— На «скорую» санитаром, — Алеша выжидающе взглянул на Петра Федоровича.

— Ничего торжественного, конечно, но и ничего трагического. Родители знают?

— Да. Слез не было. Папа только порекомендовал осенью и зимой одеваться потеплей на ночные дежурства. Потому что беготня из машины в квартиру, из квартир в машину.

— Это он знает, отъездил три года в спецбригаде.

— А твое мнение?

— По поводу чего?

— Что санитаром.

— Женщин, по-моему, туда не берут. Не понравится — уйдешь.

— А ты жестокий, дед.

Петр Федорович удивился. Он хотел поддержать Алешу именно жесткостью слов, мол, о чем дискутировать? Устроился — ну и ладно, молодец. Он знал, что для сына и невестки это — целое событие, догадывался, что они сочтут выбор Алеши не слишком удачным. Петр Федорович тоже не испытывал восторга, но ничего фатального в сущности не произошло, вреда-то уж точно никакого, а может, и польза будет: все время среди людей, где важная, открытая сторона жизни, мальчик выровняется со всеми в ее восприятии, очнется, придет в себя…

Никто не знал, как он любил внука. Но любовь и нежность к нему старался держать не на виду. Он едва ли смог бы объяснить почему. Не потому ли, что чувства эти, как казалось ему, выходили за край возможного и нормального? Он помнил Алешу трехлетним. Юра и Катя уехали в отпуск. Петр Федорович помогал жене купать Алешу. Какое наслаждение было видеть разрумяневшееся лицо его, причесывать влажные волосы, тщательно вытирать ножки, особенно между пальчиками и целовать розовые пяточки… Боже, мог ли думать, что одну из этих ножек размозжит осколком, что хирурги отпилят пальчики, полстопы, что останется только та пятка, но уже жесткая, мужская, натертая сапогом.

«Я не жесток, Алеша. Что ты знаешь о жестокости?» — завертелось на языке, но вовремя сдержался. Вспомнилось единственное, тихим голосом рассказанное внуком, как сшибся в рукопашной с человеком в чалме, ничего под рукой не оказалось, и он малой саперной лопатой секанул его по шее с такой силой, что сталь вгрузла, голова в чалме завалилась — и в лицо, на масккостюм ударила теплая жутко красная струя, и тело убиваемого сползло, только руки еще долго шарили по траве.


Петр Федорович вздрогнул от телефонного звонка.

— Папа, Алеша у тебя?.. Он нужен… Быстро! — услышал Петр Федорович спотыкающийся в одышке голос сына.

— Что случилось?

— Потом!.. Быстро дай Алешу!

— Тебя, — Петр Федорович позвал внука.

— Немедленно поезжай к Гольцевым! — кричал Юрий Петрович. — Володя застрелился!.. Уже привезли домой!..

Петр Федорович тревожно вслушивался в этот крик, словно пробивавший мембрану, и смотрел на лицо Алеши, вдруг сжавшееся, ставшее белым, трубка отодвинута от уха, поползла по щеке, и голос Юрия Петровича утыкался в скулу сына:

— Почему ты не отвечаешь?! Ты слышишь?! Все уже там!..

— Я не поеду, папа, — облизнув ссохшиеся губы, произнес Алеша. — Я не могу туда… Не могу…

— Я звоню из ординаторской… Сейчас войдут… Я прошу тебя, поезжай… Я требую!.. Если ты не поедешь… — просил Юрий Петрович.

Но Алеша уже опустил трубку на рычажки…

Сидели рядом на диване. Алеша, сжав виски ладонями и уперев локти в колени, Петр Федорович — глядя прямо перед собой, в ожидании… Но внук молчал.

— Что произошло? — не выдержал Петр Федорович.

— Застрелился Вовка Гольцев.

— Кто это?

— Из моего класса. А там в одном взводе оказались, он в моем отделении. Не раз в засаду ходили, и под пулями шел рядом. Со всеми вместе — в порядке был всегда. А остался один — струсил. У него автомат осколком разбило. Послали за патронами. А он отлежался за валуном, пока все кончилось… Не может человек, если с оружием, — быть нормальным, а безоружный — уже трус… Ночью это было… После сказал, что заблудился. Знал, что грозило… Собрали комсомольское собрание. Я предложил: отправить в Союз дослуживать. Он плакал, извинялся. Проголосовали единогласно. Ну и отправили. Куда-то в Молдавию, в стройбат…

— Из пистолета?

— Наверное… Провез какой-нибудь трофейный…

— Тебе надо пойти.

— Не могу… туда… Недавно отца его встретил. Хирург, с папой работает… — и он представил, как войдет в комнату, где на столе гроб, а в нем — Вовка… Уже по-кладбищенски пахнет лапник, вплетенный в венки… Много народу… Войдет, и все повернутся к нему… И Вовкины родители… К ним подойти надо, что-то сказать. Но что?.. А вдруг отец Вовкин спросит: «Зачем ты здесь теперь?.. Ты ведь обещал зайти, но не зашел, когда Вова был жив…»

— Ну, как знаешь… Ты человек взрослый… Если принимаешь такие решения… — сказал Петр Федорович, понимая, что уговаривать, требовать, взывать, настаивать бесполезно. — Будешь здесь? Я выйду за хлебом. — Хлеб в доме имелся, но Петр Федорович угадывал, что внуку хочется побыть одному. И ему, Петру Федоровичу, будет спокойней, если Алеша сейчас останется, не уйдет в поисках одиночества неизвестно куда.

27

— Боже мой, боже мой, какой ужас! — сдавила рот ладонью Екатерина Сергеевна. — Вернуться оттуда живым, а здесь погибнуть!.. Единственный сын.

Юрий Петрович курил у окна и молча кивал головой не только словам жены, но и каким-то своим мыслям. Только что вернулись с похорон, разбитые, усталые, выжатые. Глаза у Екатерины Сергеевны подпухли, наплакалась, болела голова. Народу пришло на кладбище много. Юрий Петрович не знал, заметили Гольцевы их в толпе или нет, но показалось, что один раз доктор Гольцев скользнул по его лицу безумным, отстраняющим взглядом и отвернулся. Мнительная совесть Юрия Петровича смутилась: взгляд этот мог означать обиду за поступок Алеши, а мог и другое — невольно поднятое со дна души бедой: «Ваш сын жив, а мой мальчик…» А может, ослепленный горем, доктор Гольцев вообще в тот момент ничьих лиц не различал…

— Какая в сущности ерунда все наши расстройства, — печально сказала Екатерина Сергеевна. — Из-за чего? — она пожала плечами, словно возражала не себе, а кому-то. — Из-за отклеившихся обоев? — Екатерина Сергеевна с силой поддела ногтем вздувшуюся на стыке полосу, рванула, затрещал пересохший клей. — Из-за того, что Алешенька пошел работать санитаром? Господи, как мы неблагодарны судьбе! Он жив, с нами! Мы с тобой вроде здоровы, папа твой относительно здоров… Чего же мы грешим так?.. Я не достала себе сапоги, какие хотела. Анна Григорьевна ходила бы всю жизнь босая по снегу, только бы Вова был жив!..

Уже стемнело, а они все говорили и говорили, будто каялись, что часто нарекали, называли неприятностью или бедой какую-нибудь ерунду, случавшуюся в их в общем-то спокойном существовании…

28

— Чего ж не пришел на похороны? — спросил Посошок.

Они сидели в той же будочке-бытовке в углу автомастерских, на столе стояла та же консервная банка с окурками.

— Так сложилось… Когда-нибудь расскажу, — неохотно ответил Алеша.

— С кладбищем заваруха была, — Посошок ножичком из заточенного полотна ножовки выскабливал из-под ногтей жирную грязь. — Родители его хотели на Центральном. А там уже запрещено хоронить. Держат для начальников места. Всех остальных — на новом, аж в Боровичах. Ну мы и пошли — я и еще трое «афганцев». В горсовет, к мэру. Надели все, что положено. В приемной народу! Мы к двери. Секретарша перед нами руки крестом: «Нельзя, товарищи! У Афанасия Павловича прием». — С нами был Витек Сувалов — два метра шкаф. Он ее за подмышки и перенес в кресло. Вошли, значит, мы. Мэр за столом, сбоку какой-то дядя с папочками. «Вы что, товарищи?» — мэр вылупил глаза. Мы ему так, мол, и так. А он: «Центральное кладбище закрыто…» — А я ему: «В прошлую пятницу хоронили». — Я это точно знаю, у нас автобус брали. — «Бывают исключительные случаи». — Витек ему и подбрасывает: «У нас как раз тот случай… Вы дайте команду, Афанасий Павлович, а местечко мы найдем. Что если придерживаете кому-то, а выяснится, что покойничка надо было в тюрягу, а его на Центральное снесли, с почетом?» — Мэру то ли смеяться, то ли плакать охота. — «Вы же народ серьезный, — говорит, — как не понимаете». — «Это точно, что серьезный, — Витек ведет его, как на мушке. — Да и вы понимаете, о чем речь», — и протягивает ему бумажки. Покачал головой Афанасий и нарисовал нам нужную резолюцию… — Посошок заулыбался, будто речь шла о резолюции на покупку машины…

— Значит, на Центральном? — Алеша хотел спросить о другом, о многом: из чего застрелился Вовка, не оставил ли записки, кто выступил на похоронах…

— Да. Место хорошее, взлобок, сосна, солнечная сторона, когда поставят памятник, заметно издалека будет.

29

Алеша жил у Петра Федоровича, родителям даже не звонил, в раздумьях подгонял время, чтоб скорее выйти на работу. Он уже узнал, что попадает в ночную смену: с девяти вечера до девяти утра.

— Все образуется, — успокаивал Петр Федорович сына. — Не дергайте его. Пусть побудет один. Тем более я уезжаю в следующий четверг в Киев…

Командировка в Госарбитраж намечалась давно. Но заторопился с нею Петр Федорович после событий последних дней: самоубийство Володи Гольцева, отказ Алеши идти на похороны. Внешне это не имело к Петру Федоровичу никакого отношения, но возникло ощущение какого-то его участия в чьей-то судьбе. Явившиеся издалека ассоциации можно было отнести на счет чудачеств и прихотливых поворотов мыслей, вторгшихся в его сознание после возвращения из Города, чтения рукописи Бабанова. От всего этого, конечно, удалось бы и отмахнуться, когда б не письма, одно за другим — из Москвы и из Симферополя.

«Уважаемый товарищ Силаков! Знаю, что вы намереваетесь доказывать существование 1-го СБОНа, чтоб потом обвинить кого-то в чем-то. Дело ваше. Но я категорически возражаю, чтоб даже ошибочно, в заблуждении (ибо никакого 1-го СБОНа не существовало) вы упоминали мою фамилию, как некоего виновника путаницы. Военные историки и архивы всё доказали. Полковник в отставке Рокотов».

Второе письмо выглядело деликатным, но Петр Федорович уловил в нем иезуитство:

«…Ваша попытка докопаться до истины спустя столько лет смешна. Одни убиты, другие умерли, а у тех, кто еще жив, позиция посильней вашей. Они всегда будут говорить, что ответственность за все лежит на обстоятельствах того времени. А обстоятельства были продиктованы успехами немцев. Наши же неудачи — это неудачи не отдельных людей, стоявших у руководства Оборонительным районом, а — страны, государства. Вот и подумайте, сколь нелепо ваше положение: немцам счет не предъявите, смешно, Государству же — какая от него сатисфакция? Ну назовете вы фамилию генерала Уфимцева, мою. А мы опять сошлемся на обстоятельства того времени. Какое оно было, вы знаете не хуже нашего: отступление, паника, сумятица, неразбериха. С уважением С. Каргачев, бывший начальник строевого отдела Оборонительного района».

Письма взволновали, взбудоражили Петра Федоровича. Он вроде ничего не предпринимал, никого ни в чем не обвинял, сам не очень верил в существование 1-го СБОНа. Всего лишь отправил два запроса: в архив Министерства обороны и в редакцию вестника. Утечка информации могла быть только откуда-то оттуда. Да и что за «утечка»? Из своих запросов он не делал никакой тайны, не называл фамилий, ни против кого не выдвинул обвинений. И вдруг — объявились, засуетились, заерзали. Лишь один указал свою прежнюю должность. Но ясно, что и второй — из штаба Уфимцева. И сейчас пошли в упреждающую атаку. Странно, что отмолчался сам Уфимцев. Может, все — с его подсказки?..

Петр Федорович знал подобные попытки обезопасить себя заранее. Предвосхитить, запугать, запутать, не допустить… Значит, им так нужно… Но зачем?.. От чего хотят обезопаситься?..

Все это — домашние встряски, а, главное, письма — поторопили мысли Петра Федоровича в обратном направлении, к подробностям рукописи Бабанова, к книге Уфимцева, к своему знанию событий тех дней. Противоречия, извлеченные им из рукописи, из книги генерала, из фактов своего участия в обороне Города, сейчас не просто подтверждали себя, но обретали некую связь. И он заспешил в Киев прежде всего потому, что там жили комиссар Лущак и генерал Уфимцев.


Петр Федорович терпеливо стоял у кассы для инвалидов войны, перед ним было еще четыре человека, и смотрел на движение людей, одинаковое всегда на вокзалах и в аэропортах. Кассовый зал был высок. На информационном табло прыгали зеленые буквы и цифры. В центре стоял автокар с лестницей, вытянувшейся под самый потолок. Устроившись на ее площадке, две женщины в оранжевых жилетах мыли гигантскую люстру. Слышалось слитное шарканье ног, гомон. Повлажневшая одежда, дыхание, сырой туман с улицы, намокшие рюкзаки, чемоданы, резина, синтетика, кожа обуви заквасились в единый особый вокзальный запах, пронизавший за многие годы жизнь Петра Федоровича.

Глядя на людей, выражение их лиц, одежду, вещи, он пытался свою минувшую полувековую смутную и трагическую эпоху сравнить с какой-нибудь подобной. Но сравнений не находил, может, их просто не было: его эпоха существовала в единственном числе. Разбираться в ней и устанавливать оценки он пытался, полагаясь на свой опыт, старался быть объективным, понимая, насколько это сложно. Все же к нынешнему сроку жизни Петр Федорович бесспорно усвоил одно: как многих героев не назвали героями и как задним числом становились ими люди несуществовавших подвигов в существовавших сражениях, и как затем исчезали из этого назойливого измышленного перечня, будто изображение на засвеченной пленке. Где же жертвы и соучастники? Не они ли в одном лице — эти люди с чемоданами, сумками, рюкзаками, женщины и мужчины, старые и молодые, вовсе не считающие себя ни жертвами, ни соучастниками?.. Но имело ли право его достоинство отделять себя от них? Честно и вовремя ушел в свою старость?

Возвращение Алеши, его инвалидность что-то сдвинуло со своих мест. В успокоенность Петра Федоровича вторгся главный вопрос: как сложится судьба внука в новой жизни? И еще возникли, как с обратной стороны Луны, некто по фамилии Хоруженко и Бабанов! Зачем они возникли? Как хорошо было бы без них!.. Но, видимо, жизнь всякие малые незначительные ручейки и притоки так или иначе вбирает в свое спрямленное единое русло, потому что больше деваться им некуда. Так почти суеверно считал Петр Федорович. И тут как встряхнуло: «А ведь могло случиться наоборот: я на их месте, они на моем — Хоруженко, Бабанов и их товарищи!» И мысль эта не то чтоб испугала, но стало от нее тоскливо, одиноко, будто вдруг такое произошло…

— Вам куда, гражданин? — спросила кассирша.

— До Киева, один, купейный, льготный, — заторопился Петр Федорович…

30

Сыпался мелкий робкий дождь, накрывая серым асфальт и стены домов. К пяти часам закончив все дела в Госарбитраже, Петр Федорович шел по Крещатику к гостинице «Москва», где остановился в двухместном номере. Дежурная, когда брала ключ, сказала, что сосед уехал на два дня в Святошино. «Ну и слава богу», — подумал Петр Федорович.

Сняв плащ, он позвонил Лущаку.

— Слушаю, — ответил девичий голос.

— Пожалуйста, Андрея Захаровича.

— Сейчас… — трубку положили, слышны были удалявшиеся шаги, потом приблизился какой-то шелест, чей-то кашель и: — Слушаю, Лущак, — хрипло, резко.

Петр Федорович назвался, объяснил, по какому случаю беспокоит.

— Каяться, что ли, приехали? — задиристо начал Лущак.

— В чем? — сухо спросил Петр Федорович, готов был бросить трубку.

— Часов в восемь приезжайте. Сейчас я ухожу, — миролюбно сказал Лущак. — Улица Бучмы…

— Адрес у меня есть. Как ехать туда?

— Левобережье. На метро. Там спросите…

— Хорошо. К восьми буду.


Чем ближе подходил он к многоэтажному дому Лущака, тем острее вспоминал его неприветливость. Получалось, напросился, а Лущаку вроде и ни к чему все это. Петр Федорович мрачнел, как униженный проситель: «Ну и хам, видно! С какой стати?.. Черт меня дернул звонить ему… Сейчас бы сидел в купе и ехал домой… Специально же остался еще на сутки…»

Лифт уже нес его на девятый этаж. На звонок открыли не сразу.

«Не хватало, чтоб его еще дома не оказалось! — подумал Петр Федорович. — Стой здесь под дверью, жди…»

Но Лущак оказался дома.

— Входите, — он стоял в темном коридоре. Сразу Петр Федорович разглядел только, что Лущак невысокий, плотный. — Лампа перегорела. Второй день прошу внучку вкрутить, — посетовал Лущак тем же хриплым баском.

Прошли в комнату. Хозяин зажег люстру. При свете быстро взглянули друг на друга. Петр Федорович заметил, как взгляд Лущака на мгновенье задержался на его протезе. Лущак, как прикинул Петр Федорович, был старше лет на семь-восемь. Плоский кружок седых волос окаймлял лысину, большой шрам стягивал щеку от рта до уха, яблоки глаз в густых красных прожилках, от этого казалось, что во взгляде копилась ярость.

— Садитесь, коль уже пришли. Я сам только что заявился, — он был в сорочке, пиджак с пятиярусным набором орденских планок висел на стуле. — Я пойду скомандую внучке, — Лущак вышел.

Петр Федорович огляделся. На стенах висело много фотографий молодых людей и девушек в тренировочных костюмах, несколько грамот в тонких рамочках и треугольники вымпелов. На полированном серванте с обычной посудой стояло три хромированных спортивных кубка. Ничего лишнего: стул, стулья, неширокая тахта, застеленная гуцульским ковром из длинной светлой шерсти.

Назад Дальше